Иванов Анатолий Степанович. Вечный зов (Том 2)

   ...Поплескавшись в речке, Семен вылез на травянистый берег, взял пыльную, в мазутных пятнах гимнастерку с погонами, к которым никак еще не мог привыкнуть, отстегнул медаль, положил ее в карман брюк. Снова вошел в речку, попросил у Вахромеева обмылок.
   - Еще чего, - буркнул прижимистый Вахромеев, однако мыло подал. - На гимнастерку изведешь, потом морду нечем будет обмыть.
   - Не жадничай... Чего это нас сюда перекинули вот, скажи лучше.
   - А девкам тут плясать не с кем, - буркнул Вахромеев.
   - Болтун ты, - проговорил Семен и покосился на дядю Ивана, который, белея за кустами незагорелым телом, прыгал на одной ноге, пытаясь другую протолкнуть в штанину.
   - Мы тут, чую я, все попляшем, - сказал сбоку Дедюхин. Вода была чуть выше пояса. Дедюхин по-бабьи плюхался, приседая, поднимаясь и вновь приседая. - Ох, чую, мужички-сибирячки! Наотдыхались, хватит. Два месяца как в отпуске, на курорте ровно, были. Вроде и не война нам...
   * * * *
   Действительно, почти два месяца танковая дивизия недвижимо стояла на берегу красивой речки Сейм, неподалеку от небольшого городка Льгова, освобожденного в начале марта. По всему фронту в конце апреля наступило неожиданное затишье, не было ни налетов артиллерии, ни самолетного гуда в воздухе. Странно было, что в самом начале мая по кустам и рощам, обломанным колесами танков, пушек и автомашин, искромсанным снарядами и пулями, в зарослях, из которых не выветрился еще запах гари, бензина и пороха, защелкали, затрещали соловьи. "Это ж знаменитые курские соловьи!" - сказал тогда Семен удивленно дяде Ивану, а тот, послушав переливчатый звон, кивнул головой и только проговорил: "Ну, наши, сибирские-то, не хуже".
   За эти два месяца танкисты хорошо отдохнули и отъелись, привели в порядок свои машины. В начале июня их стали посылать на рытье траншей и строительство оборонительных сооружений, которые возводились между Льговом и станцией Лукашевка, танкисты делали все это охотно - разминали тело от долгого уже безделья.
   Вместе с военными на устройстве оборонительной полосы работало много жителей Льгова и Лукашевки, в основном женщины, и однажды Семен кидал землю рядом с худой молчаливой девчонкой, голова и лицо которой чуть не до самых бровей были замотаны черным платком. Она работала в одиночестве, ни на кого не обращая внимания, ни с кем не разговаривая, не отвечая на шутки, кидала и кидала землю. По лбу ее обильно сочился пот, щипал, видно, глаза, она отворачивалась, какой-то тряпкой протирала их и часто гладила ладонями свои щеки под платком, будто они у нее чесались.
   - Ты бы сняла платок-то... Жарища такая, - сказал ей Семен.
   Она впервые подняла на него глаза, и Семен ужаснулся: глаза ее были старушечьи, усталые и тоскливые до немоты, будто сгоревшие и присыпанные пеплом, в них совсем не проникал солнечный свет, не отражался в них.
   Семен, ошеломленный, застыл недвижимо. Девушка усмехнулась как-то странно, тоже неживой усмешкой.
   - Ладно, я сниму...
   Она поглядела вправо и влево. Траншея, которую они рыли, за ее спиной круто заворачивала, рядом никого не было. Девушка грязными пальцами развязала на шее платок, сдернула его, и Семен почувствовал, как разливается холодок у него в груди. Вся голова девушки была покрыта частыми белыми, как бумажные клочки, плешинами, меж которых торчали пучки светлых, коротко обрезанных волос, а во всю правую щеку пузырем лежал красный безобразный рубец. В платке девушка казалась симпатичной и даже красивой, а сейчас стояла перед ним страшная и обезображенная.
   - Это... что же с тобой? - спросил Семен, в чем-то пересиливая себя.
   - А прокаженная я... - И, глянув на застывшего Семена, еще раз усмехнулась. - Не бойся, я не заразная. Серной кислотой это я себе голову сожгла.
