Иванов Анатолий Степанович. Вечный зов (Том 2)

   Один немец упал, а остальные все двигались и двигались на высоту. Черные их фигурки копошились во мгле, мелькали в колеблющемся свете горящих танков. Сколько было немцев, Семен определить не мог. Может, пятьдесят, может, сто. Он стрелял и кого-то убивал, это он видел ясно. И дядя Иван, наверное, кого-то укладывал. Но все равно фашистов было много. А их всего в траншее двое. Да где-то за спиной еще двое у пушки. А немцы совсем близко, их можно уже и гранатами достать...
   - Семка-а! Гранаты! - прокололо ему уши. "Интересно, - подумал Семен, или дядя Иван кричит небывало еще громким голосом, или уши мне отложило?" Он, не спуская глаз со все приближающихся немцев, отложил автомат и нащупал в нише гранаты.
   Рядом упал выскочивший из темноты лейтенант Магомедов, низкорослый азербайджанец, тяжело задышал, уткнув лицо в землю.
   - А пушка? Вы что?! - повернулся к нему Семен.
   - Зачем пушка сейчас нужна будет? Ничего теперь не нужно будет...
   Еще подышав несколько секунд, он оторвал от земли обожженное пороховыми струями скуластое лицо, вскочил по-кошачьи, отбежал вдоль траншеи метров за пятнадцать, начал из ниши выкладывать на бруствер гранаты.
   Пушка за спиной между тем выстрелила. "Значит, там Ружейников какой-то один... один", - отчетливо подумал Семен, зажал в кулаке лимонку и выглянул через ровик. Немцы были совсем рядом, они, человек восемь, бежали кучкой, почти теперь не стреляя.
   Семен, еще помедлив, бросил гранату, три-четыре секунды последил за ее полетом. И, убедившись, что она упадет в гущу вражеских солдат, осел в траншею и, прикрыв глаза, стал ждать взрыва. Граната лопнула с сухим треском, Семен услышал, как с визгом брызнули осколки, открыл глаза. Во мраке был виден ему дядя Иван, - нагнув голову и выставив костлявые плечи, он тоже прижимался к стене траншеи. И Семен понял, что он тоже швырнул только что гранату. Над ним вспыхнуло чернильно-темное и тяжелое, будто литое из чугуна, облако пыли. Потом взметнулось второе, третье... Значит, дядя Иван раз за разом бросил несколько гранат, мелькнуло у Семена, а вот он, Семен, так не догадался... И, видя, что Иван разогнулся, припал к пулемету и начал строчить, Семен тоже схватил автомат, высунулся из ровика.
   По всему склону плавали в темноте клочья не то дыма, не то пыли, поднятой гранатными разрывами. Справа и слева эти клочья были гуще, закрывали склоны почти наглухо, а перед Семеном, бросившим всего одну гранату, стояла, покачиваясь, всего лишь мутная стенка, просвечиваемая пламенем горящего внизу танка, и он увидел совсем близко от бруствера траншеи скрюченные тела трех убитых немцев, а дальше, в желтой мгле, согнутые фигуры бегущих вниз солдат.
   - Ага-а! - злорадно выдавил Семен сквозь стиснутые зубы, схватил автомат и начал стрелять, ни в кого не попадая. Немцы убегали все дальше, проваливаясь во тьму. Краем глаза Семен увидел, что Магомедов выскочил из траншеи и бросился в сторону орудия. "Живой, - отметил Семен, - и дядя Иван живой. А Ружейников? Пушка вроде давно не стреляет..."
   Орудие в этот момент ухнуло, тьма внизу, куда проваливались немцы, осветилась мгновенной вспышкой. Но в эту короткую долю секунды Семен ничего не мог рассмотреть, кроме все того же догорающего немецкого танка, не заметил ни одной человеческой фигуры. Ползающие за подбитым танком немецкие машины тоже куда-то исчезли.
   Этим выстрелом и закончился ночной бой на окруженной высоте. Установилась вдруг тишина, непонятная и чужая. В небе горели бесшумно белые звезды, но ничего не освещали, просто торчали вверху неизвестно зачем, без всякой пользы.
