Страница:
Уже остывающая в венах у Лахновского кровь закипела, больными толчками начала колотиться в череп. И он, сдерживая себя, чтобы не ткнуть своей страшной тростью ему в грудь, ровным голосом произнес:
- Почему же "прощайте"? До свидания. Может быть, вас вызывают, чтобы вручить наконец погоны майора.
- О-о! - произнес Бергер свое обычное, по достоинству оценив ответ. И с угрюмой усмешкой сказал: - Ах, господин Лахновский... вы полковник, я всего лишь капитан. Но разницы между нами нет - мы оба неудачники. У русских есть вот такая пословица: искал дед маму, да и попал в яму. Или это поговорка? Я, знаете, никак не могу понять между ними разницы.
Кровь в жилах у Лахновского остыла. Именно неудачники, прав Бергер, и чего тут обижаться друг на друга, обливать друг друга насмешками?
- Поговорка, Рудольф. У русских на любую тему много поговорок, глуховатым голосом сказал он. - А на эту нашу с вами тему я знаю еще одну: вожжи в руках, да воз под горою. Увы...
- Да, да. Под горою... Я боюсь, Арнольд Михайлович, что в "Абвергруппу" больше не вернусь. Потому и говорю на всякий случай "прощайте".
Да, Бергер мог не вернуться, дела у него были из ряда вон плохи. "Абвергруппа-101" должна помимо разведывательной работы против частей Советской Армии на противостоящем фронте вести борьбу с партизанскими отрядами, засылать туда своих агентов, выявлять оперативные планы партизан, парализовать их действия да главных коммуникациях к фронту, осуществлять убийства партизанских командиров. Но какие там, к черту, убийства и выявление оперативных планов, если агентов из местного населения завербовать невозможно, мужского населения попросту не было. Правда, какое угодно количество людей можно было взять из лагерей для военнопленных. Но не многие из них соглашались стать немецкими агентами. А те, которые соглашались и проходили в учебном пункте соответствующую подготовку, а затем засылались в партизанские отряды и воинские части противника, чаще всего не подавали больше голоса. Значит, они были или разоблачены, или, что вероятнее, немедленно являлись к своим с повинной. Возвратившихся же в "Абвергруппу" с выполненным будто заданием можно было смело расстреливать без суда и следствия - девяносто девять процентов из них были уже советскими агентами.
- Проклятая страна, здесь все не как у нормальных людей! - кипятился Бергер, сильнее обычного дергая глазами. И он без колебаний расстреливал любого возвратившегося агента, если на того падало хоть малейшее подозрение в измене. Но застрелить агента было легко, найти и подготовить нового не так просто...
Леокадия Шипова, отданная в наложницы Бергеру, исправно информировала Лахновского о всех делах начальника "Абвергруппы". Не так давно она сообщила, что ночью Бергеру звонили из Орла, из главного штаба "Виддера", интересовались, нет ли у него "преданного человека из русских, очень преданного". И добавила от себя, что, видно, очень уж им нужен для чего-то такой человек, раз позвонили глубокой ночью и говорили открытым текстом.
Лахновский усмехнулся и стал ждать. Где возьмет Бергер такого человека? Он обратится обязательно к нему, Лахновскому, а он что, из кармана вынет да подаст?
Бергер действительно обратился где-то через неделю:
- Дорогой Арнольд Михайлович! Дважды звонили из Орла... И официальный запрос прислали. Нужен очень преданный нам русский для какого-то важного задания.
- Какого же?
- Не знаю. Очень важного. И где-то, как я понял, глубоко в тылу России. Если найдем такого, мои шансы сразу поднимутся. Так мне дали понять. Этот русский должен быть человеком грамотным, безупречно чистым перед советскими властями, а главное - беспредельно преданным рейху. Одно задание - и он сделает себе жизнь.
- О-о! - произнес Лахновский с интонацией Бергера. - А я не гожусь для этого задания? Я преданный.
- Значит, не годитесь, - желчно проговорил Бергер. - Как я понял, таким человеком интересуются из самого Берлина. А вы что же... вы там известны.
- Сожалею, но ничем не могу вам помочь, - с подчеркнутой вежливостью сказал Лахновский.
Вчера, уже садясь в машину, Бергер обреченно, как пес, которого привели к веревочной петле, поглядел на Лахновского.
- Ах, если бы мы нашли такого человека...
Лахновскому стало искренне жаль Бергера, он в ответ только вздохнул и развел руками.
Вокруг дома Бергера ходили четверо часовых - двое в одну сторону, двое в другую. Левая половина дома была совершенно глуха, а сквозь закрытые оконные ставни правой, где жила Шипова, проливались струйки света.
Часовые были из "армии" Лахновского, из взвода охраны штаба, и, когда он, опираясь на трость, шагнул к дому, охранники взяли на караул.
Из-за угла дома вышел как раз командир этого взвода, а сегодня дежурный по гарнизону Федор Савельев, мужчина лет под пятьдесят, родом из Сибири. Он был хмур, не брит, форма на нем сидела мешком и была измята и измазана, будто он валялся в дорожной пыли. Тяжелый вальтер в кобуре оттягивал ремень, обезображивая фигуру. Все это Лахновский увидел, осветив его карманным фонариком.