   - Сама?! - удивленно выдохнул он.
   - Сама...
   - Зачем?!
   Девушка туго замотала опять голову, отвернулась и, кажется, заплакала.
   - Семка, шабаш, - сказал подошедший Вахромеев, поглядел на девушку, Строиться кричат.
   - Сейчас... Больно ж, должно, это, - сказал Семен, понимая, что говорит не то.
   - Под фашиста лечь, что ли, легче?! - зло повернулась девушка, в глазах ее впервые блеснуло что-то гневное и живое. - Ступай отсюда! Стройся.
   - Что ты орешь на меня? - рассердился Семен. - Я перед тобой виноват, что ли?
   - Не виноват. И ступай!
   Семен повернулся и пошел, спиной чувствуя тяжелый, ненавидящий взгляд. Обернулся - она действительно глядела на него своими мертвыми, стылыми глазами.
   - Как тебя звать? - неожиданно спросил он.
   - Ну, Олькой Королевой... - Она скривила губы презрительно. - Тебе это очень надо?
   Он не видел ее потом недели две - то ли она не ходила больше на рытье траншей, то ли работала где-то на другом конце, - но думал о ней все время, вспоминал ее злые слова: "Под фашиста лечь, что ли, легче?!", вспоминал часто Наташку, и ему казалось, что ее судьба чем-то схожа с судьбой этой Ольки.
   По вечерам танкисты стали похаживать в поселок Лукашевку, полностью почти разрушенный немцами, где в длинном кирпичном сарае, уцелевшем каким-то чудом, крутили уже кино. Сперва повадился туда Вахромеев. Он стал вдруг каждый вечер тщательно бриться, а потом и пришивать свежие воротнички из ослепительно чистого, неизвестно откуда взявшегося у него куска новой простыни. Все это Дедюхину не очень нравилось, и он едко спросил однажды, покашливая:
   - Гм... Это ты, Вахромеев, где воротнички-то берешь?
   - Натокался, товарищ лейтенант, на одну благодетельницу. Может, и вы... Пойдемте. Кусок простыни еще найдется.
   - Разговорчики! - повысил голос Дедюхин. - Гляди у меня, не окажись в нужный момент на месте!
   Однажды Вахромеев уговорил "сбегать на пару часов в Лукашевку" и Семена, таинственно намекая на что-то. Семен раза два бывал в Лукашевке по службе и до этого, идти ему с Вахромеевым не хотелось, но разбирало любопытство глянуть на его таинственную благодетельницу. Это оказалась особа далеко не молодых лет, рыхлая, со скрипучим голосом, но одетая чисто и аккуратно. Она жила, как и многие, в наспех сколоченном дощатом сарае. На железной койке, недавно покрашенной суриком, лежала пышная постель. Приходу Вахромеева и Семена она обрадовалась, тотчас юркнула куда-то, появилась с костлявой девицей, которая вошла в сарай, прислонилась неловко, боком, к щелястой стенке и побагровела, будто от натуги.
   - Это Зойка, мы вместе тут работали до войны в столовке. Официантки мы... Сейчас столовая наша отстраивается, мы покуда на стройке работаем. Знакомьтесь, что ли. Зойка у нас стыдливая. А меня зовут Капитолина.
   Семен буркнул свое имя, пожал жесткую ладонь Зойки, жалея, что пришел сюда с Вахромеевым. Думал он в этот момент об Ольке и еще о том, что вот эти две девицы, наверное, напропалую жили с немцами, потому вон и сытые, в теле. Зойка хоть и костлявая, но зад тоже крепкий и намятый.
   - У меня, Вахромейчик, кое-что есть! - воскликнула Капитолина, тряхнула кудряшками, полезла за кровать и вытащила водочную бутылку, заткнутую деревяшкой. - Вот!
   Бутылка была неполной, водки в ней было чуть побольше половины, Капитолина все это разлила на четыре части в граненые стаканы. Семен давно не видел домашней посуды, и при виде обыкновенных стаканов у него в груди что-то пролилось теплое, будто он водку эту уже выпил. А "Вахромейкина благодетельница", как он с неприязнью назвал про себя Капитолину, глянула на Зойку, все такую же смущенную и багровую, отлила из своего и ее стаканов в какую-то чашку.
