Иванов Анатолий Степанович. Вечный зов (Том 2)

   - Мне дайте... покажите! Покажите!
   Голос ее был как нож, он рассек шум и крики, заставлял почему-то всех беспрекословно посторониться - даже Лидка, взглянув на нее, шагнула в сторону. Оказавшись перед Владимиром, Ганка молча протянула руку.
   - Ага... - сказал тот, ошалелый и отрешенный от мира сего, отдал ей листок. - "Подвиг сибиряков-гвардейцев..." Так и пропечатано. И портреты...
   Ганка, не чувствуя, что вокруг толпятся и толкают ее, заглядывают через плечи, не слыша галдежа, при свете угасающего дня прочитала сперва подписи под фотографиями, потом заголовок и заметку.
   - Господи... Где? Поликарп! Мне Панкрат сказал... - прокричала мать Семена, подбегая.
   При первых звуках ее голоса Владимир торопливо выдернул из Ганкиных рук газетный клочок и зажал в кулаке. А Ганка резко повернулась, выскользнула из толпы и побежала прочь.
   - Где? Дайте же мне! - простонала мать Семена.
   - Володя, дай Анне Михайловне, - сказал Кружилин. - Тихо, ребята!
   Галдеж умолк, девчонки и мальчишки, опомнившись наконец, расступились от Володьки.
   - Ты слышишь? Отдай заметку Анне Михайловне, - повторил Кружилин.
   - Да у меня нет...
   - Как нет?
   - Взял кто-то.
   - Ребята, кто взял газетную вырезку?
   Мальчишки и девчонки, начавшие было расходиться кто куда, остановились. Все молчали.
   - Господи, да что же это такое?! - испуганно проговорила Анна.
   - А может, Ганка унесла? - произнесла Лидка.
   - Ну так найдите ее! - потребовала Анна. - Лидушка, ты найди, а?
   - Ладно.
   Из-за стряпки стрелой вылетел Андрейка с кнутом в руках.
   - Мам, чего это?! - прокричал он, сверкая глазенками. - Какое письмо? Какая газета? От Семки, говорят...
   Анна обеими руками прижала лохматую голову младшего сына к груди и с обидой вымолвила:
   - Чего ж ты стоишь, Лидушка?
   А Володька между тем повернулся и пошел в ригу. На привычном месте нащупал в полутьме фонарь, зажег его, повесил. Затем вышел в противоположные ворота и зашагал сквозь редкий перелесок в открывающуюся за ним степь, к хлебным полосам, которые они сегодня очищали от сорняков.
   На фоне потухающего заката одинокая фигурка его была видна долго. И пока была видна, за нею следила бригадная повариха. Она, прибирая после ужина со стола, все время поглядывала на Володьку, с того самого мгновения, когда он взял из рук Кружилина газетный клочок, видела, как подбежала к нему Ганка, а потом появилась Анна Михайловна. Затем Антонина проводила взглядом Володьку в ригу. Взяв ведро с помоями, она пошла выплеснуть их в овражек и тут заметила, как он показался из противоположных ворот риги и, оглянувшись на бригадный стан, зашагал сквозь перелесок в поле...
   * * * *
   Ганка, выскочив за ригу, остановилась. Бледно-желтым окоемом были подчеркнуты острые, изломанные горные вершины, небо над Звенигорой еще светлело, и казалось, что сразу же за каменными зубцами еще полыхает светлый день, который, возможно, никогда и не кончится. "Димка-а! Письмо же про Семена!" - хотелось закричать ей, он не успел далеко уйти. Но если закричать, услышат в бригаде, услышит и противная и ядовитая, как змея, Лидка, а ей не хотелось этого. И потом - он вряд ли откликнется.
   Несколько мгновений она постояла в растерянности, глядя на убегавшую в перелесок затравеневшую дорогу, которая в полутора километрах отсюда раздваивалась. Левый рукав вел в какую-то деревню Михайловну, где Ганка никогда не была и где жил их полольный бригадир Савельев, а правый выходил на полевой шлях, не очень широкий, но укатанный за лето до крепости железа, по которому их и привезли из Шантары на прополку в эту колхозную бригаду. Если пересечь этот шлях, то километрах в трех будет речка Громотуха. Огибая Звенигору, она тоже течет в сторону Шантары.
