Федоров Александр. Кишка

нежные руки. Наши остолопы, конечно, застыли, как участники финальной сцены
гениальной комедии Николая Васильевича Гоголя - "Ревизор". Эти ироды зажали
аплодисменты и крики "бис-с!" А, вместе с тем, мне было необходимо сказать
наедине моей возлюбленной многое - да, да, многое из того, что я таил в
закромах своей души уже долгие годы. Ведь это она была той "мечтой", о ней
Витя упоминал в своем гениальном стихе. У каждого человека своя мечта, и
любой праведник идет к претворению ее в жизнь исключительно своим путем.
Один мечтает о "бутылке", другой - о "последнем глотке", третий - о карьере,
четвертый - о деньгах. А я всю жизнь мечтал о женщине-сказке, о той
единственной и неповторимой, выдуманной мною.
Я понимал, что тешил себя несбыточными иллюзиями, но все равно мечтал!
Сейчас, стоя на коленях, я лепетал свои скромные признания, а Инна
Станиславовна тем временем пыталась пригладить остатки волос на моей низко
опущенной голове. Я словно бы подставлял шею для того, чтобы на нее
взгромоздили и потуже затянули хомут, а в затылок влепили крутой щелбан. Я,
обоссавшийся от восторга и вымоченный водой из разбившегося графина,
сдавался на милость победителю! А ей, я это чувствовал, нравилась такая
ситуация. Но я-то знал, что победа ей самой выйдет боком, потому что нельзя
воспринимать с восторгом унижение мужчины, его откровения и раскованность
необходимо ценить. Ей следовало встать рядом со мной на колени в лужу, лить
слезы и прямо сейчас начать ублажать меня половыми излишествами... а она
медлила... а мои остолопы смотрели во все глаза... а у меня отекала мошонка!
С колен она пыталась приподнять меня, но я сопротивлялся, как бы
дичился ее нежности, - я целовал ее руки и уже подбирался к ногам, а там и к
бедрам, и выше - к ажурным трусикам. Но остолопы - мои коллеги - разинули
рты: словно в планетарии они дожидались восхождения Полярной Звезды или
Солнечного Затмения! Им, видимо, чудилось приближение самых горячих сцен, -
и они хотели "поучаствовать". Нет сомнения, что все - в том числе и она сама
- надеялись, что половой акт обязательно свершится, именно сейчас, на глазах
у доверенных лиц, то есть прилюдно. Но я-то понимал, что "святое" нельзя
творить в антисанитарных условиях, практически, во время надвигающегося
обхода лечащего врача.
Однако, честно говоря, я уже сам начинал ощущать в себе приток сил и
раскрутку основной "пружины", готовой вот-вот сорваться. Но у
интеллигентного мужчины в нужный момент всегда должен срабатывать стопор,
даже если ему это дорого обходится! Но я почему-то скосил глаза влево, тут
же почувствовав благородный трепет: на полу лежала, оброненная Инной
Станиславовной в борьбе с весом моего коленопреклоненного тела, книга... На
лицевой стороне обложки было написано: Павел Катаев - "Один в океане".
Информационная молния больно резанула по интеллекту. Я моментально накрыл
книгу своим распластанным телом.
Мой мозг отдельно от тела уплыл в прошлое, в детство: подмосковное
Переделкино, Писательский городок, дачи великих писателей и наша ватага
ребятишек - наследников мастеров слова и маститых адмиралов флота
Российского. Разница в возрасте с Павкой Катаевым и Женькой Чуковским у нас
была в три года, - они оставались старшими, лидерами. Но они были
компанейскими парнями и меня с братом втянули в свою компанию. К тому
времени я же слыл аутистом, то есть "вещью в себе". Они интересовали меня
постольку поскольку, честно говоря, мне было интересней лежать на животе в
песочнице и наблюдать передвижения муравьев. Я пытался расшифровать законы
их передвижений.