   От орудия подошли Магомедов и еще один человек, хлипкий какой-то, в изорванной гимнастерке. Это и был старший лейтенант Ружейников. Он сел на землю, устало спустив ноги в траншею.
   - Ну, вот так... сосенки-елочки, - произнес он, глядя во тьму через бруствер. - Где же наши?
   - Похоронить убитых надо бы. В землю положить, - сказал Иван. Он был без пилотки, грязные волосы торчали, свалялись глаза во мраке поблескивали. - Ну что, Семен?
   Семен не ответил, не хотелось ему ничего отвечать. Снова послышался голос Ружейникова:
   - Утром похороним, если доживем. В воронки складем и засыпем... Документы только у каждого взять.
   - Уши как, спрашиваю? - спросил Иван.
   - Чего? Ничего.
   - Кровь перестала течь?
   - Какая кровь?
   Семен потер пальцем мочки ушей, ощутил липкость.
   - Течет. А не больно...
   - Это ему в блиндаже додавило. Мы думали, там безопаснее будет, а туда снаряд...
   - Мой блиндаж был крепкий, - зачем-то произнес Ружейников, поглаживая колени. - В пять накатов... Вода у нас есть?
   Иван ушел в темноту, но тут же вернулся с фляжкой, протянул Ружейникову. Тот жадно начал пить, обливая распахнутую грудь, будто пил не из фляжки, а из котелка...
   * * * *
   Высота 162,4, небольшая, изрытая снарядными воронками сопка, прикрывала Жерехово с северо-востока, перед ней кругом было лысое пространство, только справа от огневой позиции бывшей батареи Ружейникова, за протекающей метрах в семистах речушкой, начинался жиденький клинообразный перелесок, острие которого подступало к самому берегу. Дальше, за речкой, клин расширялся, на правом его краю, если смотреть от батареи Ружейникова, и стояло это большое когда-то село, почти городок, сейчас начисто сожженное и разрушенное. Обтекая на расстоянии высоту, речка выгибалась кренделем, ныряла в лес, подходила к самой окраине Жерехова, а потом устремлялась прочь, в топкие болота, поросшие густым осинником да ольховником. Болота эти тянулись на много километров и были уже в тылу немцев. Дальше, за болотами, начинались знаменитые Брянские леса...
   Старший лейтенант Ружейников, в прошлом колхозник из подмосковного села, длинный, как журавль, стоял на коленях в отрытой в этом месте во весь рост траншее, положив локти на земляную бровку, глядел в стереотрубу. Гимнастерка его, рваная, грязная и заскорузлая от высохшего пота, бугрилась на спине, потрескивала, как жесть, когда он шевелился. Поднявшееся над затянутым дымной мглой горизонтом солнце косо било с неба, освещало изуродованную взрывами огневую площадку с валявшимися на ней гильзами и пустыми снарядными ящиками. Посреди хаоса из земляных бугров, гильз и снарядных ящиков уныло и беспомощно стояло орудие со снятой панорамой, черным, обгоревшим от стрельбы стволом. Прицельное устройство держал в руках бывший командир самоходки Магомедов, обдувал от пыли и протирал грязной тряпкой. Потом завернул панораму в эту же тряпку и сунул в нишу, выбранную в стенке траншеи, отложив в угол несколько гранат лимонок, похожих на кедровые шишки, тяжко, без слов, вздохнул, стал копаться в разбитой снарядным осколком рации. Покопавшись, пнул ее сердито и одновременно махнул безнадежно рукой.
   - Сосенки-елочки, - произнес свое обычное Ружейников, не прекращая наблюдения. Эти слова выражали у него что угодно - гнев и восторг, удивление и заботу, одобрение или осуждение. Все зависело от тона, каким эти слова произносились. Сейчас они означали, что командир батареи согласен со вздохом Магомедова и его жестом.