   Как раз у развилки затравеневшего проселка росла старая сосна, толстая и корявая, возле которой почему-то любил сидеть Димка в одиночестве. Раза два-три она случайно натыкалась на него здесь, вздрагивала и, опустив голову, пробегала мимо. Но однажды все же приостановилась и, чувствуя, как заходится сердце, спросила:
   - Чего ты... здесь?
   - Тебе-то что? - откликнулся он холодно.
   Ганка глотнула тогда подступившие от какой-то большой и непонятной ей обиды слезы, повернулась и побежала. Метрах в ста от сосны она упала на обочину дороги, в густую траву, и зарыдала.
   Чуть успокоившись, она перевернулась на спину и, чувствуя, как от теплого воздуха сохнут слезы, долго смотрела в светлое вечернее небо. Она слышала, как сбоку, совсем рядом, прошагал по мягкой дороге Димка, возвращающийся в бригаду, но, зная, что он в высокой траве - травы тогда еще не выгорели - не заметит ее, даже не шелохнулась. Он прошел, а она встала. "Почему он любит это место?" - подумала она. И побрела к сосне.
   Подойдя к дереву, она села на то же самое место, где только что сидел Димка, огляделась. Но ничего такого особенного не увидела, ничто ее не поразило. Впереди, прямо перед ней, торчали в беспорядке черные зубья Звенигоры, слева каменные громады почти отвесно обрывались вниз, в блестевшие воды Громотухи, а справа переходили в холмистый увал, на который и поднимался тот шлях, ведущий в Шантару. Лишь немножко она удивилась тому, что отсюда, с этой точки, был виден кусочек Громотухи, узкой ленточкой огибавшей утес, посидела еще, поднялась...
   Ганка была уверена, что Димка и сейчас пошел к этой сосне.
   Он действительно сидел там, прислонившись спиной к сухому, в глубоких трещинах, стволу, и смотрел не мигая вперед.
   - Димка! Дим, - выдохнула, подбегая, она. - Письмо... Семен ваш! Семен!
   Димка вскочил, сделал куда-то вперед два-три шага и остановился, почувствовав, как занемело все внутри.
   - Что?! Что-о?! - громом взорвался у него в ушах собственный голос, хотя на самом деле он прошептал это еле слышно, губы его едва пошевелились.
   Голос его был еле слышен, но Ганка расслышала. Глядя в его помертвелые глаза, она на секунду потерялась, а затем шагнула к нему, схватила за плечи и яростно затрясла, закричала:
   - Ты что подумал?! Не похоронная же! Наоборот... он живой! Его орденом наградили... Ты слышишь, слышишь?!
   И, ткнувшись ему в грудь лицом, зарыдала.
   Димка, еще одеревенелый и бесчувственный, стоял столбом, внутри у него что-то плавилось и, охлаждая внутренний жар, растекалось по всему телу.
   - Я дура, дура... - шептала она сквозь обильные слезы.
   - Ага, дура проклятая, - сказал и Димка, погладил ее неумело по волосам, по вздрагивающему теплому плечу.
   - И что отхлестала тебя весной... этой дурацкой сиренью.
   - Нет, это правильно...
   Они были уже взрослыми - ей шестнадцать лет, а ему пятнадцать, - и оба чувствовали это. Но теперь, в эту минуту, они не стеснялись друг друга, девушка беззащитно и доверчиво прижималась к нему, и он, благодарный ей за это, все поглаживал ее по плечам. Потом пальцы коснулись ее щеки. Ганка тотчас схватила его ладонь, сильно сжала, оторвала лицо от его груди, запрокинула голову и распухшими губами прошептала:
   - Димушка! Дим... Ты слышишь?
   - Ну да... я слышу.
   - А Колька Инютин мне так... ну просто так... Зачем он мне?
