Иванов Анатолий Степанович. Вечный зов (Том 2)

   И вот сейчас председателю передового колхоза в районе Ивану Савельеву особенно требовалась его, Кружилина, помощь, требовалась защита. И защищать его надо было сейчас не от Полипова даже, а, увы, от редактора районной газеты Василия Кружилина, собственного сына...
   * * * *
   Редактором районной газеты Василий Кружилин стал около года назад. Случилось это совершенно неожиданно. Он работал и работал литературным сотрудником, правил письма читателей, ездил по колхозам и совхозам, писал корреспонденции и очерки о сельских людях, работа ему нравилась, и он ни о чем другом не помышлял. И вдруг его пригласили неожиданно в обком партии.
   - Редактор вашей газеты нынче, как вы знаете, поступает в Высшую партийную школу. Полипов, секретарь Шантарского райкома партии, рекомендует на должность редактора газеты вас. Как вы на это сами смотрите, Василий Поликарпович?
   - Я?! - удивился Василий. - Да разве я смогу?
   - А чего же... Ваши материалы в газете мы читали, знаем. На первых порах Петр Петрович Полипов обещал лично помочь. А он человек слова и дела... Подумайте, посоветуйтесь с отцом. Как он там, старичок, трудится?
   Василия неприятно резануло это слово "старичок".
   - Ничего, работает...
   Отец, когда Василий с ним посоветовался, сказал:
   - Дело хорошее. И ответственное. И если эту ответственность не просто чувствовать, а осознавать умом, то что ж...
   Буквально через неделю после его утверждения в этой новой должности в редакцию позвонил Полипов и сказал:
   - Зайди-ка. Мы тут структуру посевных площадей на будущий год рассматриваем. Есть материал про одного закоснелого приверженца чистых паров. Сам напишешь. Лично.
   По всей стране шла кампания за увеличение посевных площадей, и с этой целью предлагалось до минимума сокращать повсюду чистые пары, земля под которыми, естественно, целый год пустовала.
   У Полипова сидели несколько работников райисполкома, которых Василий хорошо знал, а также бывший директор Шантарского маслозавода Малыгин, работающий теперь директором совхоза "Первомайский", и председатель колхоза "Красный партизан" Иван Силантьевич Савельев. Малыгин в тщательно отглаженном, как и у секретаря райкома, синем костюме, в отличных летних туфлях. Савельев в старенькой, побелевшей на плечах гимнастерке, подпоясанной ремнем, в растоптанных валенках.
   - Значит, с тобой, Малыгин, договорились? - спрашивал Полипов. - Не подведешь?
   - Зачем же... Когда совхоз "Первомайский" подводил райком партии? - даже с обидой проговорил Малыгин.
   - Гляди, в сводке чистых паров тебя не показываем, - предупредил секретарь райкома, прохаживаясь по кабинету. - Сводка в область идет. И если обнаружится, что оставишь хоть один гектар...
   - Да за кого вы, Петр Петрович, меня принимаете? - снова обиделся Малыгин. - Мы директивы понимаем... Не подведу, сказал.
   Василий знал, что этот Малыгин был женат на бывшей жене Полипова, у них росла дочь. Отношения секретаря райкома с Малыгиным были нормальными. Полипов никогда не обижал его, наоборот, всегда ценил и при первом удобном случае отмечал и хвалил. Такая объективность Кружилину нравилась, и он не понимал, почему отец к Полипову относится сдержанно. "В душе-то, видимо, обидно все-таки немного, что попросили уйти на пенсию", - думал он иногда об отце.
   - Добро... - Полипов вздохнул, но не с облегчением, а, наоборот, тяжело и устало. Прошел к своему столу и сел. - Ну, а ты, Савельев?
   - Чего я? - помедлив, мрачно переспросил тот.
   - Сколько "Красному партизану" гектаров под парами запланировать? терпеливо спросил Полипов. Видно было, что спрашивает он об этом уже не в первый раз.
   - Мы давно запланировали - тысячу четыреста.
   - В прошлом году было тысяча двести, - напомнил секретарь, постукивая карандашом.
