Страница:
Он начинал путать тех, кого действительно необходимо оскоплять, а кого
только лечить. Оскоплять требовалось бюрократов или самого себя, а больных -
только лечить. Короче, Королев, как и любой другой практикующий врач, сам
нуждался в психокоррекции в Балинтовской группе. Но такой метод прошел мимо
него!
Углубление в тему привело бы нас к достоевщине - к чему-то, подобному
"Преступлению и Наказанию". А тягаться с Федором Михайловичем Достоевским
(1821-81), подробно описавшем в своих произведениях страдания "маленького
человека", бесперспективно. Хорошо, что не только у нас в России, но даже в
славной Японии никто не может переплюнуть мастерское умение великого
писателя топтаться в российской блевотине. Суд над членами кружка
М.В.Петрашевского и последовавшая за ним каторга так основательно ударили
писателя суровым Законом, что он уже никогда не смог избавиться от комплекса
оскопления, в том числе, и литературного вкуса.
У каждого хирурга можно в пластах детства откопать что-либо подобное.
Генетически такие фокусы природы понятны: предки большинства хирургов
выбивались в люди через работу скорняками или сапожниками. Врожденный навык
к удачливому послойному кромсанию человеческого тела, они и эксплуатируют
ныне в медицине. Между тем, лишних органов у человека никогда не было! Но
хирурги создали видимость научных подходов - притащили за уши пустяковые
гистологические исследования, нагнали тоску от применения, так называемых,
современных методов функциональных и биохимических исследований. Так лепятся
диссертации по этой специальности, но во многих из них таится искус
шельмования. Подобное лукавство истинному таланту - хирургу с золотыми
руками - ни к чему, потому что его ведет в операционную абсолютное
клиническое чутье и мастерство скорняка. Да он того и не стесняется! Миша
был из таких талантов, однако, авантюризм, самомнение и хамство уровня
сапожника может подвести даже профессора. Брат Александр поздоровался с
рыжим профессором, но особого восторга на его лице мы не прочитали. Миша
потискал Василия, безжалостно помял его раздутый живот и потребовал срочно
готовить операционную.
Мы следили за тем, как он обсуждал с бывшим коллегой - теперешним нашим
сотоварищем Александром Георгиевичем, почти шепотом, какие-то институтские
сплетни - у него образовалось несколько свободных минут, пока анестезиологи
готовили больного, а сестры разворачивали операционную. Михаил Иванович
Королев доброжелательно посмеивался по поводу чего-то, ему отвечал улыбкой и
брат Александр, но чувствовалось, что профессор от хирургии пытался в том
разговоре вести безусловную "первую партию". Он делал это по привычке, хотя
для такой "натуги" и не было никаких оснований - сейчас здесь, в палате дома
скорби, - всем надо быть в другой теме. Нет места в таком заведении для
хвастовства и самолюбования. Но кто знает? Может быть, игровой кураж - это
особый допинг для хирурга, а точнее для некоторых личностей, занятых в
хирургии, - так стоит ли их судить за то, особенно, когда это идет на пользу
пациенту, положительно влияет на исход операции.
Черт с ними, с пижонами! Больной готов простить любые грехи эскулапу,
лишь бы он помог ему. Но вот сам-то врач должен контролировать себя, если он
по-настоящему умный человек. Брат Александр как-то рассказывал, что его
просто бесили те девочки-студентки, рвавшиеся в такую сложную и тяжелую
профессию, как хирурги. Еще на заре своей профессиональной деятельности,
ведомые истероидностью, терлись они в приталенных нейлоновых халатиках в
институтских операционных, вертя уже оформившимися соблазнительными жопками
перед заспанными дежурными хирургами. Через несколько лет становилось
понятным, что из таких дамочек толку не будет. Они линяли в амбулаторную
хирургию, где тоже быстро превращались в никчемных специалистов. Никогда не
надо путать приобщение к профессии по внешнему признаку. Играть в медицину,
может быть, и увлекательно, интересно, эффектно, красиво, но такая игра не
дает гарантии того, что из пустельги вырастет хирург, способный спасать, а
не создавать видимость спасения. Актерство, если и необходимо врачу, то
только не с целью самоутверждения, а исключительно для пользы больного. Дай
Бог, чтобы Мишель не перебрал с актерством и не перепутал эффектность позы с
эффективностью лечения! Как тут не вспомнить справедливые слова Священного
Писания: "Во всем показал я вам, что, так трудясь, надобно поддерживать
слабых и памятовать слова Господа Иисуса, ибо Он Сам сказал: блаженнее
давать, нежели принимать" (Деяния 20: 35).
Время тянулось медленно, ночь словно бы ковыряла в зубах или лениво
чесала правое ухо левой рукой. Однако настал час, когда мы узнали, что
операции и Кларе, и брату Василию прошли успешно. Женщину освободили от
перекрученного яичника, а значит и от неминуемой смерти, профессор-гинеколог
Гуркин Станислав Александрович - хороший парень и отличный специалист.
Только судьба у него не всегда раскручивалась по нужному сценарию. Его
подводила весьма распространенная ошибка: не на тех людей он делал в жизни
ставку. Но специалист он был замечательный и человек весьма порядочный.
Брата Василия радикально "излечил" другой профессор - хирург Королев
Михаил Иванович. Поправлюсь, однако: я ведь воспроизвожу фамилии и имена с
отчествами тех великих людей исключительно по памяти. Никаких записок в
больнице я не вел, так что мог и ошибиться. Но разве в именах суть, да
дело!? Пусть живут счастливо все добрые люди, беззаветно преданные медицине.
"Король" зашел после операции к Александру Георгиевичу, видимо, ради
самооправдания: он с некоторой излишней экспрессией сообщил, что у Василия
был непростой случай - инвагинат кишки, по всей вероятности, содержал
злокачественную опухоль, а потому пришлось применить радикальную методику.
Раком был поражен участок на стыке сигмовидной и прямой кишки, отсюда и
склонность к инвагинации. Участок комбинированного поражения был
протяженным, угроза значительного по величине некроза кишечника заставила
выдумывать на ходу самопальную модификацию операции по Гартману. Пришлось
наложить "временный" (так он выразился, чтобы смягчить удар по врачебному
сознанию - но хрен-то редьки не слаще!) одноствольный искусственный задний
проход на боковую стенку живота. Профессор быстро попрощался, сославшись на
поздний час, и скрылся за дверью.
