Иванов Анатолий Степанович. Вечный зов (Том 2)

   Наташа при этих словах вопросительно приподняла лишь голову.
   - А что ж... подползла к зверю, зачерпнула ладонью из брюха. Кровь уж загустела.
   - Боже мой! Боже мой! - дважды воскликнула Наташа.
   - Страшно? Али противно?
   - Не знаю...
   - Да, Наташенька. А я вроде слаще ничего до этого не пила, не ела. Ну, крови этой я с пригоршню выпила - голова еще шибче кругом пошла. Опьянела я и про Ивана забыла, покуда его голос не пробился, как сквозь стенку: "Тут овраг рядом, вон за теми соснами я там ямку вырыл, ночевал там... Отволоки меня как-нибудь туда, если сможешь..."
   Во все это, что рассказывала старуха, Наташа теперь и верила, и не верила. Бабка Акулина была худенькая, тощая, высохшая, трудно было представить ее молодой женщиной, трудно вообразить, что на ее долю выпали такие страдания, такая судьба. И Наташа непроизвольно воскликнула:
   - Неужели... неужели так все и было?
   - Так, доченька, - вздохнула слабенько старуха.
   - Не может быть, не может быть!
   - А было, - повторила она с какой-то грустью. - Как я отволокла этого Ивана в яму ту, не помню. Стонал только он громко, это помню. Спина и бок у него до костей были располосованы, правая рука вывихнута зверем. Это я сразу поняла и вправила, как в земную норку заползти. Кости выправлять меня еще матерь научила. Подергала руку - он в беспамятство от боли ушел. А на лице капли потные. Что ж, думаю, отойдет. Покуда он в бессознании был, все тело обсмотрела. Оказалось, что и нога, до самого паха, тож когтями разорвана. Господи, что с им делать? И сама я вся в жару, в голову молотками колотит. Выползла наружу. Морозы уже не сильные, слава богу, стояли. Спички у меня были, разожгла кое-как костерок. Поплелась на то место, где его шатун ломал, там я котомку вроде этого парня видела. Подобрала котомку - там тряпье какое-то, котелок, тужурка рваная, один почему-то сапог. И ножик... ну, обыкновенный кухонный ножик, с деревянной ручкой в снегу увидела. Этим, значит, ножиком на медведя-то! Кухонным. Скажи - не поверят. Вернулась к костру, натопила снегу в котелке, обмыла, как могла, его ранки, обвязала тряпьем. И тут сама в беспамятство провалилась. Чую, что проваливаюсь, а в голове сверкает: околеем ведь обои от мороза! Кое-как дыру в ямку тужуркой этой, ветками прикрыла... Господи, Наташенька! Да разве все расскажешь? Где и слов взять!
   - А вы найдите! Найдите... - умоляюще прошептала Наташа.
   * * * *
   Воспоминания о прошлом разволновали старуху, она легла, натянула одеяло до подбородка, голову чуть повернула в сторону. Тоскливыми глазами не мигая долго глядела в черный проем окна. Там, в черноте, за мраком нескончаемых лет, было ее страшное прошлое, она, подумала вдруг Наташа, видит его сейчас ясно и отчетливо. И от этой мысли у нее потек озноб по всему телу. Страшно вспомнить все это, а каково пережить?! И где же было взять столько человеческих сил?!
   Чувствуя, что с ней что-то происходит, и не умея еще объяснить этого, Наташа еще раз попросила:
   - Найдите. Как же вы там, дальше?
   - Да, что ж? Оклемалась я, а он еще турусит в беспамятстве. В жару пылает весь. Нет-нет уж открыл глаза, диким зрачком буравит меня во мраке. Потом, различаю, зрачок потеплел. Узнал, значит, вспомнил... Ну что ж, стала я ходить за ним. Первым делом мяса медвежьего ножиком кое-как наскоблила, отвар сварила... Э-э, да что! И у него, и у меня силушки кончались, потухли обои, как сгоревшие головешки. А сошлись вот в тяжкой судьбе - зачадили кое-как, огонек-то снова и занялся... Медвежьим мясом спаслись. Ранки его я хвойным настоем промывала, распаренной березовой корой обвязывала. Березка, она великий лекарь, доброе дерево, на счастье людям дадено. Через месяц он вставать начал... Ну, в общем, скоротали мы зимушку. У меня в узелке петли проволочные и волосяные были. Зайчишек ловили иногда, рябчиков... А по ранней весне, как травка пробиваться начала, мы и разошлись.