   - Это Ольке, - сказала она, извинительно глядя на Вахромеева. - Ну, мальчики, выпьем, потом потанцуем. У меня, Семен, патефон есть, вон он, и две пластинки. Потом в кино пойдем.
   - Кому, кому... это? - кивнул Семен на чашку, куда Капитолина отлила водки.
   - Ольке, говорю, связной нашей. Ну, Вахромейчик, сладенький мой...
   - Какой связной? Погодите, - попросил Семен.
   Вахромеев хитро подмигнул, выплеснул в широкий рот водку, взял с полки патефон. И, накручивая пружину, сказал:
   - А той самой, с которой ты в траншее любезничал. Она в ихнем партизанском отряде разведчицей и связной была...
   - Вы... партизанили?! - повернулся Семен почему-то к Зойке, еще более от этого смутившейся.
   - Ну да, - сказала она, опуская глаза. - Вон с Капитолиной мы вместе...
   - Господи, ну что это вы, будто младенцы какие? - закричала Капитолина, раскрасневшаяся от глотка водки. - Ты, Зойка, немцев, как траву, косила из автомата, а тут...
   - А тут что-то мне страшно, - тихо и беспомощно сказала Зойка.
   - А ну-ка, живо плясать!
   Зойка несмело взглянула на Семена. Замученная пластинка хрипела. Семен, тоже волнуясь теперь, шагнул к девушке, положил руку ей на спину и тотчас почувствовал, как она вздрогнула.
   Танцуя, он видел красную, заветренную щеку Зойки, чувствовал, как эта щека и открытая упрямая шея пышут жаром. Надо же, что он подумал о них, об этой Зойке и Капитолине, а они... - мучился он, краем глаза, стыдясь, наблюдал за Капитолиной: плотно прижавшись к Вахромееву, она водила его вокруг стола, на котором стояли пустая бутылка, четыре граненых стакана и чашка.
   - А вы ее пожалейте, ладно? - услышал вдруг Семен.
   - Кого?
   - А Ольку. Она хорошая, и ей ничего не надо... Она сейчас придет, мы ей сказали.
   Семен невольно остановился. Он заметил, что Капитолина, все прижимаясь к Вахромееву, повернула к ним с Зойкой голову, и в ту же секунду Зойка требовательно сжала ему плечо, и он, подчиняясь, стал танцевать дальше.
   - Олька все спрашивала об вас у Вахромеева, - зашептала ему в ухо Зойка. А он нам рассказал, что она об вас спрашивала. Ну вот, мы с Капитолиной и попросили Вахромеева, чтоб он привел вас... Это ничего, да?
   - Да что же... - проговорил Семен. - Только ведь что же я могу ей... У меня жена и дочь.
   - Ой, ну до чего же бывают непонятливые болваны! - прошипела она ему в ухо, и Семен опять остановился. - Ну что вы столбом встали? Танцуйте.
   Вот тебе и Зойка! Теперь он верил, что эта девица могла резать немцев из автомата, как траву косой.
   Он теперь все время ждал, когда она придет, эта Олька с неживыми, потухшими глазами, как-то отрешенно и холодно размышлял: о чем же это он с ней будет говорить? И вообще - как это так "пожалейте"? Как он должен пожалеть ее? Что это они придумали? Уйти, что ли, отсюда?
   Но Семен понимал, что уходить ему нельзя, и в то же время отведенная ему кем-то роль жалельщика оскорбляла его, он раздражался, и Зойка, эта смущающаяся девица, вроде бы чувствовала, угадывала его состояние, время от времени предостерегающе сдавливала его плечо сильными пальцами.
   Олька появилась неожиданно, Семен увидел ее, когда она уже стояла спиной к запертой за собой дощатой двери в сарай, обеими руками держась за железную скобку. Голова и лицо ее были так же глухо повязаны платком, но теперь белым с синими цветочками по краям. Она стояла, сильно вытянувшись, готовая в любую секунду ринуться вон. Простое ситцевое платьишко туго облегало ее фигурку, выделяя крутые плечи и сильные груди.