   Согласен с ним был и Семен Савельев. Он, сильно поджав ноги в коленях, сидел в траншее, возле Ружейникова, на снарядном ящике, прислонясь к горячей земляной стенке спиной. Все они, находящиеся на высоте, обречены, это ясно. Но это не вызывало у Семена ни страха, ни хотя бы легкого беспокойства. С каких-то пор он жил будто в другом измерении, в непонятном ему самому теперь мире, который вызывал лишь легкое любопытство. До этого шла жизнь, жестокая и беспощадная, полная огня и смерти, грохота гусеничных траков и бензиновой гари, а потом вдруг что-то в этом кровавом мироздании дрогнуло, раскололось, и произошло странное смещение. Объяснить Семен ничего не мог, но его изнуренному многодневной смертельной опасностью сознанию чудилась фантастическая картина: дымное небо, весь мир, все это страшное бытие неожиданно дрогнуло, что-то сзади поплыло, настигая его, настигло и рассыпалось, заваливая его осколками. То ли это случилось в тот момент, когда они бросили пылающую самоходку и, попрыгав в задымленный бурьян, побежали к холму? Или прошедшей ночью, когда на высоту, к самой траншее, опоясывающей огневые позиции бывшей батареи Ружейникова, неудержимо лезли немцы? И они вскарабкались бы на высоту, достигли бы траншеи, если бы кто-то не крикнул: "Семка-а! Гранаты!" Кто же это прокричал, кто скомандовал? Кажется, дядя Иван. Семен бросил гранату в кучу немцев, подбежавших совсем уже близко. Бросил, вжался в стенку траншеи, увидел, что то же самое делает дядя Иван, и подумал, что все это уже бесполезно, сквозь стену земли и огня, поднятой взрывами, все равно сейчас прорвутся немцы, вскарабкаются по-звериному на бруствер и сверху в упор пришьют к земле из автоматов и дядю Ивана, и его, и азербайджанца Магомедова. И никто никогда не узнает, как они погибли здесь, - ни мать, ни Наташка, ни Олька Королева...
   - Спишь, Семен? - послышался голос.
   Семен открыл глаза, увидел стоящего в траншее дядю Ивана. В одной руке у него был котелок, в другой грязная и старая плащ-палатка.
   - На, поешь.
   - Не хочу.
   - Сутки во рту крохи не держал.
   - Не надо, - вяло отмахнулся Семен и медленно, с трудом разогнулся, встал на снарядный ящик, выглянул за бруствер.
   Иван тотчас схватил Семена за ремень и что есть силы рванул вниз. И вовремя - в ту же секунду щелкнул внизу выстрел, пуля сорвала пыльную пленку с гребня бруствера как раз над тем местом, где только что была голова Семена, и, прошив пустой воздух, с визгом ввинтилась куда-то в небо.
   - Совсем, что ли, ополоумел?!
   Лицо Ивана было измученным, усохшим, землисто-серым. Семен поглядел в это лицо, потом на гребень бруствера, в котором пуля прочертила отчетливую канавку.
   - Почему они нас?.. Ведь нас всего четверо.
   - Они не знают, сколько нас тут. А если бы знали...
   - Ну да, - кивнул Семен, все думая о матери, о Наташе и об Ольке Королевой. Он думал о них весь остаток ночи и все утро, они все странным образом представлялись ему людьми малознакомыми, существующими где-то в другом далеком и нереальном мире. И неизвестно, непонятно было, зачем они там существуют, почему они встретились когда-то на его пути, особенно Наташка, девчонка с измученными глазами. Эта Наташка родила, кажется, от него дочь. Родит, может быть, и Олька Королева, но какой в этом во всем смысл?
   Временами сознание прояснялось, и тогда он, вспоминая недавние свои мысли, весь холодел: "Что за чертовщина, умом, что ли, действительно трогаюсь? Наташка жена ведь, и мать есть мать. Но как они там и что с ними? И как же у меня произошло это с Олькой?"
   А потом снова все смешалось, его охватило полное безразличие ко всему, что происходило когда-то и что происходит сейчас.
   - Ну да, - повторил он, - они все равно полезут рано или поздно.
   - А покуда ляг, Семен. Я плащ-палатку вот принес. Вот тут ляг, в воронке. Тут не печет. Тебе отдохнуть надо.