Но душа и мозг неожиданно развернулись к исследованию нового чувства,
возникшего как удар грома среди безоблачного неба. Ирочка - юная балерина
терзала меня необходимостью лицезрения ее регулярных тренировок. Та
гимнастика тела, наверное, была обычной для людей, посвятивших себя этому
серьезному и трудному виду искусств. Мой выбор предмета увлечения - почти,
что любви - в основных чертах сближал меня с Всесоюзным Старостой Михаилом
Ивановичем Калининым. Он тоже имел обыкновение скользить на подобных
"арбузных корках". Я был пажом и галантным кавалером избранницы. Мы с ней
представляли собой занятную пару: она высокая и стройная, а мой рост
достигал отметины - "от горшка два вершка". Но я уже тогда был способен
любить и, что самое главное, демонстрировать это чувство, одновременно
исследуя его резонанс в моих органах и тканях. Имя "Ирина" на всю жизнь
останется для меня тем локусом минорисом, на котором я буду скользить и
спотыкаться с невероятным упорством.
Вдруг очень болезненная заноза воткнулась мне прямо в продолговатый
мозг. Но я не мог понять: по какому случаю это несчастье?! Что-то беспокоило
память и сознание: может быть, к плохой погоде?! Нет, нет, переживание явно
цеплялось за что-то личное. И тут я понял, в чем дело. Один мой давний
приятель - сейчас уже, к сожалению, числящийся среди тех, кто пребывает на
том свете, - рассказывал, что с ним происходила примерно такая же история и
тоже с девочкой по имени Ира, занимавшейся балетом. Его детский роман
состоялся в Переделкине. Мы не успели с ним договорить до конца, не
удосужились обсудить детали. Так ведь всегда бывает: вытесняешь
"второстепенное" ответственными делами и важными разговорами. А потом, через
десяток лет, понимаешь, что к тому разговору вернуться уже нет никакой
возможности. Но сейчас мне казалось, что я трансформирую информацию не о
собственных переживаниях, - пожалуй, уж слишком гладко все у меня
получается. Скорее всего, нынешние мысли прилетели по трансцендентальной
связи от того человека и переплелись с обрывками моих давних ощущений,
теперь уже сильно подзабытыми. Но какое это имеет значение, если мне так
хорошо и славно вспоминать былое вновь и вновь!
Воспоминания детства унесли меня от Инны Станиславовны - вот она
мужская верность, особенно, если ее носитель аутист. Перевернув книгу, я
рассматриваю на задней обложке фотографию Павла и читаю краткое посвящение:
"родился в Москве в 1938 году. Он не остался в тени знаменитых отца
Валентина Катаева и дяди Евгения Петрова и обрел в литературе свое
собственное лицо. Опубликовал несколько повестей, получил известность как
автор детских книг. Роман "Один в океане", сюжет которого выстроен на
ассоциациях рассказчика, представляет творчество Павла Катаева с неожиданной
стороны".
Теперь внимательно рассматриваю "собственное лицо". С фотографии, срок
исполнения которой, видимо, более ранний, чем издание книги, на меня смотрит
человек с основательно подкрашенными волосами - о, эта попытка скрыть
седину, подретушировать следы надвигающейся старости может говорить о
многом! Он лысоват больше, чем надо в том возрасте, с открытым лбом и
большими ушами, почти, как у китайца, хорошо знающего, что такая анатомия -
свидетельство мудрости и тонкости восприятия. Массивный нос - это уже лесть
"мужскому достоинству", расположенному значительно ниже. Вялые губы бабника
подтверждают и, вместе с тем, корректируют собственные слишком высокие
представления о "мужественности". Глаза могут оказаться
молодецки-бесстыжими, но они предусмотрительно спрятаны за максимальный
прищур. В общей сложности, это физиономия, скорее татарина вперемешку с
одесским, но только не московским евреем. Мне он чем-то напоминал
Буша-младшего, только генетические корни у моего приятеля были спрятаны в
крымских степях и одесских катакомбах, а у нынешнего американского
президента - в степях и в каньонах Техаса. Более глубокие биологические
раскопки не имело смысл проводить, потому что они не определяли главный этап
закладки поведенческой программы у этих двух персонажей. Главное, что тот и
другой не тянули на звание "гениальных личностей", а были простыми, земными
людьми - "Божьими тварями", как говорится. Причем, я был склонен
воспринимать достоинства обоих в меньшей степени, как "Божьи". Мне казалось,
что в большей мере к ним подходит понятие "твари". Только в религиозном
значении, то есть как "тварный", иначе говоря, сотворенный Богом, видимый и
духовный. Что-то в них было такое, что предупреждало: за ребятками тянется
след специфических поступков, которые не стоило идеализировать. Самое
приятное: они и сами не стремились идеализировать свои достоинства, хотя
пыжились самоуважением средней степени тяжести, как говорят врачи.