   - Олька, Олечка! - вскричала Капитолина, бросаясь к девушке, обняла ее за плечи, прижалась к ее закрытой платком щеке губами. - А у нас гости. Вот, знакомься, это Семен, товарищ боевой моего Вахромейчика.
   - Здравствуй, - кивнул Семен, не переставая танцевать.
   - Добрый вечер, - промолвила Олька. - Да мы знакомы.
   - О-о! - громко удивилась Капитолина. - Когда же вы успели?
   - А там, на траншеях...
   - Ну и распрекрасно, коли так. Ты выпьешь, Олечка? Вон мы тебе глоточек оставили. И корка хлеба есть зажевать.
   - А что ж, и выпью.
   Она подошла к столу, глотнула из чашки, даже не поморщившись, будто воду. Семен с Зойкой все топтались у противоположного края стола. Вахромеев, стоя у спинки кровати, чиркал зажигалкой, Капитолина держалась обеими руками за его локоть и что-то говорила. Пластинка, прохрипев, замолчала, Семен и Зойка остановились. В сарайчике возникла какая-то неловкость. Капитолина бросилась было к патефону, но, покрутив ручку, выдернула ее, захлопнула крышку и решительно объявила:
   - Вот что, хватит, идемте в кино. По воздуху пройдемся...
   Вечер был душный и тихий, высоко в небе густо стояли звезды, извечная молчаливая тоска лилась сверху. Семен, шагая рядом с притихшей как-то Олькой (Капитолина, Зойка и Вахромеев, похохатывая, ушли вперед), вдруг остро ощутил эту тоску. Под этими звездами, думал он, лежит сожженный поселок Лукашевка и много-много таких Лукашевок, лежит развороченная и обугленная земля, которой не дали по весне расцвесть и не дадут осенью принять в себя семена. Потому и так печально над ней молчаливое звездное небо, вобравшее ныне в себя дымы неисчислимых пожарищ, тяжкие стоны изувеченной земли...
   Олька неожиданно и молча свернула в сторону, туда где среди пепелищ торчала, белея во мраке, печная труба. Вокруг уцелевшей печки были уложены пять или шесть венцов нового сруба. Неподалеку, на другой стороне улицы, стояло одинокое дерево.
   - Вот, дед мой строится, - сказала девушка, став спиной к невысокой стене. - Никого у меня нет, один дедушка остался. Печка вот не разрушенная совсем. Дедушка обрадовался. "Кирпича-то, говорит, негде взять на печку, а нам и не надо..." Покуда вон в палатке живем.
   Девушка кивнула куда-то, но Семен никакой палатки не увидел поблизости.
   Потом он долго глядел на белеющую во мраке печь, вспомнил вдруг свой дом в Шантаре, такую же печку и подумал, что ведь печки - непременные участники жизни людской, вместе с людьми они делят человеческие радости и невзгоды, и судьбы у печек, как у людей, бывают разные, у каждой своя. И вот эта, уцелевшая при пожаре, но пока мертвая, давно остывшая, возродится к жизни, задымит, когда дом будет отстроен, возвещая, что жизнь неистребима и неостановима, какие бы несчастья и трагедии на нее ни обрушивались. И вот эта Олька залечит скоро все свои раны, хотя волосы на месте белых проплешин вряд ли отрастут, так и останутся эти проплешины на всю жизнь. Да и рубец на щеке, видимо, останется. Но дурак будет тот парень или мужик, который из-за этих проплешин и обезображенной щеки отвернется от нее. Может так случиться, и Олька это знает, чувствует и страшится. Но все равно, размышлял Семен, найдется рано или поздно человек, который возьмет ее в жены не из жалости к ее судьбе и ее мукам, который лишь поразится той цене, которую она заплатила, чтобы сохранить чистоту своего тела и своей души. И тогда она, благодарная, отдаст тому человеку всю себя, без остатка, она родит ему сыновей или дочерей, то есть исполнит то, что ей предназначено жизнью...
   Так он думал, не зная, не предполагая всю глубину ее трагедии.
   - А эти... Капитолина с Зойкой в самом деле партизанили? - спросил он, поворачиваясь к ней.