Я не понял всей услышанной ненароком врачебной тарабарщины, но по лицу
брата Александра оценил точно - Васю, если и не зарезали на смерть, то
изуродовали окончательно! Александр Георгиевич многозначительно переглянулся
с Дмитрием, и они оба закручинились, как бедные, больные, бездомные суки,
когда умирает их хозяин, а соседи выгоняют собачек на улицу. Ночь мы
пролежали, не сомкнув глаз: так все хорошо начиналось - задумали
Балинтовскую группу, воспылали радужными надеждами. Наша затея с обменом
клиническим опытом на уровне пациентов терпела крах, ибо обстоятельства
выбили из наших рядов наиболее полноценных членов терапевтического
сообщества. Так, на тебе! - вмешалась тесситура голосового ряда, способного
жестоко ломать наше хоровое пение. Неожиданность явилась во врачебном халате
и принялась качать особые права - права на жизнь и смерть... Нас не
успокаивало и то, что Клара получила по заслугам - здесь явно сработал
универсальный принцип: Бог шельму метит! Но брат Василий к такого рода
воспитательным акциям вообще не причастен.
Ясно дело, думалось мне, профессор сотворил с нашим товарищем что-то
ужасное. Математик тоже не спал - скукожился, что-то все подсчитывал -
вычитал, складывал, извлекал корни, интегрировал, дифференцировал и опять
делил и складывал! Кошмар и мракобесие давно вползли в палату и теперь
мычали, телились, совокуплялись, дыбились под нашими кроватями, обдавая наши
органы обоняния странными, болотными запахами. Во всем чувствовалось
присутствие нечистой силы, либо заурядных зловонных экскрементов. Почему-то
вспомнилось любимое выражение брата Василия: "Сидим, как у негра в жопе"!
Вот именно тогда у меня впервые возникла дальновидная ассоциация: вся наша
жизнь - это бесконечное движение по кишке, имя которой Галактика!
Вспомнились далекие сравнения. Поперхнулось мое горло пророческими словами:
"Нет целого места в плоти моей от гнева Твоего; нет мира в костях моих от
грехов моих. Ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжелое бремя
отяготели на мне; Смердят, гноятся раны мои от безумия моего" (Псалом 37:
4-6).
Шли дни и медленно тянулись ночи. Грусть, переходящая в депрессию,
прочно поселилась в палате номер восемь. Она разлеглась на кровати брата
Василия, а ноги свои вонючие, давно не мытые, словно у солдата после
длительного похода, протянула к нашим ложам. Стукала она нас по носу, по
обонятельным рецепторам и заставляла еще и еще раз понять, что имеются силы
всемогущие. Бороться с ними советскому человеку - не по плечу...
Брат Александр и Дмитрий все время о чем-то рассуждали, да строили друг
другу "козы" из пальцев - им почему-то не верилось, что у брата Василия
могла быть злокачественная опухоль кишечника. Ну, инвагинация - это понятно,
довольно часто такое несчастье встречается при затяжном судорожном приступе.
Но при чем же здесь опухоль, откуда она могла вылупиться? Из какой
невообразимой тайной скорлупы, из смертельно раненой ткани выбросили ее в
пространство кишечника запутавшиеся в клеточных командах смертоносные силы?
Как у совершенно здорового в соматическом плане человека возникло такое
несчастье? Для него и для нас всех это явление казалось запредельным и
лишним. Такие нозологические абракадабры не умещались в наших головах.
Лечебный процесс в отделении не прерывался: на смену захворавшей Кларе
Николаевне явилась относительно молодая, миловидная и восхитительно
предупредительная Нина Викторовна Александрова - ассистент кафедры
психиатрии, возглавляемой профессором Эйдемиллером Эдуардом Геральдовичем.
Сам мэтр - высокий, подтянутый ашкенази с кудрявыми волосами, видимо, только
еще во втором поколении обрусевший, был представителем отменной древней
породы. В шестом поколении он закреплял в себе качества профессоров
психиатрии - традиционной для умных евреев медицинской специальности во всех
странах мира. Старые предки его в свое время успешно врачевали на Германской
земле, а вот его родители и он сам сподобились задержаться в России. Здесь
они стали свидетелями самого чудовищного сумасшествия - бунта 17-го года и,
как следствие его, явления на землю славян несметного числа бессовестных
психов, имевших лишь отдаленное касательство к истинно русскому генофонду.
Каждый раз, когда Эйдемиллер задумывался над простым историческим вопросом -
"Для чего же большевикам и иже с ними было необходимо такой пытке
подвергнуть свое отечество?" - он сам был на грани умопомрачения, потому что
найти вразумительного ответа не мог! Все, что происходило в России в течение
почти целого столения, не вписывалось в рамки логики нормальных людей.
Эйдемиллер еще от деда и отца помнил простую закономерность: провинция
поставляет психиатрии дебилов, а город - шизофреников. Революция изменила
даже эту закономерность: в городе стало умственноотсталых не меньше, а,
пожалуй, даже больше, чем в провинции. А шизофрения превратилась в особый
"знак качества" советской эпохи и ее "перестроечного хвоста". Произошло
смещение популяции за счет превалирования не биологических, а социальных
факторов. Классовая теория, классовый отбор, протекционизм в образовании,
карьере по этому принципу все поставили с ног на голову. Идиоты взялись
управлять умными. Естественно, что отстаивать такое право они могли, только
применяя моральный или физический террор.
Символ новой эпохи - злокачественный алкоголизм и широчайший влет
наркомании - был понятен Эйдемиллеру. Он провел многочисленные исследования
в области социальной психиатрии и давно установил, что большинство
современных алкоголиков и наркоманов - это наследники тех выскочек, которых
выдвинула классовая солидарность в верхние этажи социальных структур. Дети
бывших больших начальников из пролетариев и колхозников своей явной
дезадаптацией теперь расплачивались за демографический и социальный
авантюризм предков. Они первыми поскользнулись на арбузной корке
органического социального отбора. Они не выдерживали прессинг свободной
конкуренции в сложнейшем процессе социализации, который каждый ребенок,
подросток, взрослый проходит безостановочно до самой смерти. Работы
психиатрам подвалило столько, что если бы эту специальность перевести на
коммерческую основу, а психам или их родственникам дать приличные пенсии, то
врачи-психиатры катались бы, как сыр в масле, а самые запущенные теперь
клиники отличались бы чистотой, опрятностью, роскошью.