   - Надо же расти...
   Полипов бросил карандаш, резко встал, уперся кулаками в настольное стекло, точно хотел раздавить его. В глазах его метнулись молнии. Но Савельев спокойно проговорил, опережая секретаря:
   - Право планировать предоставлено теперь нам самим. Вот мы и запланировали.
   - Видал? - почти крикнул Полипов, глядя на Кружилина. И вновь обрушился на Савельева: - Ты не забываешь, где находишься? У вас этого права никто не отбирает. Но и у нас... у райкома никто не отобрал права контролировать...
   - Правильно. И контролируйте, - сказал Савельев.
   - Сейчас вся партия, вся страна борется за то, чтобы лучше использовать колхозные земли, чтобы не пустовало ни одного гектара...
   - И это верно. Хозяйствовать надо умело.
   - А у тебя бесплодно целый год полторы тысячи гектаров лежит.
   - Под рожь готовим. Как будто не знаете, - все так же спокойно ответил Савельев, погладив усы.
   Полипов снова вышел из-за стола, нервно прошелся по кабинету, потом остановился перед Савельевым.
   - Слушай, Иван Силантьевич... Ты понимаешь, что в области идет борьба за ликвидацию чистых паров?
   - Что ж, хорошее дело. А мы не будем их ликвидировать.
   - А скажи, кормить страну мы будем? - недобро усмехнулся Полипов.
   Савельев опять погладил усы.
   - Обязаны.
   - А чем мы ее будем кормить? Рабочих заводов и фабрик? Жителей наших городов?.. Парами?
   - Хлебом, мясом, молоком... - начал перечислять Савельев.
   Но секретарь райкома прервал его:
   - И это председатель передового колхоза в районе! Слышишь, редактор? Полипов сел на свое место, зажал голову руками.
   - Где уж нам до передовиков, - уронил Савельев, бросив взгляд на Малыгина.
   - Ну, одного из передовых, примерных... Что же тогда другие, глядя на тебя? - И, не поднимая головы, закончил, словно выбившись из сил: - Ладно, иди, Савельев. И остальные тоже свободны. Кружилин, останься.
   Когда все вышли, секретарь райкома поднял голову.
   - Вот так, Василий Поликарпович... Раскатай этого Савельева в ближайшем же номере. Поставь в пример Малыгина. Этот звезд с неба не хватает, но против стрежня никогда не прет.
   И Василий раскатал.
   Председатель "Красного партизана" к статье отнесся безразлично. Василий несколько раз видел его в Шантаре в конце прошлой зимы и весной, но Иван Савельев ни словом, ни жестом не показал, что обижен. И отец ничего не сказал ему по поводу статьи, будто и не читал ее.
   Нынешней весной, разъезжая по району, Василий заглянул и в Михайловну. Савельева в деревне не было, в конторе сидел один отец, согнувшись над какими-то бумагами.
   - А-а, сынок, здравствуй. Редковато отца навещаешь.
   - Все дела, папа...
   - Дела - это хорошо. Не может человек без дел.
   Поговорили о том о сем. На осторожный вопрос о статье отец, помолчав, отозвался нехотя:
   - Иван Силантьевич то ли еще переживал...
   - Но почему, папа, ваша партийная организация не реагировала на выступление газеты?
   - Зачем же? Реагировали.
   - Паров-то как запланировали тысячу четыреста гектаров, так и оставили.
   - А как же... Или ты хочешь, чтобы мы под корень сами себя срубили? Все наше хозяйство только на животноводстве да на озимой ржи стоит. Пшеничка на наших землях не шибко растет. Год уродит - два погодит. А рожь дает постоянный и устойчивый урожай. Только сеять ее надо по чистому пару. И не позже первого сентября. Вот и думай... А газета что? Газета не шутка. То есть шутить нельзя в газете-то...
   Василий сидел тогда перед отцом как оглушенный.
   - Но погоди... Это что же, вся область себя под корень рубит? Ведь всюду чистые пары ликвидируются...