   - Не веришь? - Олька усмехнулась невесело. Но Семен обрадовался, что она хоть так усмехнулась. - Они с Капитолиной поездов пять с немцами, с разными ихними машинами под откос пустили. Не считая всякого другого. Зойка - та особенно отчаянная...
   Она помолчала.
   - Как же это... такое с тобой, Оля? - проговорил он тихо.
   Олька поняла, о чем он спрашивает, встрепенулась вся, вытянула замотанную платком голову, часто задышала.
   - Жалеешь меня?
   - Да нет... - сказал машинально Семен.
   - Ишь ты, гусь! - еще больше задыхаясь, прохрипела Олька. - Не жалко, значит! Ну да... что я тебе? Пришел - увидел, ушел - забыл...
   - Что ты к словам-то придираешься? - рассердился и Семен. - По-человечески надо же... И говорить, и понимать.
   - По-человечески! А вот ты... поймешь разве?
   - Так ты расскажи...
   Неожиданно Олька всхлипнула, уткнулась ему в грудь. Он почувствовал ее горячий лоб, растерялся, подрагивающими руками погладил по девичьим плечам, ощутив до пронзительности их беспомощность и доверчивость.
   - Ну что ты, Олька? Не надо...
   - Не надо... Конечно, не надо, - повторила Олька тихо и покорно, оторвалась от него. - Они добрые, Зойка с Капитолиной. Это они попросили, наверно, Вахромеева позвать тебя... А мне зачем?
   - Да я же и не знал, что... что тут живешь ты.
   - Вот и не ходи больше. А Вахромеев пусть ходит. После войны они договорились с Капитолиной пожениться. Капитолина влюбилась без памяти. Сколько было в отряде партизанских мужиков - она хоть бы тебе что, а тут в два или три вечера влюбилась. Вот как бывает непонятно. "Хочу, говорит, чтоб к концу войны от тебя ребенок уже родился. Ты воюй, а я твоего сына хочу в это время в себе носить". Ты это ее желание понимаешь?
   - Не знаю, - сказал Семен, чувствуя, что Олька говорит о чем-то большом и важном совсем не по-девчоночьи, по-взрослому.
   - А я понимаю. Капитолина добрая. И Вахромеев тоже. Это хорошо, что они встретились друг для друга.
   - Конечно... Ты знаешь, Оль, - сказал вдруг Семен, улыбнувшись, тронул ее за плечо, - ты тоже добрая и тоже встретишь такого же парня, который тебя полюбит, как Вахромеев...
   Олька поежилась, отодвинулась от его руки, замолчала. Семен, чувствуя какую-то свою вину перед ней, тоже ничего не говорил. Они стояли и молчали, а над ними печально горели звезды.
   - Ладно, я тебе расскажу, почему я... как все произошло это, - тихо проговорила, почти прошептала Олька, потуже завязывая платок. - Я тоже хотела вместе с Зойкой и Капитолиной в партизанский отряд. Но меня попросили остаться тут. Лукашевка же станция хоть небольшая, а через нее поезда идут и идут. Я должна была следить, куда они идут, сколько и с чем составы. Кого-то надо было оставить, вот меня и оставили. И я следила, раз в неделю ко мне из отряда приходили, я им все передавала. А когда не приходили, значит, нельзя было, тогда я в условленном месте знаки оставляла...
   - Какие знаки?
   - Ну, всякие... Если клала три камешка один за другим, значит, три состава с разной техникой на Курск прошли. Ежели укладывала их кучей, значит, на Льгов. Каждый камешек значение имел. Плоский - танки, круглый - пехота... Целая азбука была у нас составлена. Но лучше, когда приходили. На словах-то все можно подробнее... И что на станции делается, что в селе.
   Теперь она стояла, опустив голову. Будто забыла, что дальше ей говорить, и мучительно вот вспоминала. И вдруг опять еле слышно всхлипнула и заскулила тихонько, как щенок.
   - Не надо, Оль, рассказывать, коль тебе трудно, - проговорил Семен.