   Она проговорила это и обернулась на шум чьих-то торопливых шагов, не выпуская Димкиной руки, увидела подбегавшую Лидку. Но и теперь его руки не отпускала, ждала, когда Лидка приблизится.
   - Я издалека... ваши голоса услыхала. Ой, да тут еще кто-то!
   И только теперь Димка с Ганкой почувствовали, что рядом действительно еще кто-то есть, быстро обернулись. Посреди дороги, в вечерней, еще не густой и далеко просматриваемой мгле, стоял, опершись на палку, Николай Инютин, стоял, как унылая птица, опустив плечи.
   Димка, высвободив свою руку, шагнул к сосне и сел на прежнее место. Ганка качнулась и пошла к Николаю.
   - Ты как здесь? Ты ж все в военкомате?
   - Надо было, значит, пришел, - сказал хрипло Николай, отбросил палку, повернулся и пошел прочь, в сторону шляха.
   - Коля? Коля! - одновременно воскликнули Ганка и Лидка, обе кинулись за ним.
   Тот резко обернулся, девчонки будто наткнулись на стенку.
   - Убирайтесь, вы! - выдавил он свирепо сквозь зубы, сжал кулаки. Глаза его по-звериному блестели во мраке. Казалось, Николай сейчас шагнет к ним и примется молотить обеих этими кулаками.
   Но он не шагнул и ничего больше не сказал. Он повернулся и медленно пошел, быстро стал пропадать, проваливаться в густеющих сумерках.
   - Бригадирша сказала, чтоб ты отдала ей эту статью, - выдавила Лидка, не спуская глаз с удаляющегося Инютина.
   - Какую статью? - не поняла Ганка.
   - Про сына ее.
   - Да я не брала...
   - Ты отдай, - проговорила еще раз Лидка кажется, не слыша ее слов. Николай, Коля! Ко-оль!
   И она, не взглянув даже на Ганку, побежала догонять Николая, который был еще чуть виден во мгле.
   * * * *
   Дмитрий, сидевший возле сосны, даже не пошевелился, когда Ганка вернулась к нему. Она подошла медленно, остановилась, растерянная и смущенная, не зная, что сказать. Постояла, опустилась на пожухлую траву под деревом, поджала под себя ноги.
   Темнота вокруг сомкнулась почти наглухо, а над Звенигорой небо все еще было освещено, темные каменные хребты, вздымаясь, безжалостно отгораживали, казалось, весь остальной мир, наполненный светом и жизнью. Изломанная линия горных вершин все еще была обведена желтой каемкой, но теперь более узкой и блеклой.
   - Дим... - выдохнула еле слышно девушка.
   Она ткнулась лбом ему в колени, но не заплакала, только плечи ее затряслись.
   - Ну, чего ты?
   - Я? Нет, это ты чего? Дима, Дима!.. - Она вскинула голову, слез в ее глазах, кажется, тоже не было, она порывисто дышала, будто ей не хватало воздуха. А может, слез Димка не заметил. И еще дважды, раз за разом, она произнесла: - Это ты чего? Это ты чего?!
   - Я... ничего, - ответил и он тем же простым словом, вздохнул глубоко и тяжко, как взрослый человек, обремененный нелегкими делами и заботами. - Я, Гань, все думаю...
   - Об чем? Я это... вижу. Только понять не могу - об чем.
   - Я... я не знаю. Просто так.
   - Просто так не бывает, - возразила она.
   - Бывает... Вон темная гора небо загораживает, видишь?
   - Ну?
   - А ты приглядись. Будто кто черную дырку выпилил в небе-то... Как в желтом фанерном листе. Или в амбарной стене. Только пила была тупая и виляла.
   Ганка перестала дышать. И вдруг воскликнула:
   - Ой! - и мгновенно подвинулась к Димке. - И правда!..
   - Конечно, правда, - сказал Димка негромко и почему-то печально. - А что там, за краем неба? Если идти и идти сквозь эту дырку?
   - Н-нет, - через силу сбрасывая наваждение, произнесла Ганка, - у неба нету края. И у земли.
   - Да я не знаю, что ли? - проговорил он. - А все равно это как яма бездонная. Без конца и без края... И туда ушел Колька. Потом Лидка.