   - Вся не вся, а добрая треть колхозов и совхозов пострадает, если... если председатели и директора в них такие же исполнительные, как Малыгин.
   - Не понимаю...
   Отец глядел на него холодно, с открытой теперь неприязнью.
   - Крестьянское дело, сын, не простое. Область наша большая, целое государство. Южная часть увлажненная. Там можно и поджать при надобности чистые пары, хотя совсем ликвидировать их вряд ли следует. В центральных районах тоже влаги хватает. На востоке уже посуше. А мы на самом севере приткнулись, у нас совсем сухо. Потому и плохо растет пшеничка тут... - Отец сделал паузу и добавил с невеселой иронией: - Разве вот у нашего соседа Малыгина вырастет.
   Василий немножко помолчал и сказал:
   - Ну, хорошо... Но Полипов-то сельское хозяйство знает. Он ведь старый партийный работник.
   - Именно что старый. С Полиповым дело особое. В области сокращают пары разве он будет в стороне? Ему тоже свое место в сводке нужно, как... - Отец на секунду-другую запнулся, ища дальнейших слов. - Как губернатору в церкви.
   От такого сравнения Василий даже растерялся. А отец продолжал:
   - Трудные наши земли, Василий. Климат еще труднее. Если бы не такие хозяева, как Савельев, давно наголодались. Таких людей беречь надо, а ты его статьей по голове. Так недолго и намертво свалить, если бить раз за разом.
   - Но почему же, папа, ты мне сразу всего этого... не объяснил?
   - Сразу? А ты сразу-то понял бы? Ты, кажется, Полипову в рот смотришь, веришь ему во всем.
   - Да, папа, - сказал честно Василий. - Мне казалось... да и кажется...
   - Ну вот, - усмехнулся отец. - Что же тебе объяснять было? Ты сам убедись в его неправоте. Сам понюхай жизни, чтоб понять ее.
   * * * *
   "Сам понюхай жизни...", "Статьей по голове...". Слова-то какие! Но это были слова отца, которому он не мог не верить и который зря бы говорить их не стал. Они гудели в голове у Василия всю нынешнюю весну и все лето. А он-то до весны думал, что статья хорошая, правильная, принципиальная. И, подъезжая сегодня к Михайловке, вспомнил, что именно так - "правильное, принципиальное выступление!" - сказал Полипов после выхода того номера газеты. Сказал и добавил еще: "Не ошибся я в тебе. Нащупываешь самый стрежень в работе, Василий Поликарпович".
   Что же, Кружилину это было слышать приятно. Беседуя с ним перед заступлением на редакторский пост, секретарь райкома говорил, расхаживая по кабинету: "Газетная работа не маменькин пуховичок. Как и всякая партийная работа. Главное в ней - чувствовать политический стрежень. Идти прямо по нему... Ну, добро. Будут какие трудности, сомнения, приходи ко мне запросто. Общими усилиями поможем, поправим, когда надо, по-товарищески... Не обижаешься, что я на "ты" с тобой сразу? Ну и добро. И тебя прошу без всякого выканья. Люблю простоту в отношениях". Полипов крепко пожал на прощанье руку, проводил до дверей. "Присматривайся к стилю и сути работы райкома. Окрепнешь, покажешь себя на деле - обязательно изберем членом бюро".
   И вот теперь отец: "Статьей по голове...", "Намертво свалить...".
   Подъехав к конторе, Василий Кружилин еще в окно увидел, что председатель колхоза и отец там. Он обнялся с отцом, поздоровался с Савельевым, сказал:
   - Видел я, вы эти злополучные тысячу четыреста гектаров рожью уже засеяли.
   - Для кого злополучные, а для нас... - начал было Савельев хмуро, но Василий перебил его:
   - Иван Силантьевич! У меня достанет мужества публично извиниться перед тобой и перед всеми колхозниками, если статья действительно неправильная. Извиниться прямо в газете. Но давайте говорить спокойнее...
   - Ну... давайте, - усмехнулся Иван. Встал из-за стола, прошел в противоположный конец небольшого своего кабинета, сел на деревянный скрипучий диванчик. - Давай.