   - Надо, - согласился Семен. - Что-то у меня, дядя Иван, в голове...
   - Отойдет. После контузии бывает.
   - Выберемся мы отсюда?
   - А как же! Не в таких мы с тобой, Семка, переплетах бывали. Звезда наша удачливая. И теперь вывезет.
   Говоря это, Иван расстилал плащ-палатку в глубокой яме. Крупнокалиберный снаряд когда-то угодил прямо в траншею, разворотил ее почему-то не по окружности, а полукольцом к вершине холма. Бруствер траншеи сделался еще выше, он-то и прикрывал единственное уцелевшее орудие из всей батареи, заметить его снизу было не легко.
   - Правда? - с детской надеждой спросил Семен.
   - Ясное дело. Давай ложись.
   Семен покорно, с каким-то удовлетворенным, успокоенным выражением лица лег. Прикрыл глаза, но тут же открыл их, поглядел на Ружейникова, который держал в руках принесенный Иваном котелок и ел кашу.
   - А он говорит - сосенки-елочки...
   - Мало ли чего! Я тоже так думал. Немца мы три раза отбили, отобьем еще... А тут, гляди, наши двинутся. Фронт же весь в наступлении. Отбросят немцев! Это они случайно прорвались и отрезали нас.
   Ружейников что-то хотел сказать. Иван, заметив это, сделал ему знак рукой. Тот лишь усмехнулся, молча протянул котелок Магомедову.
   Семен лежал без движения и глядел в блеклое небо. Затем встрепенулся и сел, вынул из нагрудного кармана перемятый листок.
   - Дядь Ваня... Я письмо Наташке написал. Тут об Ольке... и обо всем. Я не подлец все же. Я не хочу ее обманывать. Так случилось, но я... я не хотел Наташку тоже обижать. Хотя, наверно, ей это не понять. Но пусть знает, пусть знает... Ты ей пошли это письмо, если чего со мной. Обещаешь? А останусь жив, сам все ей расскажу. Я ее люблю, Наташку. Потому и расскажу все...
   - Ладно, давай, - помедлив, сказал Иван, взял листок, не читая спрятал тоже в нагрудный карман гимнастерки, застегнул медную пуговицу. - А теперь спи. Как чего, я тебя разбужу.
   Семен, отдав листок, какое-то время еще глядел в небо. Потом медленно стал прикрывать веки. И едва прикрыл, задышал спокойно и ровно, провалился в сон, бездонный и глухой.
   - Слава богу, - произнес вполголоса Иван, поднялся с колен, подошел к Магомедову. Тот протянул ему котелок с остатками каши. - Должон оклематься парень.
   - Контузия-то тяжелая вроде, - качнул головой Ружейников. - Но перепонки целые. Это хорошо, что ты его успокоил... Сколько у нас гранат-то, Магомедов?
   - Сорок две штуки еще. Мы с Савельевым ночью все немецкие автоматы собрали. Снарядов полно.
   - Снарядов хватит. Артиллеристов нету, - сказал Ружейников, опять подходя к стереотрубе.
   - Нас трое...
   - Почему же? - Иван быстро опрастывал котелок. - Семен с пушкой тоже умеет обращаться.
   - Значит, все четверо артиллеристы. Если он отойдет, Савельев... Ума не приложу все же: почему они нас в живых оставили? Ага, теперь понятно. - И Ружейников тяжело вдруг задышал. - Теперь понятно! Погляди, Иван Силантьевич...
   Иван прильнул к стереотрубе, и жаркая волна, опаляя все внутри, прокатилась по телу, ударила в череп.
   На рассвете Иван, вот так же глядевший в стереотрубу, рассмотрел лишь внизу торчавшие по всему склону и приречной луговине подбитые наши и немецкие танки. Отыскал взглядом и свою самоходку, развороченную взрывом. Она лежала на боку, вонзив в землю орудийный ствол. Подбитые машины уже сгорели, некоторые только жиденько дымили еще, дым стекал вниз, к блестевшей ленте речушки, заполняя по пути ямы и воронки, от чего они казались наполненными кипятком с паром. Сейчас картина была такой же, лишь пар над воронками поредел, земляные ямы дымились еле-еле, будто вода в них остыла. Но по противоположному берегу речушки шли колонны грузовиков, набитые немцами. Из-за расстояния шум моторов был совершенно не слышен, машины одна за другой появлялись из-за угора, откуда вытекала речушка, приближались к клинообразному лесному выступу, и почти каждый второй грузовик волок за собой пушку.