   - Ты что говоришь? - Она схватила его за плечи. - Очнись! Ты... ненормальный.
   Димка осторожно снял с плеча ее руку, положил пальцы в свою ладонь, а другой рукой погладил их.
   - Гань... Тебе и правда Колька... просто так?
   Она лишь выдернула молча свои пальцы из его ладоней.
   - А он хороший, Колька... Добрый, - помедлив, произнес Димка.
   - Пойдем, Дима... Поздно уже.
   Она поднялась, отряхнула платье. Но он как сидел, так и продолжал сидеть, не шелохнувшись. Потом пошевелился, но и тут не встал, а опустил голову и стал смотреть в землю между колен.
   - Наши уже спать легли. Володька, наверно, хватился нас.
   - Ты как думаешь, Гань, люди всегда были такими маленькими?
   Этот странный вопрос снова поверг ее в изумление.
   - Ты и в самом деле ненормальный! Ну, великаны были... в сказках. Или вот... По истории мы проходили древнегреческие мифы...
   - Мифы... А может, это все правда?
   - Да ты что?
   - А тогда откуда же он взялся?
   - Кто?
   - Он, - еще раз повторил Димка, приподнял голову, поглядел куда-то вперед, где в небе была вырезана черная дыра. Ганка тоже повернула голову, но видела теперь не дыру в небе, а обыкновенные горные вершины, над которыми проглядывали уже первые звездочки.
   - Я люблю, когда звезд много, - вымолвил Димка негромко. - А он смотрит, смотрит на них... Глядит тоскливо. Будто высмотреть чего хочет... Или ждет кого-то.
   - Да кто он-то? - взмолилась девушка. И в голосе ее было теперь не удивление, в нем прозвучала откровенная тревога.
   Димка это уловил, грустно усмехнулся.
   - Я не спятил, не бойся. А ты приглядись. Вон нос его торчит, губы... подбородок. А волосы он будто в Громотухе мочит... Его увидишь, когда только приглядишься.
   Ганка опять повернулась лицом к Звенигоре. Повернулась - и сердце ее сразу пронзило холодком, в груди что-то дрогнуло, в ушах поплыл, долетая из неведомых далей, а может, пробившийся вдруг из-под земли переливчатый звон: очертания каменных вершин Звенигоры действительно напоминали огромное, невообразимых размеров человеческое лицо, опрокинутое к небу. Не очень крутой, но и не плоский лоб, переносица, нос... Губы были сложены скорбно, в какой-то вековечной и безмолвной муке. Крайняя слева скала - подбородок - обрывалась вниз тоже не отвесно, а с изгибом и переходила в шею. Еще левее, там, где, соответственно размерам опрокинутой на землю каменной фигуры должна была быть грудь, чернели почти уже неразличимые во мраке верхушки деревьев.
   Увидев все это, Ганка с минуту стояла безмолвная. И Димка молчал. Он, все еще сидя под сосной, глядел то на нее, то на гигантское каменное лицо, смотрящее в ночное небо. Затем поднялся. Девушка качнулась к нему, прижалась. Тело ее подрагивало.
   - Страшно. Прямо жутко, - прошептала она.
   - Это без привычки, - успокоил он ее. - А так - просто грустно.
   - А чего он... ждет?
   - Не знаю. Может, того, кто встать ему поможет. Развяжет его.
   - Разве... разве он привязанный?
   - А как же, - вздохнул Димка. - Там, где шея, дорога через увал проходит. Как ремень. И дальше, где его грудь... Он давно тут лежит, может, сто тысяч, может, сто миллионов лет. И грудь вон лесом заросла. А через тот лес, я знаю, тоже дорога есть. В Казаниху ведет. Тоже как ремень. И через ноги его, наверно, через руки... Он крепко привязанный к земле.
   Они постояли молча. Желтая полоска, окаймляющая горные вершины, совсем растаяла, потухла, и каменное человеческое лицо, опрокинутое к небу, стало еще таинственнее.