Вот с таким невеселым мысленным фундаментом и жил этот человек в
ставшем для него родным Санкт-Петербурге. Однажды он явился в нашу палату.
Было, помнится, это в четверг - время клинических обходов. Тогда в паре с
Ниной Викторовной профессор сверлил цепким психиатрическим взглядом наши
тронутые несчастьем головы, видимо, пытаясь вычленить среди нас наследников
большевизма. Но ему на сей раз не повезло! С высочайшей степенью
ответственности он говорил размытые слова о вяло прогрессирующей шизофрении.
Но даже за такое скорбное внимание к нашим персонам мы были благодарны двум
эскулапам - кто еще смог бы так элегантно и с пафосом тушить коптящие
некачественным стеарином свечи и зажигать яркие софиты надежды в нашем
поблекшем сознании.
Эдуарду Геральдовичу удавалось увидеть невидимое, всколыхнуть
несуществующее, приободрить нас чарующей своей непонятностью лексикой. Мы
всегда ждали с большим нетерпением, свойственным крайне тяжелым больным, его
клинические обходы. Он был нам, как родной отец, как брат по несчастью, а,
может быть, он - даже внебрачный сын нашего полка. Эта затейливая парочка
хорошо оттенялась вечно спешащим Константином Дмитриевичем Ефремовым,
врывавшимся в отделение, как вихрь, втянутый в воронку событий в связи с
резкими перепадами атмосферного давления на улице и в помещениях больницы.
Доцент Ефремов стремился расколоть наши бесшабашные головы пакетами сложных
психологических методик для того, чтобы обнаружить в них и вытянуть на свет
Божий тот самый гомоталлизм - предмет помешательства зарубежного и
отечественного психоанализа. Обоеполость чувств человека была коренником, а
не пристяжной лошадкой Зигмунда Фрейда и его продолжателей, доработавших
учение прародителя настолько, что оно теряло всякую логику.
Тихо, спокойно и с высочайшим тактом Эйдемиллер давал всем понять, что
приоритет теоретического обоснования принадлежит новой научной школе.
Творцом ее был, конечно, сам профессор! Мы подыгрывали пионерам новой школы,
подводя своих лечащих врачей к практическому воплощению в жизнь идеи об
организации своеобразного терапевтического сообщества - группы супервизии,
состоящей и возглавляемой исключительно самими пациентами. Квалифицированный
медик-режисер, если угодно, медик-директор, одновременно является и
пациентом. Он может страдать не очень тяжелой формой шизофрении. Но своим
пониманием проблемы "изнутри" он, по нашему разумению, был способен
расколоть броню болезни, примерно так же, как птенец клювом раскалывает
скорлупу надоевшего ему до чертиков яйца.
Наш намек на революционную идею, рожденную как бы в голове Эйдемиллера,
был воспринят группой эскулапами с пониманием. Сам патрон, услышав о ней
впервые, глубоко задумался. Думал он, примерно, часа на полтора,
прохаживаясь по полате, а мы, как затравленные идиоты следили за его
челночными передвижениями, боясь спугнуть принятие волевого решения. Никто
не перебивал мыслителя, не подталкивал его - все должно было родиться в его
голове как бы самостоятельно!. Затем до наших слуховых анализаторов дошел
приятный баритон, безупречно отшлифованный длительной работой
психотерапевтом еще под руководством заслуженного деятеля науки, профессора
А.Е.Личко:
- Господа, центром сознания, хотим мы этого или не хотим, является
"Эго". Кстати, оно же выполняет роль отправной точки всей эмпирической
психологии! Эго всегда выступало как знак личности, местопребывания
индивидуальности и всех психических содержаний, способных осознаваться, и в
этом смысле связанные с Эго.
Патрон обвел нас всех - лечащих врачей и ищущих прогресса сознания
пациентов - напряженным взглядом красивых глаз (гомосексуалисты могли бы
покачнуться от восторга) и, убедившись, что все уже в состоянии гроги,
продолжил микролекцию:
- Бессознательное включает все психические элементы, выходящие за
пределы сознательного представления, и поэтому с Эго не связано. Отсюда
следует логический вывод: психику нельзя приравнивать к сознанию, она
неизмеримо больше, чем одно только сознание! Нами движут не только внешние
стимулы - раздражители, но и внутренние импульсы. Нет сомнения, что именно
последние неподвластны сознанию, а потому не подлежат его контролю!
Еще один всплеск выразительных глаз, настороженность практически не
моргающих ресниц и следует новый виток мысли, обрамленной приятными,
округлыми словами:
- Но если к Эго стекается весь поток осознаваемых психических
содержаний, то - что же такое Эго?
Теперь профессор, словно бы сменив личину, превратился в скромного, но
до безумия тонкого хитреца. Он наносит неожиданный удар непоколебимой
логикой прямо в центр темени общественного разума, воплощенного в настоящий
момент в нашем интеллектуальном облике:
- Эго - это комплекс данных, конституированный прежде всего общей
осведомленностью относительно своего тела, своего местопребывания в мире -
иначе говоря, существования, данными памяти.
Эдуард Геральдович широко, обаятельно, демонстрируя новые фарфоровые
зубные протезы, улыбнулся и обнял Нину Викторовну за плечи - этот жест был
больше, чем отечески. И мы все сделали правильные выводы! Отсюда рука, плохо
контролируемая сознанием, но подчиняющаяся властному Эго, медленно поползла
к бедру моложавой ассистентки - все слушатели теперь уже превратились в
зрителей и с интересом следили за игрой Эго. Споткнувшись на осознаваемом,
мысль вильнула в сторону, прихватив с собой за одно и профессорскую руку, -
она быстро перевоплотилась в загадочные слова:
- У человека всегда находятся в запасе идеи относительно своего
прошлого и будущего бытия, не так ли? - продолжил профессор, больше
обращаясь к зардевшейся от недосказанности и жажды ожидания повторений Нине
Викторовне, чем к нам.