Я задумался над тем, чем же Павел напоминает мне Буша-младшего?.. Все
ясно: в том и другом случае речь идет о мужчине, который желает казаться
"мужчиной-гигантом", но на самом деле в нем слишком много скрытой
женственности, идущей от актерства. Все решительные мужские жесты - как-то,
похлопывание по заднице супруги перед телекамерами (Буш-младший), или
стремление подтвердить справедливость ореола бабника (Катаев-младший) -
исходят не от "маскулинности". Упитанная "фемининность" от рождения
поселилась в сердцах двух сравниваемых персонажей. Актерство по женскому
типу - вот она скрытая пружина этой парадоксальной "мужественности". Как
заметил бы психоаналитик, "истероидный радикал", среди "шизотимности" и
"эпилептоидности", превалирует в психологии таких личностей.
Память сохранила детские заявки Павлика: "Я обязательно стану хирургом
- буду оперировать в мирное время, а для войны подготовлюсь на звание
летчика-истребителя". Вот они далекие планы жизни, а теперь реальное их
осуществление - "опубликовал несколько повестей, получил известность как
автор детских книг". Установки Буша-младшего оставим в покое: у них в
Америке не все так просто. Да и вообще - стоит больше заниматься
"отечественными проблемами", чем лезть в таинственные дебри других
континентов, иных сообществ. Американцы и "без сопливых обойдутся"!
С колен я поднялся самостоятельно и, уже не замечая никого, прошел в
свой угол, грохнулся на койку. Мне не терпелось прочесть единственный роман,
рожденный на склоне лет моим товарищем по детским забавам. Через десяток,
другой страниц почувствовал, что писательская техника знакома - конечно, это
метод его отца, использованный в "Святом колодце", "Траве забвенья" и других
поздних произведениях. Тогда маститый писатель стал называть себя самым
первым "мовистом" в России. Но то был прыжок в "новое", еще малоизвестное
нашему "серому читателю". А совершал тот прыжок с парашютом новой марки
Валентин Катаев - один из творцов соцреализма, в зубах навязший своими
штампами - "Время, вперед!", "Белеет парус одинокий", да и всей тетралогией
"Волны Черного моря", "Сын полка" и прочим. То были идеологические штампы,
умело вырабатываемые за письменным столом талантливым человеком, хорошо
понимающим, что если не успеешь ты выполнить социальный заказ, то тебя
обойдут другие. Но есть-то было надо, необходимо добиваться места под
солнцем! Валентину Катаеву приходилось выполнять и другие социальные заказы:
например уговаривать Ивана Бунина вернуться на "родину". Но мудрец и знаток
жизни - Бунин сорвался с крючка, хотя именно он когда-то учил писательскому
мастерству способного выпускника Одесской гимназии Катаева. Он мог бы,
кажется, и больше доверять своему былому ученику и пойматься на блесну его
идеологического спиннинга. Бог хранил великого русского писателя, лауреата
Нобелевской премии. Но это сберегло и Валентина Катаева от грехопадения: что
бы он делал остаток жизни, усади он своего учителя в казематы ЧЕКА. Уверен,
что Павел Катаев чем-то отличается от своего знаменитого отца и дяди!
Я читал недетский роман моего товарища и понимал, что у Павла появилось
что-то в виде добавки к основному творческому рецепту отца. И это "что-то"
было заимствованно, скорее у Владимира Набокова, чем у близких
родственников. Тот тоже славился склонностью к воровству ценностей по части
"метода" - уж находки Ивана Бунина в области стихосложения молодой шустрец
Набоков обобрал основательно! Павел добавил к тому еще и "винегрет" из
писательской техники истинных "западников". Всему виной, конечно, Сартр со
своим пикантным экзистенциализмом в литературе. А за ним тянется и Генри
Миллер с излишней раскованностью и длинными разговорами о "суете вокруг
дивана". Кафка, покашливая туберкулезными бактериями, помогает Павлу плести
сети мифологизмов. Да и другие "революционеры" в искусстве сорить словами
помогли "детскому писателю" по-современному преобразить собственное
творчество. В такой каше видятся и следы особой жидкости из-под Юза
Алешковского. Очень скромные намеки на гениальную алкогольную раскованность,
смешанную со специфической энцефалопатией, идущую от незабвенного Венедикта
Ерофеева, от его "Москва - Петушки", можно подметить в частых разговорах о
"выпивке". Смак от таких занятий муссируется даже тогда, когда выпивается
всего одна бутылочка пива! Но у каждого свои аппетиты - претензий в этой
части к автору быть не может.