   Девушка потихоньку отстранилась от Димки и пошла. Он двинулся за ней неслышно, и, когда догнал, она остановилась и сказала:
   - Димка! Ведь я тебя совсем не знаю... оказывается!
   Он, заложив руки в карманы стареньких штанов, голой пяткой будто вдавливал что-то в землю.
   - Оно все оказывается... Я думал, что не люблю Семку, старшего брата.
   - Что ты?! - протестующе воскликнула Ганка. - Он хороший.
   - Ну да... Только мы жили до войны этой... Он - по себе, и я - по себе. Отец его не любил, и я... Ну, как-то так, брат и брат, а больше ничего. А сегодня ты крикнула: "Письмо!" И я... Это непонятное. Я думал, похоронная...
   Он говорил сбивчиво, почему-то волнуясь.
   - От него, что ли, письмо?
   - Нет... Дядя Поликарп Кружилин получил от кого-то. А в письме про Семена. И газетная статья - как Семен и дядя Иван, Володин отец, одиннадцать танков подбили.
   - Сколько?!
   - Одиннадцать. И фотографии их в газете нарисованы.
   Димка стоял теперь вполоборота к девушке и смотрел в сторону Звенигоры. От сосны они ушли недалеко, может быть, всего метров двести, но очертания каменных вершин человеческого лица теперь не напоминали даже и отдаленно, в темно-фиолетовом небе просто торчали беспорядочные черные зубья.
   - Он... он исчез, - прошептала удивленная Ганка.
   - Ну да. Его видно только с того места, - ответил Димка.
   * * * *
   А Лида догнала Николая Инютина, когда он затравеневшим проселком выходил на укатанную дорогу, ведущую в Шантару, заскочила вперед, стала перед ним.
   - Николай! Коля...
   - Уйди. - Он отодвинул ее сильной рукой, зашагал дальше.
   Ни слова больше не говоря, она пошла рядом.
   Минуты через три Инютин, не останавливаясь, сердито спросил:
   - Чего тебе? Чего привязалась?
   - Просто... провожаю тебя.
   - Ну и провожай.
   Однако еще через минуту остановился, поглядел на девушку. Глаза ее в ночном сгущающемся мраке поблескивали виновато и одновременно умоляюще. Николай, поглядев в эти глаза, шагнул на обочину, сел на землю и опустил голову. Она стояла перед ним.
   - Ты... ты к ней приходил, к Ганке? - спросила она напрямик.
   - К ней! Понятно тебе?! Проститься.
   - Почему проститься?
   - Потому! На фронт ухожу послезавтра... Добровольцем берут. Понятно?
   - Ага... - произнесла она тихо и взволнованно.
   Николай поднялся. Они стояли друг перед другом. Колька тощий и длинный, как жердь, с длинными руками. Она была ростом почти с него, но, плотная, широкая в бедрах, крупногрудая, казалась ниже.
   - А ты со мной простись, - проговорила она, и в глазах ее сверкнули отблески звезд.
   - А чего ты мне? - безжалостно спросил он.
   Она быстро-быстро задышала, потом, уронив лицо в ладони и отвернувшись, заскулила тихо и обиженно, как побитый щенок.
   Николай растерянно потоптался, злость его сразу прошла.
   - Все вы мокрые курицы. Не надо. - Он тронул ее за плечо.
   Она дернула этим плечом и побежала назад.
   Николай стоял на обочине дороги, по-прежнему растерянный. Стоял долго, пока не затих глухой стук ее ботинок по дороге. Затем медленно побрел в сторону Шантары.
   * * * *
   А Владимир Савельев, все еще сжимая в потном кулаке газетную вырезку, присланную в письме Кружилину, лежал во ржи, которую они сегодня очистили от сорняков, и молча глядел на высыпающие в небе звезды.
   Здесь его и нашла бригадная повариха.
   Она подошла тихо, неслышно, как большая и сильная кошка. Увидев ее, он быстро приподнялся и, не вставая на ноги, отодвинулся в сторону, будто хотел забиться в глубь хлебов.
   - Это я ж, Володя. Не узнал, что ли? - тихо, почти шепотом, проговорила она.