Нина Викторовна попробовала придвинуть грудь к руке профессора. Ей, как
исследователю загадочных поворотов Эго, безусловно, было всего интереснее
завершение всего комплекса - по полной программе, как говорится. Она могла
воспринимать информацию не только слуховым анализатором, но и сосками
прекрасной груди, свободно выкатывающейся из широкого и глубокого декальте.
Но момент истины прошел, Эго профессора занялось решением иных задач.
Эйдемиллер продолжал думать и говорить одновременно:
- Таким образом, коллеги, Эго можно определить, как комплекс
психических данных. Но понятие "комплекс", как давно и смело заметил Карл
Юнг, имеет в аналитической психологии специфический смысл, являя собой
агломерацию ассоциаций - что-то вроде слепка более или менее сложной
психологической природы - иногда травматического, иногда просто болезненного
аффектированного характера.
Профессор явно выворачивал наизнанку плагиат, но как приятно быть
соучастником важных событий или открытий неземных явлений - мне повезло
присутствовать при реализации потенциала ученого-творца. Конечно, увиденное
и услышанное было только маленькими штришками к портрету большой науки, но и
они меня очаровали до слез! Существование нашей группы - терапевтического
сообщества было разрешено, и мы принялись действовать.
Прежде, чем начать работу в группе, мы попросили у лечащего врача
разрешения посетить нашего товарища. Заодно мы договорились, что как только
он будет транспортабелен, его тут же переведут к нам обратно в палату. Мы
решили проявить галантность и первой посетить Клару Николаевну. По нашему
теперь уже более просветленному разумению, было необходимо снять с нее
страшный груз угрызений совести. Под конвоем двух дюжих санитаров нас повели
в отделение внутрибольничной хирургии. Оно размещалось в совершенно другом
павильоне, спрятавшемся среди старых двухэтажных корпусов. Наших страдальцев
мы нашли в приличном состоянии. Причем, Клара уже давно оклемалась и
болталась дни на пролет в палате Василия, видимо, пытаясь усилиями ухода за
тяжелобольным искупить свой грех. Чувствовалось, что Клара с Васей
подружились - они выглядели, как жених и невеста. Между ними наладилось
подобие гиерогамии, то есть явления, близкого к священному или духовному
браку. Типичным примером таких метаморфоз является представление Христа и
Церкви в образах жениха и невесты.
Нет слов, хирурги - отчаянные головы - основательно растерзали Василия,
и теперь на поправку он шел медленно. Клара без одного яичника выглядела,
как будильник, только что вышедший из ремонта, но переставший звонить. Она
была уже "вещью в себе". Обскопленная женщина затаилась, стала задумчивее, и
нам показалось, что теперь ее из больницы никто не отпустит - Клара стала
такой, как все умалишенные. Про таких говорят с восторгом - наш человек!
Брат Василий много интересовался нашими успехами на поприще действия
Балинтовской группы. Его озадачила наша медлительность, но порадовало то,
что лично без него мы не мыслим своего существования. Видимо, что-то
душевное произошло с Василием и Кларой. Во всяком случае, он выступил в роли
ходатая по поводу включения Клары в наше терапевтическое сообщество, и мы не
решились отвергнуть прекрасный порыв нашего товарища по несчастью. Клара,
выслушав наш приговор, пришла в неописуемый восторг: ее пришлось успокаивать
инъекцией аминазина - ведь послеоперационные швы от буйства плоти могли
разойтись. Все пролили освежающие слезы - какой все же сентиментальный народ
наши россияне!
Обратно шли весело и в припрыжку, и тут я впервые почувствовал по своей
походке некоторое расстройство координации - меня словно бы непонятная сила
тянула вперед, смещая центр тяжести быстрее, чем я передвигал ноги. Мне
приходилось спешить догонять уплывающий центр тяжести, а потому я нет-нет да
и убегал вперед товарищей. Так мы и явились в палату - я впереди, а
остальные ребята - позади. Надо было проанализировать события: меня
последнее время стали заботить некоторые странные ощущения: словно бы во рту
появились волосики, раздражающие слизистую и заставлявшие часто сплевывать.
Ко всем прочим моим бедам присоединилась неловкость при хватании предметов,
стало нарастать мелкое дрожание рук. Коллеги уже косились на меня, и было
почему - я заплевал всю палату, постоянно что-нибудь разливал или
опрокидывал посуду. Полагали, что это у меня на нервной почве. Однако я
заметил, что брат Александр уж слишком внимательно ко мне приглядывается -
наверняка в его умной лысой башке уже родился первичный диагноз, скрываемый
от меня до поры до времени. Какая-то гнетущая тревожность подсказывала, что
необходимо срочно собрать консилиум из ведущих специалистов палаты номер
восемь, и выложить на нем все без утайки. Со здоровьем не шутят!
Консилиум состоялся после обеда в "мертвый час": я обнажил
симптоматику, как на духу и замолк, ожидая обсуждения и приговора. Первым
поднял голову брат Александр и осторожно задал наводящий вопрос:
- Брат Николай, что-нибудь подобное отмечалось у тебя раньше, в
детстве, например? Не спеши, подумай хорошо, покопайся в памяти - жизнь ведь
такая короткая, но вместе с тем и большая, многое спрятано за кочками, да
ухабами, за ее крутыми поворотами.
Я принялся раскручивать свой "кинофильм" в обратную сторону:
вспоминалась какая-то ерунда. Однако, кадр за кадром, серия за серией и
стали всплывать обстоятельства, способные пролить некоторый свет на мое
прошлое. Они могли помочь откопать то, что называется у медиков этиологией и
патогенезом заболевания. Первое понятие освещало общие принципы
возникновения подобных заболеваний, а второе, собственно, обозначало
конкретные механизмы нарастания патологического процесса и появление тех или
иных симптомов. Когда что-то более-менее стройное воссоздалось в уме, я
принялся не спеша рассказывать:
- В раннем детстве, помнится, я перенес коклюш в крайне тяжелой форме:
приступы кашля доходили до сильнейших параксизмов. Тогда просто
останавливалось дыхание и начиналось удушье. Чтобы облегчить мои страдания,
мать нанимала лодочника и меня вывозили на середину Волги. Дело тогда было в
Казани, в эвакуации. Присутствие речной влаги значительно облегчало кашель,
только лечить. Оскоплять требовалось бюрократов или самого себя, а больных -
только лечить. Короче, Королев, как и любой другой практикующий врач, сам
нуждался в психокоррекции в Балинтовской группе. Но такой метод прошел мимо
него!