   - Что ж, все беды в сельском хозяйстве от сводок этих проистекают, в которых многим... таким, как Полипов, свое место нужно?
   Савельев с минуту не отвечал, разглядывал зачем-то свой протез.
   - Да нет, конечно, - проговорил он задумчиво. - Сводки, учеты всякие - как же без них? Просто не научились мы покуда хозяйствовать как следует на земле, вот что... Почему не научились, не знаю. Не той грамоты я, чтоб все объяснить. А за колхоз свой могу сказать. Попросту, извини уж, если не все гладко будет... Живет колхоз, правда, получше других, да разве так мы жили бы, кабы дали свободу действовать? Эх! Да вот не дают!.. Земля-кормилица, она не оскудеет, черпай и черпай, только умеючи! А мы не умеем.
   - Что значит не умеем? И что значит не дают?
   - А то и значит - не дают, потому что не умеем, - нахмурился Иван.
   - Погоди, я объясню тебе попроще, - сказал отец. - За эти тысячу четыреста гектаров Ивану Силантьевичу набили уже шишек. И ты тут постарался, сынок. И еще набьют. Но он чистые пары сохранил, хоть, может, и не столько, сколько надо бы. Малыгин же искоренит их совсем, разорит совхоз, зато два-три года в передовиках походит. Как же - враг чистых паров, борец за передовую агротехнику! Да еще, не дай бог, дождички ударят!
   - При чем тут дождички?
   - А при том. Места у нас засушливые, - и председатель показал зачем-то за окно, - но ты сам знаешь, что раз в пять-шесть лет разверзаются хляби небесные. Как найдет этот год, целую зиму снег валит и валит, точно из прорвы, а летом дожди хлещут. Случись нынче такое - все газеты закричат: вон сколько влаги, правильно вопрос о чистых парах ставится, молодцы Малыгины, позор Савельевым! А что дальше? Это, во-первых, не влага, а вода. А во-вторых, следующее пятилетие как закон засушливое. Ржи не посеем - что, извиняюсь, жрать будем? Так вот, спрашиваю: умеем или не умеем хозяйствовать?
   Василий промолчал.
   - Или вот еще пример. Сейчас вовсю Рязанская область гремит - за год чуть не вчетверо увеличили там животноводство, государству мяса сдают три годовых плана. Так?
   Поликарп Кружилин поднял голову, поглядел на сына исподлобья, спросил:
   - Чего же ты молчишь? Так или не так?
   Василий только пожал плечами. По совести, он недоверчиво относился к газетной шумихе, поднятой вокруг Рязанской области, но сказать об этом не решился.
   - А как вы сами относитесь к планам и достижениям рязанцев? - глупо спросил он.
   Что вопрос глупый, Василий почувствовал сразу же. Он еще не договорил, а отец уже печально качнул головой. Отвернувшись, глухо сказал, назвав его по имени и отчеству:
   - Нет, Василий Поликарпович, не хватит, кажется, у тебя мужества извиниться перед ним, да еще в газете... Пойдем, что ли, ко мне домой, чайку попьем.
   Василий безмолвно сидел перед ними, перед своим отцом и председателем колхоза, как не ответивший простенького урока школьник перед учителями. Он не знал, как выйти из неловкого положения, в которое попал из-за своего вопроса.
   - Видите ли...
   Но Савельев пожалел его и заговорил сам.
   - Видишь ли, - повторил он его слова, - к ихним планам мы, в конкретности я, относимся и так и сяк... Я там не был, тамошних условий и положения не знаю. Может быть, надо им в ноги кланяться, если... если научились так хозяйствовать. Но ведь погляди, что получается... Наша область тоже нынче взяла два годовых плана по мясу. План разверстали по районам, районы - по колхозам и совхозам. И теперь нас заставляют сдать три годовых плана. Три! "У нас, говорят, животноводство сильное, кому, как не "Красному партизану", пример показать!" Ты понимаешь, Василий Поликарпович, что это значит? Где у нас такие возможности? За область опять же не знаю, а нам тот план - гроб с крышкой. Коров, что ли, вырубать? - Голос Савельева все креп, наливаясь злостью. - Можно, конечно, и коров. Можно весь молодняк на мясокомбинат отправить. Таким-то образом можно пять планов выполнить в один год, можно и шесть. А потом по миру идти? Это как, умеем или не умеем хозяйствовать?