   - Узнал. Чего приперлась?
   Она присела рядом. Он отодвинулся еще подальше.
   Кругом стояла ничем не нарушаемая тишина и темень. Земля была на ощупь еще теплой, как недавно протопленная печка, дневной жар в воздухе еще не потух, не рассосался в темноте. Несмотря на полнейшее безветрие, время от времени уныло шелестели зеленые пока колосья, словно жаловались кому-то на беспощадное знойное лето, в которое они родились, проклюнулись из земли и выросли, да неизвестно вот еще, сумеют ли в такой испепеляющей жаре налить зерна, ради которых люди переносят такие муки.
   - Это ты взял газетную статью-то? - спросила вдруг Антонина. - Я видела...
   - Ну и что? Там про моего отца.
   - Там еще про сына теть Анны. Дай сюда.
   - Не дам, - упрямо повторил он.
   - Володенька... Он сын ей. Дай, а то потеряешь. Тогда тетя Анна прямо совсем обезумеет.
   Слово "обезумеет" подействовало на мальчишку, он, протянув кулак, разжал его. Антонина взяла влажный газетный комочек, расправила осторожно на коленке, аккуратно свернула, поднялась и положила в кармашек фартука.
   - Глупенький ты, Володя, - сказала она. - Разве так можно - схватить это и унести? Ну, а если бы уронил где?
   - Да это... конечно, - согласился он и тоже встал.
   - Глупенький... - Она вдруг обеими руками взяла его за голову и притянула к себе.
   - Не лезь! Не трожь! - Он уперся руками в ее мягкие груди, но тут же отдернул их, как обжегся, а она еще сильнее притиснула к себе его голову.
   - И маленький. Совсем-совсем еще маленький...
   Антонина всхлипнула вдруг. А он, испуганный и ошеломленный теплом ее тела, глухим и частым стуком ее сердца, перестал сопротивляться и затих. Он покорился ее сильным рукам.
   Они стояли так во ржи долго. Ей шел двадцать первый год, а ему недавно исполнилось всего четырнадцать. Он был ей всего по грудь. Она гладила и гладила сухой и горячей ладонью его лохматую голову, говорила торопясь, сдавленно:
   - Вон как... оброс ты весь. Остричь надо лохмы-то. У меня ножницы есть, ты приходи...
   - Ладно, теть Тоня, - произнес он.
   - Да не зови ты меня так! - с болью простонала она.
   - Как? А как... тебя звать?! - непонимающе спросил он.
   - Господи! Ты подрасти скорее... Слышишь? Слышишь?!
   Ее возглас разнесся по пустынному хлебному полю и затих, потонул в темноте.
   Катилась над землей ночь, укрывала стоящих во ржи двух людей - взрослую женщину и мальчишку, который в эти суровые времена считался уже мужчиной. Укрывала все человеческие радости и беды, большие и малые. Но радостей у людей было не много, хотя они вечно надеялись на них, и потому, наверное, так уныло и тоскливо смотрел в небо тот каменный исполин, которого обнаружил Димка на месте Звенигоры...
   Часть пятая
   СМЕРТЬ И БЕССМЕРТЬЕ
   Бывшему следователю Томской городской жандармерии Арнольду Михайловичу Лахновскому шел уже семидесятый год. У него совершенно побелела голова, но ни один волос с нее покуда не упал. Тело его усохло, но было еще крепким. Он ходил с палкой, но шаг его, несмотря на сгорбленную по-стариковски спину, был тверд и уверен. Лицо с бородкой под Троцкого всегда тщательно выбрито, никаких старческих морщин! Лишь глубокие складки на лбу и у крыльев носа да холодные, давно потухшие глаза говорили, что прожил этот человек на земле достаточно. В маленьких, глубоко сидевших глазах никогда ничего не выражалось - ни гнева, ни одобрения, ни даже простого любопытства. И поэтому каждый, на ком останавливались глаза бывшего бургомистра Жереховского уезда, цепенел от животного страха. Особенно если знал, что этот низкорослый человек, всегда одетый в сюртук дореволюционного покроя, имеет чин штандартенфюрера, то есть полковника общих войск СС, а его палка, раскрашенная под дерево, в действительности остро заточенный на конце стальной прут. В тонких, жилистых руках этого старика трудно было предположить наличие какой-либо силы, но он своим страшным прутом, бывало, раскраивал череп собеседнику или протыкал его, как шпагой, насквозь. И ни один мускул при том на его лице не вздрагивал, ни одна складка на лбу не двигалась. Он стоял и мертвыми глазами смотрел на жертву, которая от его чудовищного удара или укола, подержавшись какие-то мгновения еще на ногах, обрушивалась на пол. И только тогда у Лахновского чуть брезгливо опускались уголки тугих, резиновых губ.