Углубление в тему привело бы нас к достоевщине - к чему-то, подобному
"Преступлению и Наказанию". А тягаться с Федором Михайловичем Достоевским
(1821-81), подробно описавшем в своих произведениях страдания "маленького
человека", бесперспективно. Хорошо, что не только у нас в России, но даже в
славной Японии никто не может переплюнуть мастерское умение великого
писателя топтаться в российской блевотине. Суд над членами кружка
М.В.Петрашевского и последовавшая за ним каторга так основательно ударили
писателя суровым Законом, что он уже никогда не смог избавиться от комплекса
оскопления, в том числе, и литературного вкуса.
У каждого хирурга можно в пластах детства откопать что-либо подобное.
Генетически такие фокусы природы понятны: предки большинства хирургов
выбивались в люди через работу скорняками или сапожниками. Врожденный навык
к удачливому послойному кромсанию человеческого тела, они и эксплуатируют
ныне в медицине. Между тем, лишних органов у человека никогда не было! Но
хирурги создали видимость научных подходов - притащили за уши пустяковые
гистологические исследования, нагнали тоску от применения, так называемых,
современных методов функциональных и биохимических исследований. Так лепятся
диссертации по этой специальности, но во многих из них таится искус
шельмования. Подобное лукавство истинному таланту - хирургу с золотыми
руками - ни к чему, потому что его ведет в операционную абсолютное
клиническое чутье и мастерство скорняка. Да он того и не стесняется! Миша
был из таких талантов, однако, авантюризм, самомнение и хамство уровня
сапожника может подвести даже профессора. Брат Александр поздоровался с
рыжим профессором, но особого восторга на его лице мы не прочитали. Миша
потискал Василия, безжалостно помял его раздутый живот и потребовал срочно
готовить операционную.
Мы следили за тем, как он обсуждал с бывшим коллегой - теперешним нашим
сотоварищем Александром Георгиевичем, почти шепотом, какие-то институтские
сплетни - у него образовалось несколько свободных минут, пока анестезиологи
готовили больного, а сестры разворачивали операционную. Михаил Иванович
Королев доброжелательно посмеивался по поводу чего-то, ему отвечал улыбкой и
брат Александр, но чувствовалось, что профессор от хирургии пытался в том
разговоре вести безусловную "первую партию". Он делал это по привычке, хотя
для такой "натуги" и не было никаких оснований - сейчас здесь, в палате дома
скорби, - всем надо быть в другой теме. Нет места в таком заведении для
хвастовства и самолюбования. Но кто знает? Может быть, игровой кураж - это
особый допинг для хирурга, а точнее для некоторых личностей, занятых в
хирургии, - так стоит ли их судить за то, особенно, когда это идет на пользу
пациенту, положительно влияет на исход операции.
Черт с ними, с пижонами! Больной готов простить любые грехи эскулапу,
лишь бы он помог ему. Но вот сам-то врач должен контролировать себя, если он
по-настоящему умный человек. Брат Александр как-то рассказывал, что его
просто бесили те девочки-студентки, рвавшиеся в такую сложную и тяжелую
профессию, как хирурги. Еще на заре своей профессиональной деятельности,
ведомые истероидностью, терлись они в приталенных нейлоновых халатиках в
институтских операционных, вертя уже оформившимися соблазнительными жопками
перед заспанными дежурными хирургами. Через несколько лет становилось
понятным, что из таких дамочек толку не будет. Они линяли в амбулаторную
хирургию, где тоже быстро превращались в никчемных специалистов. Никогда не
надо путать приобщение к профессии по внешнему признаку. Играть в медицину,
может быть, и увлекательно, интересно, эффектно, красиво, но такая игра не
дает гарантии того, что из пустельги вырастет хирург, способный спасать, а
не создавать видимость спасения. Актерство, если и необходимо врачу, то
только не с целью самоутверждения, а исключительно для пользы больного. Дай
Бог, чтобы Мишель не перебрал с актерством и не перепутал эффектность позы с
эффективностью лечения! Как тут не вспомнить справедливые слова Священного
Писания: "Во всем показал я вам, что, так трудясь, надобно поддерживать
слабых и памятовать слова Господа Иисуса, ибо Он Сам сказал: блаженнее
давать, нежели принимать" (Деяния 20: 35).
Время тянулось медленно, ночь словно бы ковыряла в зубах или лениво
чесала правое ухо левой рукой. Однако настал час, когда мы узнали, что
операции и Кларе, и брату Василию прошли успешно. Женщину освободили от
перекрученного яичника, а значит и от неминуемой смерти, профессор-гинеколог
Гуркин Станислав Александрович - хороший парень и отличный специалист.
Только судьба у него не всегда раскручивалась по нужному сценарию. Его
подводила весьма распространенная ошибка: не на тех людей он делал в жизни
ставку. Но специалист он был замечательный и человек весьма порядочный.
Брата Василия радикально "излечил" другой профессор - хирург Королев
Михаил Иванович. Поправлюсь, однако: я ведь воспроизвожу фамилии и имена с
отчествами тех великих людей исключительно по памяти. Никаких записок в
больнице я не вел, так что мог и ошибиться. Но разве в именах суть, да
дело!? Пусть живут счастливо все добрые люди, беззаветно преданные медицине.
"Король" зашел после операции к Александру Георгиевичу, видимо, ради
самооправдания: он с некоторой излишней экспрессией сообщил, что у Василия
был непростой случай - инвагинат кишки, по всей вероятности, содержал
злокачественную опухоль, а потому пришлось применить радикальную методику.
Раком был поражен участок на стыке сигмовидной и прямой кишки, отсюда и
склонность к инвагинации. Участок комбинированного поражения был
протяженным, угроза значительного по величине некроза кишечника заставила
выдумывать на ходу самопальную модификацию операции по Гартману. Пришлось
наложить "временный" (так он выразился, чтобы смягчить удар по врачебному
сознанию - но хрен-то редьки не слаще!) одноствольный искусственный задний
проход на боковую стенку живота. Профессор быстро попрощался, сославшись на
поздний час, и скрылся за дверью.