   - А у меня красивые волосы были, я их боялась, - неожиданно сухим голосом произнесла девушка, смахнула пальцами слезы с ресниц. - Потому что однажды три немца остановили среди поселка. Патрули. Платок сорвали с меня, волосы упали на плечи, они начали их... лазают в них холодными пальцами, бормочут по-своему. Один даже понюхал их. Потом спрашивает по-русски: "Где твой дом? Пошли!" Что же мне делать? Повела, иду, а сама думаю: на улице же, среди бела дня, не посмеют со мной ничего... А коли там, дома... Ну, там видно будет. У меня в сенях граната припрятана, может, сумею схватить... Они привели меня. Мать побледнела. Один немец, который волосы нюхал, говорит:"0го, матка тоже не старая... Не пускай свою дочь на улицу, а то солдаты увидят..." И загоготали все, ушли, громыхая сапогами. Мать говорит: "Слышишь, надо скрываться, чует мое сердце..." - "Ты, - говорю ей, - иди, а я не могу, ты же понимаешь... А волосы я обрежу..." А мать свое: "Олюшка! Я глаза ихние видела, надо уходить от греха". - "Да ты подумай, говорю, как я объясню своим, из-за чего уйти из поселка хочу, чего испугалась..." - "А так и объясни. Я сама вот объясню, нечего девку тут держать, давай укажи мне, как партизанов твоих найти, где они? Сама я твое дело лучше делать буду!.."
   Над разрушенным поселком по-прежнему стояло полнейшее безмолвие, не лаяли собаки, их просто не было, немцы, объявившись тут в конце октября 1941 года, перестреляли их за неделю. Где-то, наверное, возле кирпичного сарая, служившего клубом, вспыхивал временами девичий смех и тут же гас, как бессильный огонек. Семену показалось вдруг нелепым и непонятным то обстоятельство, что поселок лежит в развалинах: ведь войны никакой нет, а те жестокие бои, в которых он сам участвовал под Сталинградом и тут, под Курском и Льговом, не то приснились ему, не то он когда-то видел все это в кино.
   Олька вернула его к действительности своим уставшим, измученным голосом:
   - Отец мой погиб на финской, с мамой мы, с дедушкой да бабушкой жили недалеко за Орлом, в деревушке Шестоково. А перед самой войной сюда переехали. Матери было сорок семь лет, но ее годы ей никто не давал, она была и в самом деле как девчонка, красивая, легкая. Немец тот правильно и сказал, что мама не старая... Ну, волосы я под корень обрезала и в самом деле стала думать, как же быть мне теперь, может, и вправду пусть мать объяснит все в отряде, мне самой этого не сделать, да и стыдно, а я могу и составы подрывать, как Зойка с Капитолиной... Жду я человека из отряда, а его все нет и нет. Это было осенью сорок второго, партизан в болота тогда оттеснили, никто и не мог ко мне прийти... И вечером... Дождь шел, помню, холодный, осенний. Загалдели, затопали в сенях, слышим. Мать опять побледнела и только сказала: "Вот оно... Я говорила!"
   Голос у Ольки совсем обессилел, прервался, она часто и тяжко задышала, опять заплакала и потянула ладони к глазам.
   - Нет, я не могу! Я самое страшное видела! Они маму на моих глазах изнасиловали...
   - И не надо, хватит, - сказал Семен поспешно, чувствуя, как копится у него под черепом какой-то горячий взрыв.
   - Что хватит? Что хватит? - Голос девушки вдруг зазвенел от ненависти. Тебе... и слушать невмоготу, а мне... Нет уж, послушай, ты! Чтоб знал, с кем воюешь!
   - Да я знаю... Оля! - Он дотронулся до ее плеча.
   - Не знаешь! Это я знаю! Разве это люди? Их разве женщины рожают?
   Прокричав это, она затихла, лишь подрагивало ее плечо. Потом она повела им, требуя убрать руку, долго молчала, разглядывая что-то в темноте перед собой, кажется - белеющую посреди сруба печь, ладонью поглаживала бревно будущей стены дома.