   - Насколько я знаю, вы не соглашаетесь пока даже и на два плана, - сказал Василий.
   - Он не соглашается, а ему выговор! - резко проговорил отец. - Станет еще сопротивляться - Полипов пригрозит партбилет отнять. Бывали такие случаи, сам знаешь.
   - Вот и выходит, что не дают воли, не дают развернуться, - сказал Савельев ровным, немного усталым голосом. - Не знаю, сколько с нас мяса нынче возьмут. Ежели в самом деле три годовых плана, на шесть лет вперед животноводство наше обескровят. А за эти шесть лет мы бы не шесть, а около десятка нынешних планов дали государству, ежели бы все нормально, по-хозяйски шло. А так на этих трех и засохнем. Вот и считай... Умеешь считать?
   - Но, папа... Иван Силантьевич! Вот бы Полипову и предложить так посчитать.
   - А думаешь, не было предложено? - обернулся отец.
   - Ну и что?
   - Эх-х! - Савельев махнул рукой. - Во всех этих мыслях у меня, может, не все правильно. Но ведь я попросту рассуждаю. Работал я год, получил на трудодни столько-то. С месячишко-то я как бы мог погулять-попировать - сам себе купец, да и только. Но ведь я помню: целый год впереди, его тоже надо мне жить с семьей. А Полипов - он навроде вот такого купца!
   Василий пожал плечами.
   - Смелые ты все-таки, Иван Силантьевич, выводы выводишь.
   Савельев устало вздохнул, вытер широкой ладонью лоб.
   - Ладно... Поживем - увидим.
   - Но мы с Иваном не выложим ему на стол все наше животноводство, - добавил отец. - Пусть хоть... Да ладно, хватит. Ночевать у меня будешь?
   * * * *
   Этой теплой сентябрьской ночью, когда Василий Кружилин ночевал у отца в Михайловке, из охотничьего ружья застрелился Максим Назаров. Выстрел грянул на рассвете, переполошив сонных еще деревенских петухов и кур, эхо его раскатилось по утихшей с вечера деревне, подняло людей. Застрелился он в дощатом пустом сеннике, куда отец и сын ушли еще с вечера. Максим, бывший бригадир штрафной роты Бухенвальда, сначала снял сапог с правой ноги, помотал ею, сбрасывая портянку, ружье поставил на землю, склонился над ним, конец ствола сунул в рот, пальцем ноги прижал спусковой крючок. Сильный заряд разнес ему весь череп. Максим, уже мертвый, еще постоял какое-то время, скрючившись над ружьем, затем повалился в сторону, под ноги отцу, сидевшему возле стенки, у широкого проема, через который наметывали сюда сено. Сын упал, а отец не пошевелился даже, как сидел так и сидел, в тусклом свете занимавшегося утра глаза его были холодными и неживыми.
   Они, глаза старого Панкрата, неживыми и холодными были и при свете ясного дня, стали такими давно, они помертвели с тех пор, как он узнал, что произошло с единственным его сыном. Получив от Максима письмо из тюрьмы, Назаров тут же запряг мерина и погнал его в Шантару.
   - Ну, ты мне тут плел про Максима - растерялись, мол, в каком-то бою... А это? - И он показал Василию письмо. - Рассказывай все! Всю страшную правду!
   Делать Василию было нечего.
   Вернувшись домой, Назаров долго столбом стоял среди комнаты, будто что вспоминая. Затем, волоча ноги, прошел в угол, где висела крохотная иконка, висела просто так, по обычаю, как висят во многих деревенских домах, где давным-давно нет никаких верующих. Панкрат долго смотрел на эту потемневшую иконку, на которой Георгий Победоносец непомерно длинным и тонким копьем поражал змия, поднял руку и медленно перекрестился...