   Перед концом гражданской войны в Сибири, видя и понимая, что контрреволюция разгромлена, он уехал в Москву, где сразу же включился в работу троцкистских группировок. В 1922 году Лахновский был направлен в город Шахты, в Донбасс, где был устроен на работу рядовым следователем Шахтинской районной прокуратуры. И, пожалуй, ни один буржуазный специалист не принимался в тот год на работу без его ведома и участия. Он, Лахновский, стоял у самых истоков создания там крупной вредительской организации.
   Где-то в середине 1923 года Лахновский попал в поле зрения местных чекистов. Почуяв, как травленый волк чует капкан, опасность, Лахновский немедленно убрался из Донбасса, снова объявился в Москве и под фамилией Коновалова Ефима Игнатьевича стал работать в аппарате Троцкого. Одновременно он связался с савинковской террористической организацией, вербовал в нее новых членов, обеспечивал безопасность перехода границы савинковских курьеров, провожал и встречал их на советской территории, потом был одним из тех, кто разрабатывал безопасность предстоящего перехода границы и самим Савинковым.
   В 1924 году, после провала савинковской авантюры, Лахновский, остерегаясь ареста, уехал снова в Сибирь, намереваясь переждать лихое время у своей старой любовницы - вдовы бывшего члена Томского городского комитета РСДРП, потом провокатора, потом следователя белочешской контрразведки в Новониколаевске, неизвестно почему кончившего с собой выстрелом в висок Сергея Сергеевича Свиридова. Но жена Свиридова после самоубийства мужа вдруг воспылала к Лахновскому запоздалой ненавистью, ее жгло непонятное Арнольду Михайловичу раскаяние за супружескую неверность, встретила она бывшего любовника холодным и раздраженным взглядом, что не понравилось ее дочери Полине, которая когда-то, будучи костлявой девчонкой, любила забираться к нему на колени. Лахновский щекотал ее в бочок, в живот, и маленькая Полина заливалась от хохота. С июня двадцать четвертого года ей пошел девятнадцатый год, она хорошо помнила Лахновского и, услышав недвусмысленный намек матери ("Все, что, к сожалению, было, никогда... слышите, никогда я себе не прощу!"), резко обернулась к ней, прочертив острым носом воздух:
   - Конечно, он не будет у нас жить. Это к тому же опасно. Надо подыскать в городе какое-то незаметное жилье, я попробую. А сейчас садитесь чай пить.
   Полина в тот же день сняла на свое имя комнату с отдельным входом в тихой и сонной части города, перевезла туда свои коробки с платьями.
   - Для маскировки, - объяснила она. - А вас пускай считают, если увидят, моим любовником или мужем.
   - Зачем же считать? Давайте я на самом деле им буду, - произнес Лахновский, когда она привела его вечером в эту квартиру.
   - Ну давайте, - просто сказала она, без всяких эмоций, сняла шляпку, и ее густые соломенные волосы упали на плечи, обсыпали их.
   Отдалась она ему тоже без всякого волнения, равнодушно - лежала и внимательно глядела в потолок, будто самым важным для нее в этот момент было сосчитать на потолке трещины.
   - Ты как бревно, - недовольно проговорил Лахновский. - Бревно тешут, а оно лежит себе неподвижно.
   - Тогда иди к матери, - усмехнулась она.
   - Ты не девушка. Замужем, что ли, была?
   - Бываю. Я не могу без мужчины.