   Оторвав бледное лицо от стереотрубы, Иван метнул взгляд на Семена. Освещенный лучами утреннего солнца, тот безмятежно спал, по-детски свернувшись калачиком, подложив сложенные ладони под голову. По бескровным щекам Ивана прошла судорога, скулы онемели, он через силу, с болью разжал губы и сказал неизвестно для чего:
   - Пущай поспит напоследок...
   - Магомедов, к орудию! Ставь панораму! - прохрипел Ружейников, поворачиваясь к стереотрубе. - Помирать будем сейчас, только с музыкой... Буди, Савельев, племянника... Всем к орудию!
   Иван шагнул было к спящему Семену, но замер, услышав удивленный возглас:
   - Сосенки-елочки!
   - Что?
   - Да глянь!
   Ружейников снова уступил место у стереотрубы подскочившему Ивану, и тот увидел, в общем, прежнюю картину: вражеские грузовики с солдатами, с прицепленными пушками шли и шли вдоль берега, вытекая из-за угора нескончаемой вереницей. Но вместо того чтобы разворачивать орудия в сторону высоты, как ожидали и Ружейников, и Иван, и Магомедов, немцы спокойно сидели в кузовах, а машины, огибая клинообразный лесной выступ, подступающий к самому берегу, устремлялись куда-то вдоль кромки леса, удаляясь от высоты.
   - Непонятно, - произнес теперь и Иван, отрываясь от окуляров. - Там же, Магомедов говорил, непроходимые болота. Какого черта они туда пушки и войска гонят?
   - Там болота, там болота, - кивнул дважды Ружейников, расстегивая торопливо планшет. Он извлек оттуда рваную карту, развернул, сел на дно траншеи. - Верно... Тут наша высота. Вот Жерехово. Речка эта прямо в болота и течет. За болотами деревушка Малые Балыки... Мы ее недавно отбили. Болота топкие, непроходимые. Какого черта немцам там надо? А?
   - Не знаю, - сказал Иван, удивленный не меньше остальных.
   * * * *
   Старший лейтенант Ружейников и рядовой Иван Савельев, запертые на высоте, не знали, что немцам нужно в болотах, зачем они гонят туда солдат и артиллерию, а командованию 215-й дивизии все было ясно.
   Немецкое контрнаступление силами двух моторизованных и одной танковой дивизий, несколько дней развивавшееся в направлении Жерехова, выдохлось, от вражеских соединений остались жалкие лохмотья. Не желая рисковать остатками своих войск, они решили до подхода подкреплений перейти к обороне, спешно принялись зарываться в землю к западу и востоку от высоты 162,4.
   Сама высота оказалась в стыке боевых порядков двух немецких дивизий, как бы в ничейной зоне. Оставшаяся на высоте советская батарея остервенело оборонялась, и немцы, видимо, не могли пока договориться, кому нанести по батарее окончательный удар и уничтожить ее, или не особо спешили с этим, понимая, что батарея все равно обречена.
   - Понятно, - сказал командир 215-й дивизии полковник Велиханов, когда начальник штаба доложил ему данные разведки. - И если мы дадим немцам укрепиться как следует, то...
   - В общем-то помешать им мы уже не можем, Илья Герасимович.
   КП командира дивизии располагался на бывшей пасеке, в просторном деревянном омшанике, сохранившем еще запах меда. Посреди омшаника из пустых ульев было сложено нечто вроде стола, на котором лежали оперативные карты, в углу на таких же ульях стояло несколько полевых телефонов, провода от них по вбитым в стены гвоздям тянулись к оконному проему без рамы. В этот проем дул теплый ветер, заносил в омшаник мух и обильное количество комаров.