   На кровати, заходясь в рыданиях, лежала старая жена Панкрата Екатерина Ефимовна. Он шагнул к ней, сел на кровать, положил руку на дергающееся плечо жены.
   - Ничего, мать... Сколь отмерено, поживем еще на родимой землице. Будем жить и ждать...
   - Господи! Да чего же теперь ждать?! - воскликнула она.
   - А не объявится ли он, христопродавец. В глаза его гляну, а тогда уж и помирать буду...
   Он, говоря это, смотрел на жену, но не видел ее...
   Так он, Панкрат Григорьевич Назаров, и прожил эти годы, никого не видя будто. Нет, он людей не сторонился, был всегда среди них, работал. Сперва заведовал конюшней, после - колхозными кладовыми.
   Во время уборок хозяйствовал на токах, а когда силы стали совсем уходить, попросился у Ивана Савельева дневным сторожем на колхозные огороды. Но никогда, ни при каких обстоятельствах, его плотно сомкнутые обычно губы не трогала даже тень улыбки, он забыл, что это такое, и при встречах с людьми, при любом разговоре с кем бы то ни было в замерзших его глазах никогда ничего не отражалось.
   Лишь неделю назад, когда объявился Максим, в глазах его на секунду взметнулся живой огонек и тут же растаял.
   Был поздний вечер. Максим, видимо, специально выбрал такое время, чтобы проскользнуть к родительскому дому незамеченным, во мраке.
   - Отец! - воскликнул он, войдя в дом, и упал к его ногам. Был Максим тощ, давно не брит, одет в старенький ватник и растоптанные сапоги, в руках у него была грязная, как у странника, котомка. Когда он упал к его ногам, котомка эта откатилась на середину избы.
   - Дождался я тебя, сынок, - проговорил Назаров, глядя в заросший затылок сына. - Ну, встань, я тебе в глаза погляжу. Затылок-то вижу.
   Максим поднялся. Глянул в отцовские мертвые глаза, сделал несколько шагов назад.
   - А Васька Кружилин вернулся, - проговорил Панкрат.
   - Васька?! - простонал Максим. - Да откуда же?! Сбежал все-таки, сумел?
   - А спроси у него. Редактором газеты в Шантаре работает.
   Отец сидел на низенькой кровати, за его спиной на стенке, закрытой самодельным ковриком, висело охотничье ружье.
   Максим некоторое время постоял, окаменевший, увидел свою котомку, поднял ее, положил на стул.
   - Ну что ж, отец, - вздохнул он. - А я вот не смог вынести, отец... В аду, наверное, легче. За то отсидел, тюрьмой искупил. По амнистии вышел вот. Ну, как вы тут? Мать где?
   - На том свете, сынок, всегда, видно, легче, чем на земле. Туда она и перебралась. Узнала об тебе и, как свечка, стаяла. Который год как... А я вот тебя дожидался.
   Максим сел за стол, поставил на него локти, зажал ладонями голову, сидел так долго-долго, погруженный в тяжкую думу. Отец его не тревожил, а когда тот пошевелился, сказал:
   - А ты еще подумай, сынок.
   - Отец! Неужели... не будет мне прощения?
   - А это надо у людей спросить, как они. - И Назаров кивнул за окно. Ступай и спроси. Простите ли, мол, что над людями я изгалялся, что в своих стрелял?
   Пятеро суток Максим Назаров выйти на улицу не решался, жили они молчком, Панкрат утром рано уходил на работу, оставляя ружье на своем месте, поздно вечером возвращался и ложился спать. К его приходу Максим готовил какую-нибудь еду, но отец никогда к ней не притрагивался. На шестые сутки Максим не выдержал, вышел на улицу, спросил у какой-то женщины, где находится контора, зашагал к ней.
   Встречные люди, которых он не узнавал, останавливались и долго провожали его взглядом, - и взрослые останавливались, и дети. Смотрели на него из-за плетней и огорож, припадали к окнам, выбегали из домов. Все, оказывается, знали, что он вернулся, весть, что он идет по улице, мгновенно разнеслась по Михайловке. И вот глядели на него кто как - удивленно, изумленно, брезгливо, а некоторые, больше старухи, и с жалостью. Но эти жалостливые взгляды почему-то обжигали его сильней всего.