   - Разошлись?!
   - Ага, - кивнула старуха. - Он по политическому делу сидел, не могу, грит, больше в норе этой торчать, друзья-товарищи ждут. Норку-то жалко было покидать, обжили мы ее, раскопали пошире, печку из глины сделали, трубу из корья вывели. Внутри той же глиной обмазали - она, труба-то, славная получилась. Он, Иван, придумал, - улыбнулась Акулина Тарасовна. - Он на все руки оказался мастак. Маста-ак, славный...
   Отсвет от улыбки долго держался на изношенном лице старухи, таял нехотя, медленно, - видимо, она вспоминала из того давнего что-то приятное, сокровенное. Наташа это почувствовала женским чутьем, отчетливо поняла, что спрашивать об этом ни в коем случае нельзя, это надо оставить только ей одной. И сдержанно, осторожно вздохнула.
   Но этот неприметный вздох все равно смахнул с лица Акулины Тарасовны остатки улыбки, дряблые веки ее испуганно дрогнули. Она прикрыла глаза ладонью и долго держала руку на лице.
   - А вместе... нельзя вам было идти? - спросила Наташа.
   Проговорила и подумала, что и этого, наверное, не надо, нельзя было спрашивать, чтобы не оскорбить, не замарать то сокровенное, что почудилось ей за улыбкой старухи.
   - А мы и пошли было вместе. Хотя, сказать, по одному-то беглым ловчее пробираться - где в щель юркнул, как ящерка, где в кусты заполз да затаился... Да Иван грит: "Ты меня не бросила помирать в беде, и я тебя не могу одну оставить в лесу. Пойдем вместе как-нибудь". Ну, пошли. Да недолго шли вместе-то. Через неделю, что ли, пошел он ночью в какую-то деревушку провизии добыть. Голод, он, говорится, не тетка. Меня в канаве оставил на краю деревни. "Сидя, грит, и жди. А ежели что, ты, Акуля, пробирайся к городу Новониколаевску. А доберешься - меня поспрашивай. Не в полиции, ясное дело, а у рабочих депо, на маслобойке поспрашивай аккуратно. Люди тебе укажут, ежели я там буду, я тебя никогда не забуду..." Да, так он и предупредил, будто чуял что. Деревушка та сплошь кержацкой оказалась. А кержаки беглых не шибко жаловали пропитанием-то. Чаще связывали - да к старосте, а тот - к стражникам, к уряднику. Сижу я и жду. Потом слышу - сполох в деревне. Сердце так и екнуло - попался! Крики всякие, собачий лай поднялся. И все это пошло, удаляться стало за другой край деревни от меня. Господи, соображаю, да он же от меня их уводит? Ну, тут соображать нечего, надо мне от этой проклятой деревни подальше, в таежную дебрь. Сорвалась я, да и потекла...
   - А его... поймали?
   - Нет... Да я тогда не знала. Ну, отлежалась, как волчица загнанная, в глухом урмане где-то. Что ж дальше-то? - думаю. Что с Ванюшкой-то? На другую ночь вернулась в ту канавку, - может, там он меня ждет, коли его не поймали? Нет, никого нет... До свету пролежала там. Вокруг темно, как в гробу, в деревушке ни огонька, ни проблеска, собаки только взлаивают время от времени. На лесного зверя, может, али на какого запоздавшего жителя той же деревни. А голод в брюхе дырку уж проточил. Что ж, думаю, ждать-то, Ивана, может, уже и заковали в железо снова. На рассвете, значит, выползла из канавы и поплелась куда глаза глядят... "Пробирайся, - сказал мне Иван, - к Новониколаевску". А где он, тот Николаевск? Ладно, думаю, не сдохну с голоду, так поспрашиваю, в какой он стороне... Ну, и правда, добрые люди указали. Не все кержаки, в тайге много, сказывала я, добрых людей.
   - И что ж, встретились там с Иваном?
   Веки старухи опять дрогнули.
   - Н-нет, дочушка... Не дошла я до Николаевска. Совсем маленько, а не дошла.
   - Опять... стражники схватили?