   - Их было четверо, немцев, - прежним уставшим голосом продолжала она. - Те трое и еще один какой-то... Они пришли пьяные, завалили стол фляжками, банками, объявили, что в гости пришли, керосину в канистре принесли. Предусмотрительные. Керосину в деревне ни у кого не было, как подступает ночь, пораньше укладываются все, чтоб засветло... Сами заправили лампу, зажгли. Потом тот, который нюхал мои волосы, подошел, смеясь, ко мне, сорвал платок, и смех его застыл на хорячьей морде. Лицо у него было острое, как у хорька. И глаза выпучились, чуть не полопались. Волос у меня не было, а вся голова в струпьях... Это бабка моя: "Что, говорит, делать-то, внученька, серной кислоты у меня где-то маленько есть в пузырьке, давай сожгем маленько кожу, тогда, может, побрезгают, не опоганишься об них, у бабы должна быть и душа, и тело чистыми, а болячки заживут". Я и... Только я не знала, что это так больно... Ну, да это ладно... В общем заревел немец коровой, кинулся почему-то к бабке, будто знал, что она меня научила, затряс ее. Она ему стала объяснять, тыкая в меня пальцем, что, мол, неизвестная болезнь девчонку начала есть, может, и заразная. "Ладно, - сказал немец по-русски. Долго они тут хозяйничали, сволочи, по-русски многие научились говорить. - Ты, старуха, ступай на улицу, не мешай нам..." И вытолкал бабушку в сени, захлопнул дверь. А деда не было дома, он в лес за хворостом пошел с обеда и еще не вернулся. Потом немец подошел к столу, начал пить прямо из фляжки. И вдруг крикнул что-то по-своему тем троим. Они набросились на мать, повалили ее прямо на пол, оборвали на ней худенькое платье. Прямо один немец схватил ручищей за ворот и рванул... Как она, мама, кричала и билась, они втроем ничего с ней сделать не могли. Потом один схватил банку с консервами и ударил ее по голове...
   Олька говорила теперь все это голосом глуховатым, бесцветным, и Семену казалось, что он слышит не настоящий, живой голос, что к нему доносится откуда-то его эхо, то затихая, то усиливаясь. В груди его саднило, там растекалось что-то горячее, хотелось глотнуть хоть немного свежего и холодного воздуха, но воздуха вокруг не было, была черная, удушливая пустота.
   - Я не знаю... я не видела, что было дальше, - пробивался откуда-то к Семену голос Ольки. - Я только слышала, как мама простонала последним стоном: "Доченька... не гляди, зажмурься..." Я не могла глядеть и без того, потому что немец... который из фляжки пил... царапал пальцами мои груди и живот. Он замотал мне чем-то голову... Он пытался справиться со мной на кровати... Я не знаю, как мне удалось его отбросить, он был сильный... Но он почему-то слетел с кровати, ударился вон об ту печку. Наверно, я как-то изогнулась и отшвырнула его ногами. Пока он вставал с пола, я сбросила с головы тряпку, метнулась мимо него в сени, там сунула в кошачий лаз руку и схватила гранату. Все произошло в какую-то секунду. Когда я с гранатой в руке метнулась к двери в комнату, немец только еще вставал с пола. А тот, который мать насиловал, повернул ко мне голову... Это я заметила. Повернул и моргает, моргает испуганно. И еще растрепанную голову матери увидела, почерневшие ее губы. "Доченька, бросай... бросай..." - прохрипела мама этими губами. Я выдернула чеку... Немец, который вставал с пола, шарахнулся назад, к тем троим, которые возле мамы. "Кидай же!" Это опять мама, голос ее расколол мне голову. И я... я кинула туда гранату... Какая-то сила шатнула меня было чуть вбок от дверного проема - убьет, мол, взрывом, - а другой голос долбит в голову: ну и пусть убьет, зачем дальше жить теперь?! Так и долбило, пока меня не отшвырнуло взрывом в угол сенок... Помню, будто молотом кто в лицо ударил. Это осколком меня сюда... - Она дотронулась пальцем до правой своей щеки.
   Боли в груди Семен теперь не чувствовал, там все будто омертвело, опустело, зато в голове начался тяжкий и больной гуд, как от грохота ударившего в танковую броню снаряда. В глазах было черно, он поднял голову и взглянул на небо, рассчитывая и там увидеть одну черноту, но нет, звезды не погасли, они по-прежнему сияли в невообразимой высоте бесшумно и равнодушно.