   И в конторе, едва он туда зашел, все побросали работу, уставились на него.
   - Председателя бы мне...
   - Да вон, у себя покуда, - сказал кто-то.
   Иван Савельев, известный с детства, превратился почти в старика, был незнакомым и чужим. Он поднял от стола голову и протянул:
   - А-а... Ну, слушаю.
   В кабинет на коляске вкатился безногий, и Максим догадался, что это Кирьян Инютин. У стола председателя он быстро сполз со своей каталки, поставил ее ребром, одной рукой оперся об нее, а другой за угол стола и ловко забросил обрубок своего тела на стоящий у стола табурет, каталку прислонил к табуретке же.
   Иван Савельев не поздоровался, и Кирьян Инютин тоже, это Максим Назаров отметил, оба они теперь смотрели на него и ждали, что он скажет. Мимо конторы проходили какие-то люди и бросали в окна кабинета такие же взгляды, как на улице.
   - Ну, так что скажешь? - опять спросил Савельев сухо. Без злости, без усмешки, просто сухо.
   Усмехнулся тяжко и горько сам Максим.
   - Не знаю. Обо мне вы все... надо полагать, знаете...
   - Наслышаны.
   - И как мне дальше... существовать?
   Кирьян Инютин из сумки, висящей у него на шее, достал какие-то бумаги, уткнулся в них и произнес, будто прочитал написанное там:
   - Уезжай-ка ты, Максим Панкратьевич, подальше куда от нас, потому что как ты здесь существовать будешь?
   - Да, это верно...
   Максим повернулся и вышел, побрел из деревни.
   До вечера он сидел на берегу Громотухи. Теплая еще по-летнему, она плескалась равнодушно у ног, катила вдаль, к молчаливым скалам Звенигоры, свои вечные волны. В детстве он не раз купался здесь, река была веселой, вся в солнечных искрах, а теперь, хотя день стоял погожий, светлые блики почему-то не играли.
   Он сидел и сидел, то роняя голову на колени, то приподнимая ее тяжело. Несильный ветер раздувал его грязные волосы - отец помыться ему не предложил, и сам он как-то не решился самовольно топить баню.
   Когда стемнело, он опять тайком, как вор, прошел по Михайловке.
   Отец был дома. Как и шесть дней назад, он сидел на низенькой кровати, смотрел перед собой пустым взглядом, за его спиной висело охотничье ружье.
   - Поговорил... с председателем, - усмехнулся Максим. - Что и делать, не знаю. "Уезжай ты", - говорит.
   - Не-ет, нельзя, - вымолвил вдруг Назаров. - Куда уедешь?..
   - Верно, некуда, - тоскливо сказал Максим.
   Они еще помолчали, может, час, а может, и больше. За окном раздались какие-то голоса, Максим встрепенулся даже: неужели к ним кто-то идет? Неделя уже, как он здесь, и за все время никто даже из любопытства не зашел сюда, в этот дом.
   - Не бойся... Это Васька Кружилин с отцом идут домой.
   Максим невольно дернулся и вскочил.
   - Ага, - кивнул Панкрат. - Василий приехал из Шантары ввечеру уж, об чем-то говорил в конторе с председателем и отцом допоздна, а счас спать пошли. Может, ты у Васьки-то еще и спросишь, что тебе делать? Сходи.
   - Отец... перестань! - взмолился Максим, задышал тяжко и часто, по лбу и вискам у него проступали капли холодного пота. - Я знаю, это ружье... для меня висит!
   - Для тебя, - спокойно подтвердил Панкрат. - Я давно для тебя его повесил, как все узнал. Заряд хороший заложил.
   - Я все это понял... Чутьем.
   - А какое тут чутье надобно? - усмехнулся Панкрат.
   - Но я... н-не могу! - Голос Максима рвался, пот еще обильнее покатился по грязным щекам. - Н-не могу...