   - Не стражники. Такое дело, доченька, вышло, как бы тебе половчее об-сказать... Судьба как речка: течет-течет прямо да заворачивает... Конец весны да лето и осень всю я, значит, шла по тайге прежним манером. И опять зима подкатывает, мухи белые полетели. Теперь-то уж, думаю, я погибну беспременно. Оборвалась я по тайге, обремкалась до голого тела. На ногах-то еще ничего, лыка надрала с осин, что-то навроде лаптей сплела. Юбчонки на мне, считай, нету, одни лохмотья. Пиджачишко был, прожженный весь, на голом теле. Ну как я, куда я? А все ж иду, ноги несут куда-то. Куда б дошла, неизвестно, да, на счастье, уткнулась в избушку шишкобоев. Гляжу, стоит она на полянке, дверь доской заколочена. Два али три колота валяются, брошенные, снежком уж их присыпало. Колот, знаешь, что такое?
   - Нет.
   - Ну, бревно такое с пластиной. В кедровый ствол колотят им, чтобы шишки обсыпались... Чего ж мне делать? Покружила я вокруг избушки, как зверь. И решилась. Шишкрбои, думаю, отшишковались да ушли, до другого лета не придут, что им зимой тут делать? Отодрала я доску с двери... Избушка славная, прибранная, в шкапчике я и сухари, и соль нашла, и спички, и пшено в березовом туеске. Посуда кое-какая тут же. На стене одежонка висит таежная - дождевики, тужурки, мятые рубахи вроде. Господи, думаю, бывает же на свете такое богатство! В той-то избушке и нашел меня он... Козодаев Филат Филатыч.
   - Филат Филатыч? - Наташа собрала морщины на лбу. - Где-то слышала это имя.
   - Да чего ж, на работе, должно. Он сейчас плоты на завод ваш по Громотухе сплавляет.
   - Верно. Что ж вы никогда не сказали, что знакомы с ним?
   - Знако-омы... - протянула старушка. - Мужик это мой. Муж законный.
   Огорошенная, Наташа сидела теперь на табуретке у стола и во все глаза глядела на Акулину Тарасовну.
   - Но почему тогда... не вместе вы?
   - Так я и говорю: течет-течет речка да заворачивает. А на завороте Лукерья Кашкарова обозначилась с двумя приемышами... Уж годов боле двадцати мы с ним не живем.
   - Кашкарова? Это та старуха, чей дом рядом с Савельевым?
   - Она не всегда старухой-то была, - усмехнулась Акулина Тарасовна. - Не всегда-а. Красивая она была баба в молодости, телом играла. И вот...
   Наташа с нескрываемым изумлением все глядела на старенькую бабку Акулину.
   - Что ты смотришь на меня этак? - проговорила старушка. - Жили-жили мы с Филатом да разошлись. В житействе обыкновенное дело... Он, Филат-то, недавно, годков пять назад, еще до войны, приходил ко мне. "Давай, грит, старая, все забудем да крышу одну и будем чинить над головой, коли прохудится". Не легло сердце... Да и людей-то чего смешить?.. А любовь у меня с ним была-а! За все отогрелась. С того самого дня и отогрелась, как возник Филат на пороге той избушки... Как счас помню - только-только я печурку раздымила, похлебку каку-то приставила, а дверь и отмахнулась. Он стоит в проеме белом, молодой, крепкий... Он и счас, как сутунок лиственничный, не трушится от годов-то, не гниет, язва. А тогда... Глаза его щелястые режут, а мне не страшно. Свет такой хороший в них. "Ишь ты, говорит, фатерщица объявилась на моей избушке. Гляжу, грит, следки человечьи намараны по снежку. Потом, грит, гляжу - дым с избушки. Кто такова? Как звать?" - "Акулина", - говорю. "Ишь ты, смеется, Акулинка, ягодка-малинка. Не ел ишо, а во рту уж сладко. Штаны-то зачем мои натянула?" "А нету, говорю, юбки у меня". - "А-а ну, тогда рассказывай... Варначка ты, что ль?" Ну, а чего ж отпираться? Рассказала все. И кто такова, и за что на каторгу угодила. Чаем его с брусничным листом