Я не понял всей услышанной ненароком врачебной тарабарщины, но по лицу
брата Александра оценил точно - Васю, если и не зарезали на смерть, то
изуродовали окончательно! Александр Георгиевич многозначительно переглянулся
с Дмитрием, и они оба закручинились, как бедные, больные, бездомные суки,
когда умирает их хозяин, а соседи выгоняют собачек на улицу. Ночь мы
пролежали, не сомкнув глаз: так все хорошо начиналось - задумали
Балинтовскую группу, воспылали радужными надеждами. Наша затея с обменом
клиническим опытом на уровне пациентов терпела крах, ибо обстоятельства
выбили из наших рядов наиболее полноценных членов терапевтического
сообщества. Так, на тебе! - вмешалась тесситура голосового ряда, способного
жестоко ломать наше хоровое пение. Неожиданность явилась во врачебном халате
и принялась качать особые права - права на жизнь и смерть... Нас не
успокаивало и то, что Клара получила по заслугам - здесь явно сработал
универсальный принцип: Бог шельму метит! Но брат Василий к такого рода
воспитательным акциям вообще не причастен.
Ясно дело, думалось мне, профессор сотворил с нашим товарищем что-то
ужасное. Математик тоже не спал - скукожился, что-то все подсчитывал -
вычитал, складывал, извлекал корни, интегрировал, дифференцировал и опять
делил и складывал! Кошмар и мракобесие давно вползли в палату и теперь
мычали, телились, совокуплялись, дыбились под нашими кроватями, обдавая наши
органы обоняния странными, болотными запахами. Во всем чувствовалось
присутствие нечистой силы, либо заурядных зловонных экскрементов. Почему-то
вспомнилось любимое выражение брата Василия: "Сидим, как у негра в жопе"!
Вот именно тогда у меня впервые возникла дальновидная ассоциация: вся наша
жизнь - это бесконечное движение по кишке, имя которой Галактика!
Вспомнились далекие сравнения. Поперхнулось мое горло пророческими словами:
"Нет целого места в плоти моей от гнева Твоего; нет мира в костях моих от
грехов моих. Ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжелое бремя
отяготели на мне; Смердят, гноятся раны мои от безумия моего" (Псалом 37:
4-6).
Шли дни и медленно тянулись ночи. Грусть, переходящая в депрессию,
прочно поселилась в палате номер восемь. Она разлеглась на кровати брата
Василия, а ноги свои вонючие, давно не мытые, словно у солдата после
длительного похода, протянула к нашим ложам. Стукала она нас по носу, по
обонятельным рецепторам и заставляла еще и еще раз понять, что имеются силы
всемогущие. Бороться с ними советскому человеку - не по плечу...
Брат Александр и Дмитрий все время о чем-то рассуждали, да строили друг
другу "козы" из пальцев - им почему-то не верилось, что у брата Василия
могла быть злокачественная опухоль кишечника. Ну, инвагинация - это понятно,
довольно часто такое несчастье встречается при затяжном судорожном приступе.
Но при чем же здесь опухоль, откуда она могла вылупиться? Из какой
невообразимой тайной скорлупы, из смертельно раненой ткани выбросили ее в
пространство кишечника запутавшиеся в клеточных командах смертоносные силы?
Как у совершенно здорового в соматическом плане человека возникло такое
несчастье? Для него и для нас всех это явление казалось запредельным и
лишним. Такие нозологические абракадабры не умещались в наших головах.
Лечебный процесс в отделении не прерывался: на смену захворавшей Кларе
Николаевне явилась относительно молодая, миловидная и восхитительно
предупредительная Нина Викторовна Александрова - ассистент кафедры
психиатрии, возглавляемой профессором Эйдемиллером Эдуардом Геральдовичем.
Сам мэтр - высокий, подтянутый ашкенази с кудрявыми волосами, видимо, только
еще во втором поколении обрусевший, был представителем отменной древней
породы. В шестом поколении он закреплял в себе качества профессоров
психиатрии - традиционной для умных евреев медицинской специальности во всех
странах мира. Старые предки его в свое время успешно врачевали на Германской
земле, а вот его родители и он сам сподобились задержаться в России. Здесь
они стали свидетелями самого чудовищного сумасшествия - бунта 17-го года и,
как следствие его, явления на землю славян несметного числа бессовестных
психов, имевших лишь отдаленное касательство к истинно русскому генофонду.
Каждый раз, когда Эйдемиллер задумывался над простым историческим вопросом -
"Для чего же большевикам и иже с ними было необходимо такой пытке
подвергнуть свое отечество?" - он сам был на грани умопомрачения, потому что
найти вразумительного ответа не мог! Все, что происходило в России в течение
почти целого столения, не вписывалось в рамки логики нормальных людей.
Эйдемиллер еще от деда и отца помнил простую закономерность: провинция
поставляет психиатрии дебилов, а город - шизофреников. Революция изменила
даже эту закономерность: в городе стало умственноотсталых не меньше, а,
пожалуй, даже больше, чем в провинции. А шизофрения превратилась в особый
"знак качества" советской эпохи и ее "перестроечного хвоста". Произошло
смещение популяции за счет превалирования не биологических, а социальных
факторов. Классовая теория, классовый отбор, протекционизм в образовании,
карьере по этому принципу все поставили с ног на голову. Идиоты взялись
управлять умными. Естественно, что отстаивать такое право они могли, только
применяя моральный или физический террор.
Символ новой эпохи - злокачественный алкоголизм и широчайший влет
наркомании - был понятен Эйдемиллеру. Он провел многочисленные исследования
в области социальной психиатрии и давно установил, что большинство
современных алкоголиков и наркоманов - это наследники тех выскочек, которых
выдвинула классовая солидарность в верхние этажи социальных структур. Дети
бывших больших начальников из пролетариев и колхозников своей явной
дезадаптацией теперь расплачивались за демографический и социальный
авантюризм предков. Они первыми поскользнулись на арбузной корке
органического социального отбора. Они не выдерживали прессинг свободной
конкуренции в сложнейшем процессе социализации, который каждый ребенок,
подросток, взрослый проходит безостановочно до самой смерти. Работы
психиатрам подвалило столько, что если бы эту специальность перевести на
коммерческую основу, а психам или их родственникам дать приличные пенсии, то
врачи-психиатры катались бы, как сыр в масле, а самые запущенные теперь
клиники отличались бы чистотой, опрятностью, роскошью.