У меня давно создалось впечатление, что многие современные писатели как
бы объединились в страстном желании "выпрыгнуть из собственных порток".
Особенно это заметно по Виктору Ерофееву. Но я не отношу такие занятия к
преступлениям и уважаю новых творцов стихов и прозы. Не надо забывать, что
они полновластные и законные наследники революционных преобразований в
литературе. Приятно, что нынешнее поколение писателей является максимально
образованными, хотя бы по российским меркам, профессионалами - языковедами,
душеведами, философами, историками, публицистами. Кто из них в строю
писателей есть первый, а кто - второй? - не имеет большого значения.
Я ведь и сам, занявшись художественной литературой, фиксировал у себя
те же особенности. Но меня до того муштровала основная профессия -
необходимостью проведения тщательных исследований, ответственностью за
точность их результатов, обоснованность выводов. Мучила обязанность
предварительного написания массы научных статей, разбросанных теперь по
различным изданиям. После цифры "100" - я перестал их считать. Правда,
теперь я полагаю, что и писать их было не нужно!
Больше всего, наверное, меня дисциплинировало, совершенствовало
"строевой шаг" и "боевую выправку" - это последовательное выполнением
кандидатской и докторской диссертаций по проблемам медицины. Когда ты
видишь, что за твои ошибки или верхоглядство идет расплата жизнями и
здоровьем людей, то невольно исправляешься. В ту же кучу тренирующих
обязательств можно свалить и чтение лекций, да участие в различных
конференциях, совещаниях, заседаниях и прочее... От того мы с Павлом
находились в неравных условиях, но читали, видимо, одни и те же книги, да
размышляли над схожими загадками жизни в бытовом ее виде, так сказать. Иначе
говоря, нас вел Господь Бог к выполнению индивидуальной миссии разными
путями, но окончательная посылка была схожей. Мы были обязаны озвучивать,
так сказать, "глас вопиющего в пустыне". Вот мы и спотыкаемся с моим былым
товарищем, примерно, об одни и те же камни. И не нам судить, как удается
выполнять наказ евангелиста Марка: "Глас вопиющего в пустыне: приготовьте
пути Господу, прямыми сделайте стези Ему".
Читая дальше роман Павла, обходя его повести, выпестованные в духе
соцреализма, натыкаюсь на имя Катя. Тогда вспоминается первый рассказ Павла
Катаева, опубликованный очень давно в журнале "Юность", еще в ту пору, когда
его главным редактором был знаменитый Валентин Катаев. Рассказ назывался,
кажется, "Жадная Катя". Почему-то застрял Павлик на том женском имени.
Хорошо помню, что прочел я его очень давно, сидя в маленьком зале библиотеки
Ленинградского нахимовского военно-морского училища, где тогда меня учили
уму-разуму. Был удивлен: Павел отступил от "детской программы" - ни стал ни
летчиком, ни хирургом, а пошел по стопам отца. Те его первые шаги были
косолапыми! Рассказ был слабым, потому что писатель только рождался,
переживая тяжелый период новорожденности, грудного вскармливания. Но я был
рад реальному известию о том, что "жив еще курилка"! Сильно запеленованный,
стиснутый жгутами политической цензуры и, видимо, мудрыми советами маститого
отца, да святой памятью знаменитого дяди, молодой писатель мучил свою
"Жадную Катю" немыслимо. Я сопереживал Кате, ее горькой доле и тому, как ее
унижал молодой писатель.
Родись Павел Катаев позже, скажем, во времена Виктора Ерофеева, то он,
скорее всего, начал бы и детские рассказы и повести с путаного
экзистенциализма. Полагаю, что и его "первая Катя" выглядела бы
привлекательнее и наряднее. Он описал бы свою "первую женщину" иначе: любовь
комсомолки, не побоявшейся взвалить на хрупкие женские плечи тяжелый груз
недолговечных отношений с перспективным молодым писателем, была бы выдержана
в пастельных тонах!