напоила. Пою его чаем, а сердце так и стукотит - он это, судьба моя, ей-богу, он! А он напился чаю, взад-вперед прошелся по избушке, остановился, раздел меня глазищами-то острыми до наготы прямо. Аж, чую, всполыхнула я вся жаром... "Ничего, грит, ты, отощала только, в бедрах-то обвяла... А ежели вот я счас поваляю тебя спиной по полу, тоже приткнешь за шею к чему-нибудь?" Хотелось мне сказать, девка, не приткну, куда мне теперь, жизнь меня самою приткнула, делай ты что хочешь со мной. А вымолвила другое. "Приткну, говорю, али зарежу". Он усмехнулся хищно. "Ну ладно, грит, варначка, пошел я..." А куда? - опять же думаю. Кликнет людей, свяжут меня, да и вернут с бегов в каторгу. Да нет, думаю, сам бы справился с этим делом, один... Дня три так прожила, на четвертый гляжу в оконце - прет он на лыжах. На санках за собой стреляного лося волочет. Выскочила я ему навстречу - да на шею, заплакала. А он: "Вот, бегляха, пировать счас будем да свадьбу делать". - "Как, кричу, свадьбу?" - "А что ж, блестит он глазами, - мяса, где положено, нарастим тебе, бумаги всякие я выправлю тебе тож... И обвенчаемся к весне, уедем ко мне в деревню Облесье, тут всего верст за двадцать. А пока - так, а? Поверишь?" - "Поверю, говорю, поверю, родимый..."
   Старуха совсем разволновалась, последние слова выговорила с трудом. У Наташи стонало сердце, она сидела и думала, что судьба этой Акулины чем-то напоминает ей собственную, только еще горше она и страшнее, что все на свете повторяется не раз и не два. И неужели... неужели такая судьба будет и у Леночки вот, беспомощно лежащей сейчас в кроватке? Зачем тогда на свет ее она родила в муках? Или у другого... такого ребенка? Нет, не должна такая судьба повторяться! Солнышко должно светить людям, правильно бабушка сказала.
   - Может, спать, дочушка, ляжем? - спросила старуха. - Ложись седни пораньше.
   - Я на почту еще пойду. Я хочу телеграмму отцу...
   - А-а, ну что ж... Можа, и надо. Все разъяснилось чтобы. Это конечно...
   - Я вот удивляюсь вам... - проговорила Наташа, помедлив. - Такая вот жизнь у вас... тяжелее и не придумаешь. А душа не очерствела. Как это объяснить?
   - Э-э, родимая! Не то говоришь-то, - сказала старуха тихо и раздумчиво. Нет, не то, касатушка. Поп Филипп у нас на каторге был... всех каторжанок по очереди в прислуги себе брал. Вдовый он почему-то был. Вдового попа на каторге только и сыщешь. А пьяница-то - не приведи господь! И двое мальчуганов у него было годов по пяти-шести. Вот он и брал к ним каторжанок. Это там просто было. Договорись со смотрителем женской тюрьмы - и все дело. А какая ж не пойдет! Все шли, ждали, не позовет ли поп, перед смотрителем Ободьевым на коленки валилась каждая, чтоб ее направил. Ба-альшой приплод от попа на каторге был... И любил он говаривать, поп Филипп: "Страданиями душа человеческая обчищается". Оно так, может. Да не совсем. Я думаю, не только обчищается... Горе-то, горюшко доброты человеку к людям прибавляет.
   - Значит, чтоб душу очистить... чтоб доброты прибавилось, надо через нечеловеческие страдания пройти?
   - А что ж, - сказала серьезно старушка. - Не вкусив, не почувствуешь. А почувствуешь, так и врагу не пожелаешь. Хотя кто его хочет, горюшка-то? Да ведь земля под тучею, а туча-то гремучая. Ох, устала я с тобой балакать...
   Акулина Тарасовна потыкала высохшей рукой в подушку, прилегла. Голова ее была настолько легкой, невесомой, что на тугой подушке не обозначилось даже вмятинки.
   - Ступай на почту, коли уж... А то совсем обночилось.
   - И повенчались вы с Филатом Филатычем потом? - спросила Наташа.