Вот с таким невеселым мысленным фундаментом и жил этот человек в
ставшем для него родным Санкт-Петербурге. Однажды он явился в нашу палату.
Было, помнится, это в четверг - время клинических обходов. Тогда в паре с
Ниной Викторовной профессор сверлил цепким психиатрическим взглядом наши
тронутые несчастьем головы, видимо, пытаясь вычленить среди нас наследников
большевизма. Но ему на сей раз не повезло! С высочайшей степенью
ответственности он говорил размытые слова о вяло прогрессирующей шизофрении.
Но даже за такое скорбное внимание к нашим персонам мы были благодарны двум
эскулапам - кто еще смог бы так элегантно и с пафосом тушить коптящие
некачественным стеарином свечи и зажигать яркие софиты надежды в нашем
поблекшем сознании.
Эдуарду Геральдовичу удавалось увидеть невидимое, всколыхнуть
несуществующее, приободрить нас чарующей своей непонятностью лексикой. Мы
всегда ждали с большим нетерпением, свойственным крайне тяжелым больным, его
клинические обходы. Он был нам, как родной отец, как брат по несчастью, а,
может быть, он - даже внебрачный сын нашего полка. Эта затейливая парочка
хорошо оттенялась вечно спешащим Константином Дмитриевичем Ефремовым,
врывавшимся в отделение, как вихрь, втянутый в воронку событий в связи с
резкими перепадами атмосферного давления на улице и в помещениях больницы.
Доцент Ефремов стремился расколоть наши бесшабашные головы пакетами сложных
психологических методик для того, чтобы обнаружить в них и вытянуть на свет
Божий тот самый гомоталлизм - предмет помешательства зарубежного и
отечественного психоанализа. Обоеполость чувств человека была коренником, а
не пристяжной лошадкой Зигмунда Фрейда и его продолжателей, доработавших
учение прародителя настолько, что оно теряло всякую логику.
Тихо, спокойно и с высочайшим тактом Эйдемиллер давал всем понять, что
приоритет теоретического обоснования принадлежит новой научной школе.
Творцом ее был, конечно, сам профессор! Мы подыгрывали пионерам новой школы,
подводя своих лечащих врачей к практическому воплощению в жизнь идеи об
организации своеобразного терапевтического сообщества - группы супервизии,
состоящей и возглавляемой исключительно самими пациентами. Квалифицированный
медик-режисер, если угодно, медик-директор, одновременно является и
пациентом. Он может страдать не очень тяжелой формой шизофрении. Но своим
пониманием проблемы "изнутри" он, по нашему разумению, был способен
расколоть броню болезни, примерно так же, как птенец клювом раскалывает
скорлупу надоевшего ему до чертиков яйца.
Наш намек на революционную идею, рожденную как бы в голове Эйдемиллера,
был воспринят группой эскулапами с пониманием. Сам патрон, услышав о ней
впервые, глубоко задумался. Думал он, примерно, часа на полтора,
прохаживаясь по полате, а мы, как затравленные идиоты следили за его
челночными передвижениями, боясь спугнуть принятие волевого решения. Никто
не перебивал мыслителя, не подталкивал его - все должно было родиться в его
голове как бы самостоятельно!. Затем до наших слуховых анализаторов дошел
приятный баритон, безупречно отшлифованный длительной работой
психотерапевтом еще под руководством заслуженного деятеля науки, профессора
А.Е.Личко:
- Господа, центром сознания, хотим мы этого или не хотим, является
"Эго". Кстати, оно же выполняет роль отправной точки всей эмпирической
психологии! Эго всегда выступало как знак личности, местопребывания
индивидуальности и всех психических содержаний, способных осознаваться, и в
этом смысле связанные с Эго.
Патрон обвел нас всех - лечащих врачей и ищущих прогресса сознания
пациентов - напряженным взглядом красивых глаз (гомосексуалисты могли бы
покачнуться от восторга) и, убедившись, что все уже в состоянии гроги,
продолжил микролекцию:
- Бессознательное включает все психические элементы, выходящие за
пределы сознательного представления, и поэтому с Эго не связано. Отсюда
следует логический вывод: психику нельзя приравнивать к сознанию, она
неизмеримо больше, чем одно только сознание! Нами движут не только внешние
стимулы - раздражители, но и внутренние импульсы. Нет сомнения, что именно
последние неподвластны сознанию, а потому не подлежат его контролю!
Еще один всплеск выразительных глаз, настороженность практически не
моргающих ресниц и следует новый виток мысли, обрамленной приятными,
округлыми словами:
- Но если к Эго стекается весь поток осознаваемых психических
содержаний, то - что же такое Эго?
Теперь профессор, словно бы сменив личину, превратился в скромного, но
до безумия тонкого хитреца. Он наносит неожиданный удар непоколебимой
логикой прямо в центр темени общественного разума, воплощенного в настоящий
момент в нашем интеллектуальном облике:
- Эго - это комплекс данных, конституированный прежде всего общей
осведомленностью относительно своего тела, своего местопребывания в мире -
иначе говоря, существования, данными памяти.
Эдуард Геральдович широко, обаятельно, демонстрируя новые фарфоровые
зубные протезы, улыбнулся и обнял Нину Викторовну за плечи - этот жест был
больше, чем отечески. И мы все сделали правильные выводы! Отсюда рука, плохо
контролируемая сознанием, но подчиняющаяся властному Эго, медленно поползла
к бедру моложавой ассистентки - все слушатели теперь уже превратились в
зрителей и с интересом следили за игрой Эго. Споткнувшись на осознаваемом,
мысль вильнула в сторону, прихватив с собой за одно и профессорскую руку, -
она быстро перевоплотилась в загадочные слова:
- У человека всегда находятся в запасе идеи относительно своего
прошлого и будущего бытия, не так ли? - продолжил профессор, больше
обращаясь к зардевшейся от недосказанности и жажды ожидания повторений Нине
Викторовне, чем к нам.