Подозреваю, что трудности идеологических маневров при написании
рассказа, первые личные впечатления о разнополой любви, суровая судьба
простенькой девушки заставили молодого писателя решительно шагнуть в детскую
литературу. Эта область "вещих слов", скорее всего, - менее трудоемкая,
неплохо оплачиваемая, более независимая идеологически. А рядом были
великолепные примеры: друг детства Женька Чуковский, владевший секретами
наблюдения за крепостью мастерства своего великого деда, проживал на
соседней даче. Наверняка, он из чувства молодежной солидарности мог
порассказать за бутылочкой пива Павлику Катаеву массу интересного. Правда,
сам Женька остался верен своему детскому прагматизму, всегда меня
поражавшему: он не стал детским писателем, напрочь забыл о судьбе дедовского
"мойдодыра", а занялся постижением операторского искусства на Всесоюзном
телевидении, мимоходом выбрав в жены себе дочь великого композитора.
Детские книг Павла Катаева я не читал - охотно верю, что они достойного
качества - и, как писатель, он выпал из моего поля зрения после знакомства с
первым рассказам на долгие годы. И вот теперь - надо же - "возвращение на
круги своя"! Это очень приятно! Любой писатель - это уникальное явление в
том смысле, что Бог выбрал конкретного человека, чтобы продиктовать ему свои
мысли. Слова могут быть и писательского выбора, но мысли-то только Божьи или
дьявольские. Иных не существует! Миссия писателя, оказывается, сводится к
подпитке информационного поля, трансформации Божьих мыслей на промежуточный
носитель, а уж с него пойдет наполнение "голов трудящихся". Не делай того
Бог, то утратит человечество память о маршрутах поиска нужного локуса
информации. Вот почему одному вменяется в обязанность делиться
представлениями о красоте, тогда такой автор много работает, оттачивая метод
общения со словом, учится плести "ажурное" произведение искусств. А само-то
слово при этом может быть обращено, скажем, к рассуждению о правилах
сервировки обеденного стола. Но это будет посыл человеку навыка воспитания
своей души красотой. Это будет разновидностью суфизма - то есть воспитанием
красотой!
Другого своего адепта Бог надоумит делиться историческим опытом или
философскими размышлениями, тогда рождается "плотная проза": в ней мыслям
просторно, а словам тесно. Она будет совершенствовать интеллект человека,
общественное самосознание. Но для такой прозы Павлу было необходимо все же
прежде стать "хирургом" или "летчиком-истребителем". Нужно покрутиться в
своей "основной профессии" лет так тридцать, а уж потом, постигнув святая
святых - тайны профессии, писать романы. Но тогда, наверное, будет ущербен
навык общения со словом, увянет писательская техника. Она может свернуть с
пути к красоте, оставив мысль совершенно голой или в нелепых словесных
одеждах. Будет выпущена на волю птица без перьев, называемая фактологией,
холодной информацией. Потеряется качество суфизма, стукнет кулаком по столу
ортодоксия. Нет слов, хорошо, когда Бог дает своему адепту все качества -
писателя и философа - в гармоничном сочетании!
Павел, оказывается, по заданию Господа Бога, в основном формировал
мировоззрение подрастающего поколения. Так было принято говорить раньше!
Дело это не менее важное и почетное! Но где же "хирург",
"летчик-истребитель"? Что-то, видимо, не состоялось в жизни "того парня". Но
в том тоже нет трагедии. Главное, чтобы не было так, как предупреждает
Священное Писание: "Ибо не понимаю, что делаю; потому что не то делаю, что
хочу, а что ненавижу, то делаю". С такими словами обращался к Римлянам
Апостол Павел, а Павел Катаев к детям, скорее всего, обращался с иными
словами.
Преимущество профессионала-лингвиста, филолога, взявшегося за
писательское ремесло, заключается в том, что "краски" языка отыщутся
эффектные. Это и подкупало меня в последнем романе моего бывшего товарища:
стиль и слог были круто замешаны. Я очень уважаю писателей, освещающих
именно свою эпоху, и не считающих себя способными проникать в тайны, скажем,
жизни предыдущих поколений. Не стоит примитивизировать чужую, неведомую
жизнь, не стоит фантазировать по поводу не очень понятной тебе психологии.