   - Да что ж, конечно. Документ он мне выправил, к исправнику в Шантару ездил... Да-а, стали жить, стала я в радости купаться, - говорила старуха медленно, глядя в потолок. - "Вишь, - говорил Филат Филатыч, - человек от человека греется..." - "Истинно, говорю, родимый..." Дитев только у меня не было. Год живем, пяток летов - нету, и все. То ли эти, в омшанике, чего нарушили, то ли каторга надорвала. Помыла я золотца на Каре-реке, переворочала песочка мокрого лопатой! Все женское-то внутрях оборвала... И зачал мой Филат по бабам свистеть. Кончилась моя радость, значит. А я что ж? Молчу - чего уж там, куда мне. А он одно с ухмылочкой теперь: человек, дескать, от человека греется. Вот, значит, какой теперь смысл... Ребятенок, слышу, у вдовы одной народился от него. Плачу я только. Потом, слух прошел, в деревушке за Облесьем еще какой-то приплод у него, козла, объявился. Ну, это я все терпела... А тут вскорости, значит, зачалось в мире-то... забродило, как пиво в логушке. Царя скинули. Кафтанов этот, властелин тутошний, рысью зарыскал в круговом огне... Видала, как рысь по деревам мечется, когда лес горит? Нет? Ну конечно, не таежная жительница. Вот так и он... Филат мой от всего этого в стороне, нас, грит, это не касаемо, пущай они дерутся... Да как не касается? Хучь тайга вокруг Облесья немеряная, а и в ней не скроешься. Прискакивают, бывало, партизаны вот теперешнего начальника-то партийного, Кружилина Поликарпа. Он тут партизанами-то верховодил.
   - Я знаю, - сказала Наташа.
   - Ага... Объявляется и требует у Филата: проведи через белки, через перевал. Филат каждое дерево в тайге знает, каждую тропку. Ну, он за шапку и ведет. А следом, бывало, каратели объявляются. У них тоже был начальник такой, али командир, по-военному... Зубов по фамилии. Большой полковничий чин он уж носил...
   Акулина Тарасовна вдруг привстала торопливо, глянула на Наташу почему-то хмуро.
   - И его знаешь... Зубова-полковника?
   - Нет, откуда же! По рассказам только. Анна Михайловна, мать Семена, мне рассказывала... будто тот Петр Зубов, бандит этот, который у Огородниковой Маньки был, сын того полковника.
   - То-то и оно, что сын, - горько произнесла старуха, на несколько мгновений умолкла. Затем, сглотнув тяжелый комок, чуть изменившимся, как-то погрустневшим голосом продолжала: - Ладно, слушай дале, раз я начала... Ну, значит, заявливаются каратели, опять же грозятся: "Где партизаны? Веди!" Берет Филат шапку...
   - И их водил?! - воскликнула Наташа. - Карателей?
   Акулина Тарасовна неслышно и мягко опять легла, прикрыла плоскую грудь пестрым одеялом.
   - Води-ил, а куда денешься? Коли наганом в рыло тычет...
   - Но это же... - Наташа не договорила, захлебнулась в гневе.
   - А ты ему, как увидишь, это и выскажи, - усмехнулась старуха. - Чего на меня-то?
   - И выскажу! И не только ему!
   - Поликарпу? - Старуха повернула к Наташе легкую голову. - Да он и сам все знает. Эх ты, горячуха... Жизнь-то человечья речка вековая. Весной, бывает, разольется речка, берега затопит, дома снесет... Громотуха счас обмелела почто-то, а ране, бывало, целые деревни с берегов слизывала. Что же, за это ее надобно запрудить, камнями завалить, под землю схоронить с лица земли?
   - Не об том вы говорите! - возразила Наташа. - Это стихия... И вообще при чем тут река? О человеческих поступках речь.
   - Ну да, об человеческих, - согласно проговорила старуха.
   - А они бывают благородными, а бывают подлыми!
   - Это тоже верно, - кивнула старуха. - Вот много подлых-то я поступков от Филата моего перенесла. Взял-то он меня вон какую, от властей прикрыл, ладно уж, все думала... А вот одного дела его не вынесла... И сбежала от него из Облесья. Сюда вот. Сколь годков уж одна тут живу, люди-то и считают меня бобылихой.
   - Какого же поступка?
   - Петьку-то Зубова, бандита этого, мой Филат, считай, вырастил.
   Наташа даже привстала невольно.