Нина Викторовна попробовала придвинуть грудь к руке профессора. Ей, как
исследователю загадочных поворотов Эго, безусловно, было всего интереснее
завершение всего комплекса - по полной программе, как говорится. Она могла
воспринимать информацию не только слуховым анализатором, но и сосками
прекрасной груди, свободно выкатывающейся из широкого и глубокого декальте.
Но момент истины прошел, Эго профессора занялось решением иных задач.
Эйдемиллер продолжал думать и говорить одновременно:
- Таким образом, коллеги, Эго можно определить, как комплекс
психических данных. Но понятие "комплекс", как давно и смело заметил Карл
Юнг, имеет в аналитической психологии специфический смысл, являя собой
агломерацию ассоциаций - что-то вроде слепка более или менее сложной
психологической природы - иногда травматического, иногда просто болезненного
аффектированного характера.
Профессор явно выворачивал наизнанку плагиат, но как приятно быть
соучастником важных событий или открытий неземных явлений - мне повезло
присутствовать при реализации потенциала ученого-творца. Конечно, увиденное
и услышанное было только маленькими штришками к портрету большой науки, но и
они меня очаровали до слез! Существование нашей группы - терапевтического
сообщества было разрешено, и мы принялись действовать.
Прежде, чем начать работу в группе, мы попросили у лечащего врача
разрешения посетить нашего товарища. Заодно мы договорились, что как только
он будет транспортабелен, его тут же переведут к нам обратно в палату. Мы
решили проявить галантность и первой посетить Клару Николаевну. По нашему
теперь уже более просветленному разумению, было необходимо снять с нее
страшный груз угрызений совести. Под конвоем двух дюжих санитаров нас повели
в отделение внутрибольничной хирургии. Оно размещалось в совершенно другом
павильоне, спрятавшемся среди старых двухэтажных корпусов. Наших страдальцев
мы нашли в приличном состоянии. Причем, Клара уже давно оклемалась и
болталась дни на пролет в палате Василия, видимо, пытаясь усилиями ухода за
тяжелобольным искупить свой грех. Чувствовалось, что Клара с Васей
подружились - они выглядели, как жених и невеста. Между ними наладилось
подобие гиерогамии, то есть явления, близкого к священному или духовному
браку. Типичным примером таких метаморфоз является представление Христа и
Церкви в образах жениха и невесты.
Нет слов, хирурги - отчаянные головы - основательно растерзали Василия,
и теперь на поправку он шел медленно. Клара без одного яичника выглядела,
как будильник, только что вышедший из ремонта, но переставший звонить. Она
была уже "вещью в себе". Обскопленная женщина затаилась, стала задумчивее, и
нам показалось, что теперь ее из больницы никто не отпустит - Клара стала
такой, как все умалишенные. Про таких говорят с восторгом - наш человек!
Брат Василий много интересовался нашими успехами на поприще действия
Балинтовской группы. Его озадачила наша медлительность, но порадовало то,
что лично без него мы не мыслим своего существования. Видимо, что-то
душевное произошло с Василием и Кларой. Во всяком случае, он выступил в роли
ходатая по поводу включения Клары в наше терапевтическое сообщество, и мы не
решились отвергнуть прекрасный порыв нашего товарища по несчастью. Клара,
выслушав наш приговор, пришла в неописуемый восторг: ее пришлось успокаивать
инъекцией аминазина - ведь послеоперационные швы от буйства плоти могли
разойтись. Все пролили освежающие слезы - какой все же сентиментальный народ
наши россияне!
Обратно шли весело и в припрыжку, и тут я впервые почувствовал по своей
походке некоторое расстройство координации - меня словно бы непонятная сила
тянула вперед, смещая центр тяжести быстрее, чем я передвигал ноги. Мне
приходилось спешить догонять уплывающий центр тяжести, а потому я нет-нет да
и убегал вперед товарищей. Так мы и явились в палату - я впереди, а
остальные ребята - позади. Надо было проанализировать события: меня
последнее время стали заботить некоторые странные ощущения: словно бы во рту
появились волосики, раздражающие слизистую и заставлявшие часто сплевывать.
Ко всем прочим моим бедам присоединилась неловкость при хватании предметов,
стало нарастать мелкое дрожание рук. Коллеги уже косились на меня, и было
почему - я заплевал всю палату, постоянно что-нибудь разливал или
опрокидывал посуду. Полагали, что это у меня на нервной почве. Однако я
заметил, что брат Александр уж слишком внимательно ко мне приглядывается -
наверняка в его умной лысой башке уже родился первичный диагноз, скрываемый
от меня до поры до времени. Какая-то гнетущая тревожность подсказывала, что
необходимо срочно собрать консилиум из ведущих специалистов палаты номер
восемь, и выложить на нем все без утайки. Со здоровьем не шутят!
Консилиум состоялся после обеда в "мертвый час": я обнажил
симптоматику, как на духу и замолк, ожидая обсуждения и приговора. Первым
поднял голову брат Александр и осторожно задал наводящий вопрос:
- Брат Николай, что-нибудь подобное отмечалось у тебя раньше, в
детстве, например? Не спеши, подумай хорошо, покопайся в памяти - жизнь ведь
такая короткая, но вместе с тем и большая, многое спрятано за кочками, да
ухабами, за ее крутыми поворотами.
Я принялся раскручивать свой "кинофильм" в обратную сторону:
вспоминалась какая-то ерунда. Однако, кадр за кадром, серия за серией и
стали всплывать обстоятельства, способные пролить некоторый свет на мое
прошлое. Они могли помочь откопать то, что называется у медиков этиологией и
патогенезом заболевания. Первое понятие освещало общие принципы
возникновения подобных заболеваний, а второе, собственно, обозначало
конкретные механизмы нарастания патологического процесса и появление тех или
иных симптомов. Когда что-то более-менее стройное воссоздалось в уме, я
принялся не спеша рассказывать:
- В раннем детстве, помнится, я перенес коклюш в крайне тяжелой форме:
приступы кашля доходили до сильнейших параксизмов. Тогда просто
останавливалось дыхание и начиналось удушье. Чтобы облегчить мои страдания,
мать нанимала лодочника и меня вывозили на середину Волги. Дело тогда было в
Казани, в эвакуации. Присутствие речной влаги значительно облегчало кашель,