   У противоположной стены сидела какая-то молодая и красивая, кажется, женщина, только грязная и растрепанная. В руках она, обняв ладонями, держала кружку с горячим чаем, сдвинув густые брови, дула в эту кружку. Демьянов поглядел на нее с удивлением.
   - Не можем... А с чего бы это они еще и вдоль болот окапываются? Велиханов склонился над картой.
   - Не имею понятия, - сказал Демьянов.
   - А я догадываюсь, товарищ подполковник. Взятый на рассвете "язык" показал - немцам уже известно, что к нам прибыла штрафная рота. И они боятся, что рота может ударить здесь.
   - Через болота? Но это невозможно! - воскликнул начальник штаба.
   - Возможно. Через болота три-четыре тропы есть. Я с батькой укажу.
   Это проговорила женщина с кружкой. Демьянов опять глянул на нее. Женщине это будто не понравилось, она угрюмо сверкнула мокрыми глазами, встала и вышла из омшаника. Когда поднялась, под измятой юбкой обозначился круглый живот женщина была беременна.
   Демьянов ничего у командира дивизии не спросил, только поднял вопросительный взгляд.
   - Ее Алексиной зовут, - сказал полковник. - Немцы ее изнасиловали еще зимой. Пришла попросить, чтобы военные медики аборт ей сделали.
   - Вот как?!
   - "У нас, говорю, нет таких специалистов..." Да и поздно, судя по всему. Плачет вот... Как с эвакуацией раненых?
   - Делаем, что можем, - пожал плечами Демьянов.
   - Да, немцам укрепиться мы помешать не в состоянии... - Велиханов взял карандаш, обвел на карте кружком пространство между лесом и болотами. Пленный показал, что завтра к полудню они подкреплений ждут из Орла.
   - Кроме того, в любой момент немцы могут перекинуть сюда войска с соседних участков.
   - Могут. И поэтому не позже чем на рассвете надо нам эту пробочку вышибить, иначе мы тут надолго застрянем. К счастью, нам придается еще артиллерийский полк, как раз завтра к рассвету прибудет. А штрафная рота ударит все же здесь! - Командир дивизии ткнул карандашом в кружок на карте. Через болото. Нам важно в стык немецких дивизий вбить клин, рассечь вражескую оборону. Как только мы это сделаем, немцы, боясь окружения, попятятся.
   * * * *
   Этот разговор начальника штаба с командиром дивизии произошел вскоре после приезда капитана Кошкина в дивизию, и вот теперь, к исходу дня, штрафная рота, получив боевой приказ, покинула деревушку Малые Балыки, чтобы до темноты прибыть к восточной оконечности болот, которые начинались в двух километрах от Жерехова.
   Двигались повзводно с интервалом в полкилометра. Строя никакого не соблюдалось, бойцы шли кучками, командиры отделений то пропускали своих подчиненных вперед, стоя на обочине, словно пересчитывали людей, то пробегали, обгоняя всех, в голову колонны, покрикивая: "Не растягивайся! Па-а-шире ша-аг!"
   Бойцы шага не прибавляли, но и не убавляли, и это означало, что команда все-таки выполняется.
   Сбоку дороги пегая лошаденка тащила телегу, на которой сидели два дряхлых старика и угрюмая женщина в старом мужском пиджаке, подпоясанном ремнем, в черном платке. Один из стариков правил, другой, чуть помоложе первого, спустив ноги с телеги и едва не бороздя ими по земле, с любопытством оглядывал штрафников. Женщина ни на кого не обращала внимания, угрюмо глядела куда-то перед собой и, кажется, ничего не видела. Старики были безоружными, а женщина сжимала автомат, который лежал у нее на коленях, обтянутых тоже черной, как платок, юбкой.
   - Что за чучелы?! - уже не первый раз спрашивал Гвоздев, подбегая то к Зубову, то к Макару Кафтанову. - Куда они с нами, а? Гляди, бабе даже автомат выдали!
   - Проводники, слышал я, - сказал наконец Зубов. - Через болота нас поведут.
   - Проводники-и! - Гвоздев похлопал радужными, красивыми глазами. Хе-хе... Прижать бы где эту проводницу спиной к земле...