Историю, по моему разумению, правильнее постигать, не втискивая ее в рамки
сегодняшних представлений, а используя откровения представителей
соответствующей эпохи. У работящего писателя и так много забот, возьмись он
серьезно отражать сегодняшний, близкий ему по духу мир. Только тогда и
бывает меньше фальши и тупой фантазии. У Павла Катаева в последнем романе
все так и было, и эта гармония действовала, как бальзам на мое сердце!
У моих современников я принимал только тогда исторические экскурсы,
когда в них исследовались закономерности бытия, голые факты, полезные и для
понимания психологии современного человека. Но насильственное переодевание в
современные "бытовые одежды", скажем, Екатерину II, мне казалось
некорректным занятием. Я всегда сетовал, читая произведения самоотверженного
писателя Валентина Пикуля, на некоторую "натяжку". У него и Великая
Императрица, и маститые сановники, и молодой, необъезженный прапорщик
говорят одними словами и, что самое страшное, думают, практически,
одинакова. На их мыслях, как не крутись, лежит тяжелая печать усердного
писателя Валентина Пикуля. Между тем, чтобы писать о Екатерине, необходимо
самому стать Императрицей, - непростой женщиной, незаурядной личностью,
сумевшей впитать в себя все лучшее, что заключалось в том историческом
периоде. Но о давно прошедшем историческом периоде мы никогда уже теперь не
будем знать ничего доподлинно!
У Павла Катаева такого верхоглядства не было, он уважал "тему", а
потому вынашивал ее как собственную беременность. Пусть и у мужчины-писателя
акция "чадотворения" протекает болезненно. Но для того, чтобы описать муки
беременной женщины, необходимо самому отдаться кому-нибудь и забеременеть.
Попробуй побродить с огромным животом, который тебя перевешивает. Но в нем
сидит родной плод, а потому необходимо приносить жертвы - нужно мучаться!
Павел Катаев на моих глазах протащил свою беременность романом стоически,
предприняв для того даже морское путешествие - он нашел способ "отдаться
событиям и забеременеть неподдельными переживаниями"!
Приятно было в творчестве Павлика обнаружить близкие для себя темы -
например, рысканье по морям и океанам. Подобные интерпретации, проигранные
где-то на уровне работы органов чувств, то есть с помощью "восприятия", мне,
как старому моряку, безусловно, нравились и были близки. Посему я отпустил
Павлику некоторые небольшие грешки писательского легковерья и человеческого
легкомыслия и, взяв в узду свои собственные ревностные переживания, угомонил
легкую, далеко не белую зависть. Оставались небольшие трепетания, идущие от
мужской и писательской солидарности. Меня волновало лишь одно: а устроилась
ли у моего былого товарища писательская жизнь - доволен ли он ею? Может
быть, вспоминает о "летчиках" и "хирургах" из далекого детства.
Да, сегодня я получил послание из прошлого, а потому задумался о
причинах, если угодно, о задачах такой посылки. И меня грызло изнутри жадное
желание обязательно ответить на это послание, но как я мог это сделать
отсюда - из психиатрической лечебницы, не зная к тому же ни телефонов, ни
адресов своих былых товарищей!
Но, кого Бог любит, тем он посылает помощь неожиданно, в критический
срок: открылась дверь палаты, и вошли "двое с лопатами" - Леонид Соколов и
Олег Верещагин. Ну, главного-то врача в нашей палате знали все, а вот
Верещагин был известен только мне и немного Дмитрию Сергееву, да Виктору
Кагану. Пришельцы отвлекли меня от напряженных размышлений, уже к этому
времени сильно истощивших силы. Даже зрительный анализатор начал давать
"глюки": при близком рассмотрении оказалось, что в руках у моих доброхотов
были не лопаты, а свертки. И дальше началось светопреставление: "двое"
поздоровались со всеми за руку, а меня принялись с чем-то поздравлять. Они
пели мне какие-то хвалебные речи, а я никак не мог взять в толк - по поводу
чего исполняется такой "Туш"? Но вот, постепенно и методично, я принялся
спускаться с мыслительного Олимпа, пока окончательно не шмякнулся в огромную
лужу равнинных забот: мне стало ясно, что сегодня мой день рождения, причем,
по годам весьма ответственный юбилей.
Я видел, что собратья по палате давно хищно заострили носы. Они, словно