   - Да ты сядь, чего уж, все по порядку доскажу... Значит, как произошло? Кафтанов-то, отец-то Анны Савельевой, живодером оказался - не приведи господь, тоже свой отряд собрал, за Кружилиным гонялся по лесам вместе с тем полковником Зубовым. А малолетнего сынишку своего Макарку с Лушкой Кашкаровой к нам в тайгу доставил, велел их Филату спрятать в лесных глыбьях и, значит, оберегать. Ну, он и оберегал... И в той избушке, где меня нашел, жила она, и в других. У Филата их много по тайге было. Да и счас есть. Вот, значит... И жил он с Лушкой напропалую. С другими - ладно, помакает в блюдце да бросит. А к этой прикипел. Я-то венчанная и, значит, как бы там ни то, от бога, а с ней так... Две жены, значит, у него стало как бы. Приедет в Облесье, поживет со мной - да в тайгу на неделю... Потом слышу, Зубова-полковника где-то прикончили, я помолилась за упокой... А Кафтанов прислал к Лушке его сына-малолетку, Петьку этого, который в вора-бандита теперь по тюрьмам вырос.
   Акулина Тарасовна потихонечку, будто боясь, что услышит Наташа, глотнула воздуху и затихла. Наташа водила пальцем по столу, выписывала какие-то знаки, молчала. Опять вспоминалась, как наяву представилась, ей та кошмарная ночь у Огородниковой и этот Зубов Петр со страшными, какими-то зелеными, кошачьими глазами, пронизывающими насквозь.
   - Она, Лушка, и растила их обоих - Макарку да Петьку. С помощью вот моего Филата, - обиженным голосом проговорила старушка. - Все уж кончилось, Кафтанова самого прибили давно, и давно война гражданская притихла, колхозы начались, а Лушка все живет поблизости, все топчется вокруг нее Филат... Сколько я слез выплакала, кто б измерил! Ведра целые... А через край плеснулось, когда первый раз этого Петьку Зубова заарестовали. Магазин он какой-то обчистил. Стали судить его в Шантаре. Поеду-ка я, думаю, в Шантару, гляну на Петьку. Ведь я ни разу не видела его. Походит, мол, нет на отца-то?
   Наташа удивленно приподняла голову.
   - А что вам с того?
   - А вот и что! Глянула - вылитый он отец, Викентий Зубов, который полковником стал...
   Наташа, еще ничего не соображая, снова поднялась и застыла столбом.
   - Что... вы хотите сказать?!
   - Я не хочу, я сказала, дочушка. Жизнь такие петли выписывает... Энтот полковник - тот самый... который меня и ссильничал в омшанике тогда вместе с братом своим Евгением-то. Вот... младший сынок, значит, нашего ярославского барина... Как только он объявился у нас в дому в Облесье, я так и обварилась кипятком: вот она, судьба неминучая! С каторги ушла, в тайге зверем жила, все вынесла, не потушил господь зрачки... А счас момент - и все! Поднимет наган-то, да и... Что ему теперь, суда никакого не надо. Сразу я его узнала. Господи, рвется у меня в мозгу, в такой дыре сошлися, где жизнь свела! И чую туск в глаза наваливается, заплывает все перед взором. И слышу его голос: "Что, дура, уставилась? Ненормальная, что ли, она у тебя?" Это он уж к Филату. А тот: "Болезная, ваше благородие, так точно, пурга в тайге прихватила пять годов назад, три дня под снегом пролежала, мозги-то, видать, и подморозило, с тех пор и маюсь, рад бы избавиться, да баба же, а бог не прибирает... Пошла прочь, дуреха!" Хихикнула я и в самом деле по-идиотскому, да и пошла. Не узнал он меня, на счастье. Ох ты, господи, думаю, есть ли ты, нету ли - спасибо тебе!
   - Да-а, - только и протянула Наташа, упала обратно на стул. Невероятно...
   - Немыслимо, - кивнула и старушка. - Да что ж... Всяко бывает. Каких-каких только событиев не приключается. Земля, она ведь и большая, да махонькая. И все теснее на ней. Оттого, наверно, и войны бесконечные, а? Чтоб людям посвободнее потом было...
   - Да вы что? Тут причины другие... сложные.