   - Дурак. Она же беременна, - поморщился Зубов.
   - Ну-к что... Я же не роды принимать стал бы. Немножко... хе-хе... наоборот.
   Зубов поморщился и вяло, без всякой неприязни к Гвоздеву, подумал: "Пристрелить бы его все же хорошо..."
   Всем бойцам штрафной роты перед маршем были выданы автоматы, по четыре диска к ним, по три гранаты. Макар Кафтанов, длинный, давно не бритый, нес автомат не за плечом, как многие, а на шее, оружие будто гнуло его к земле, он горбился, временами, словно через силу, распрямлялся и зло сверкал черными цыганскими глазами, оглядывая бредущих людей, стариков и бабу на телеге. Гвоздев, потный и красный, какой-то весь взвинченный, то и дело подскакивал к нему:
   - А что, Макар? Через болота, а? А дале что? На убой же гонят.
   - Отвяжись, - сплюнул Макар и почесал пятерней потную, исколотую непристойными картинками грудь.
   - Да ты не плюйся, а давай подумаем... Не пора ли подумать, говорю! А, Зуб? - хрипел он, оборачиваясь к Зубову. И снова к Макару: - Через болота мы, кажись, в тыл немцам выйдем, я кумекаю. А немец - он что? Он нашего брата уголовника, ребята говорили, не обижает. Самый момент, братцы!
   - Вон командир отделения как услышит... - Макар кивнул на пробегавшего куда-то назад отделенного.
   - Ну, гляди, Макар, - прошипел Гвоздев, - еще такого случая, может, и не подвернется.
   Макар на это ничего не ответил, будто не слышал, а Зубов опять подумал равнодушно, не испытывая никаких эмоций: "Пристрелить, собаку..."
   * * * *
   Капитан Кошкин и старший лейтенант Лыков в пункт сосредоточения роты на восточной окраине болот приехали до прибытия взводив за полчаса. Здесь, на сырой поляне, окруженной чахлым разнодеревьем, дымили уже полевые кухни, старшина роты Воробьев покрикивал на бойцов хозвзвода, заканчивающих сооружение на краю поляны командирского блиндажа. Санитарные палатки, о которых еще днем говорил лейтенант-медик, прятались в тени кустов, возле них мелькали девчонки-санинструкторы, прибывшие сегодня утром из запасного полка, некоторые были без ремней, в нижнем белье, с распущенными волосами.
   Узнав о прибытии командира роты, девчонки с писком попрятались, а через некоторое время появлялись уже одетые по форме, с сумками на боку.
   - Так, - мрачно сказал Кошкин, оглядев поляну. Сел на кочку, задрал голову вверх, куда струились дымки от полевых кухонь. - Не засекут? В двух километрах немцы...
   - Кругом дымно, чего там, - произнес Лыков.
   Боевые действия на этом участке, утихнувшие вчера под вечер, в течение дня не возобновлялись, но во многих местах еще догорали подожженная техника, участки леса и, видимо, какие-то деревушки, дым расползался над всей округой, над болотом, утихомиривая комаров. Если бы не дымная мгла, от комаров, наверное, не было бы спасения.
   У достраивающегося блиндажа суетились связисты с катушками проводов, вешали провода на шесты, на крупные сучья деревьев.
   - Скоро они? - Кошкин взглядом показал ординарцу на связистов. - Узнай. И начсанчасти позови. И Воробьев пусть подойдет.
   Первым подбежал лейтенант-медик, начал было рапортовать, но Кошкин махнул рукой.
   - Развернулся?
   - Так точно, товарищ капитан. Осталось поставить операционную палатку.
   Никаких операций в санчасти роты делать не полагалось, тяжелораненых следовало немедленно отправлять в дивизионный санбат или эвакогоспиталь, но рота дралась обычно в местах, от которых эти медицинские подразделения находились далеко. И средств для отправки раненых, как правило, почти не было. Кошкин всегда добивался, чтобы начальником санчасти в роте состоял более или менее опытный хирург, который в полевых условиях был бы способен делать простейшие операции.