   - Ну, да это я так. Оно конечно... А я, значит, как глянула в суде на Петьку Зубова, так и охолодела - вылитый отец! Ну, и... осело у меня что-то внутрях. В мозгу одно колотится: Филат же вырастил его, помог вырасти, знал же, чей это сын... говорила ж я ему про Зубова-полковника, что тот это Викентий. "Так что ж, отвечает, я его кокнуть должен? Я ни одного человека не убивал, слава богу, с тем и век проживу. А ты на глаза ему боле не пялься..." Все прощала я Филату, всех баб, и Лушку... Что ж, думаю, коли козел? А вот этого - не могла. Чую, что не смогу больше жить с ним под одной крышей... "Купи ты, говорю, мне какую-нибудь избенку где-то да освободи. Благодарная я тебе до гроба за все и словом лихим не помяну..." Сверкнул он узким глазом, да и сказал: "Ладно, Акулинка, ягодка-малинка. Тем больше что замучил я тебя. Третий сын у меня ведь народился в деревне Казанихе. Прости ты меня, грешного..." Вот с тех пор я и живу в Шантаре одиночкой, доченька.
   Старуха, измученная всплывшим в памяти прошлым, вздохнула, умолкла, стала опять глядеть в потолок. В глазах ее, помутневших от времени, вроде и ничего не было - одна бессмысленная пустота. Но, приглядевшись, Наташа поняла, что это не так. Глаза старой и ветхой женщины были просто очень усталы, в них стояла неизбывная теперь грусть по жизни, пускай сложившейся для нее так трагически, но уже уходящей безвозвратно в вечность. В ее глазах, в ее лице и во всем облике этой старухи Наташа словно бы снова прочла все то, о чем она только что рассказывала: были у этой женщины невообразимые страдания и муки, но было и солнце, которое щедро грело ее в самые тяжелые минуты, были запахи свежей весенней земли, трав и цветов, которые волновали и заставляли свободно биться сердце, встречались и люди добрые, которые искренне делились с ней теплом своей души и скудно отпускаемой кем-то во все времена человеческой радостью. И Наташа подумала: как бы ни горька была порой жизнь, прощаться навсегда с солнцем, землей и людьми человеку грустно и тяжело, и это какая-то чудовищная дикость, что каждому с этим приходится рано или поздно прощаться...
   - Ну, а тот, Иван... виделись вы с ним потом когда-нибудь? - сам собой вырвался у Наташи вопрос. И на этот раз она не испытывала сожаления, что спросила: каким-то чутьем чуяла, что теперь этот вопрос не обидит, не оскорбит старушку.
   Акулина Тарасовна медленно повернула к Наташе голову.
   - А как же? Видела. - Помолчала и еще раз сказала: - Видела.
   - Кто он, если не секрет? Где живет?
   Старая женщина на это улыбнулась улыбкой легкой, светлой и благодарной. Но отвечать не стала.
   * * * *
   Ночь над Шантарой была уже плотная, когда Наташа вышла за хилую оградку, окружающую избенку бабушки Акулины, и медленно побрела к почте вдоль мертвой и глухой улицы, раздумывая о нелегкой судьбе этой женщины, снова и снова поражаясь ее доброте, незлобивости, ее рассуждениям о смысле жизни на земле. "Сколько ж вы перенесли-то! - само собой и не первый раз, кажется, вырвалось в конце ее рассказа у Наташи. - Это лучше б не родиться! Для чего, для чего?" "Чо мелешь-то, неразумная! - с досадой ответила старуха. - Не от нас зависит родиться, не родиться". - "Я не об этом, я... о смысле жизни вообще..." неумело выкрикнула Наташа. Но старуха мысль ее поняла, помолчала и тихо, будто только сама себе, ответила: "Так что ж смысл? Кровь-то человечья, да слезы, да пот людской - это для земли, может, как керосин для лампы? Есть - горит, нету - потухла..." - "Что вы говорите! - протестующе воскликнула Наташа. - Этот керосин... совсем другой! Человечья улыбка, человечий смех! И вообще радость, счастье..." На это старуха усмехнулась: "Да кто спорит, доченька! Только на земле и того, и другого в достатке. И недаром то день, то ночь, то солнышко, то непогодь... 0-хо-хо, Наташенька, вот и выходит, что смысл этот тоже мудреная штуковина. Может, богу одному и ведомый. Да только ить и бога-то нету. Одни мы, люди, и есть... И нам вся эта жизня и предназначена. Какая она ни есть. И нам надо понимать, в чем ее керосин..."