- Что за вид, лейтенант Савельев?!
- Посты проверял. Везде пылища, такая сушь стоит, - буркнул тот. От него попахивало спиртом.
- А ну-ка, дыхните! - строго сказал Лахновский.
- А-а... - отмахнулся Савельев.
- Я запретил пьянствовать! В любой момент могут напасть партизаны!
- Ну чего разоряться-то? Не нападут...
Этот Федор Савельев служит у него уже около полугода, и это единственный, кто не боится его, Лахновского, и его трости. Он был прислан к нему еще в Жерехово с группой солдат из орловской зондеркоманды, устроивших пьяный дебош в городском публичном доме, во время которого они переломали там всю мебель, перебили зеркала, а потом принялись со второго этажа выбрасывать в окно девиц этого заведения.
- Хороши-и! - протянул Лахновский, оглядывая неожиданное свое пополнение. - Публичного дома у нас нет, поэтому свой буйный нрав вы можете показать только в бою. Как раз скоро нам предстоит ликвидировать одну партизанскую группу.
На ликвидацию они отправились примерно через неделю, но сами попали в партизанскую засаду, и Федор Савельев спас жизнь Лахновскому, выволок его, раненного в ногу, в безопасное место.
На другой же день Лахновский присвоил ему звание лейтенанта и назначил командиром взвода, который формально охранял штаб "Освободительной народной армии", а фактически его персону. Несмотря на такую милость, Савельев нахально, почти на его глазах, начал приставать к Леокадии, и однажды Лахновский, вернувшись под утро от Бергера, застал командира взвода охраны в ее постели. Лахновский был этим не оскорблен, а взбесился от мысли, что кто-то валяется в постели, а вот он, старый и немощный старик, должен в это время вместе с тупицей Бергером без конца допрашивать вернувшегося от партизан агента Метальникова, чтобы выяснить, не перевербован ли он, можно ли доверять ему дальше. А черт его знает, перевербован или не перевербован. Вроде бы нет; жаден до денег, немцы платят хорошо, обещают еще больше в дальнейшем, а русские ничего не платят, ничего не обещают. У них за идею работают, а для чего Метальникову, сыну бывшего пензенского купца второй гильдии, их идеи? Хотя черт его знает, в душу никому не влезешь. Не верит Бергер ему, хлопнул бы из пистолета - и дело с концом. Нет, видите ли, нового агента подобрать трудно, внедрить еще труднее, надо, мол, и дальше использовать этого, если он честен. Путали-путали Метаяьникова, да сами запутались, начали молоть уж черт-те что, Метальников только глаза округлял от изумления. А тут Савельев... И Лахновский, видя, что у Федора нет никакого оружия в руках (форма и кобура с пистолетом лежали на диване у противоположной стены), подняв свою страшную трость, двинулся к кровати. Из-под одеяла, болтая грудями, с визгом метнулась ему навстречу Леокадия, упала на колени, обхватила его грязные сапоги. Лахновский пинком отбросил ее прочь. Федор же, несмотря на то что Лахновский стоял у кровати с нацеленной в грудь тростью, лишь усмехнулся устало, как-то вяло махнул рукой и лениво зевнул, не проявляя ни малейшего признака страха или желания защищаться.
Это настолько изумило Лахновского, что рука с поднятой тростью замерла.
- Т-ты, р-развратник?! - заикаясь от гнева и чувствуя, что если он все же ударит Савельева, то трость войдет ему в грудь по самую ручку, а нижний конец вонзится в пол под кроватью. - Как ты смел?! Убью!
- Ну и что же? - опять усмехнулся Федор. - Здесь ли, в кровати твоей шлюхи... Или в лесу, от партизанской пули...
- Что-о?
Это безразличие к смерти, и даже не безразличие, а явственно прозвучавшее в словах откровенное желание ее поскорее принять еще больше ошеломило Лахновского. Он опустил руку с тростью. Тогда Савельев встал с кровати, натянул брюки, короткополый мундирчик серо-зеленого цвета, сапоги, взял ремень с пистолетом, застегнул его, опустился на диван и стал закуривать. Лика, обернувшись в простыню, нелепым столбом торчала в углу.
Лахновский сел на еще теплую кровать и спросил напрямик:
- Жжет, что ли, что своим изменил?
Федор поднял на него тяжелые глаза, сплюнул кисло на чистый пол, который каждый день мыла хозяйка этого дома, живущая сейчас где-то в курятнике, немолодая русская вечно молчащая баба.
- Свои - как старые варежки... На руку наденешь, а пальцы голые.
- Как это понять?
- А так и понимать, как говорится. Другого смыслу нету.
Он бросил под ноги недокуренную сигарету, раздавил, растер ее сапогом. Хрипло произнес:
- Не бойтесь... Мои грехи теперь ни поп, ни тем более Советская власть не отпустят.
"Действительно, не отпустит", - подумал тогда, подумал и сейчас Лахновский, стоя возле дежурного по гарнизону. Из "дела" бывшего военнопленного, потом солдата 1-й роты "Группы по оформлению управления на оккупированной территории" Орловской зондеркоманды, а ныне лейтенанта "Освободительной народной армии", из многочисленных протоколов допросов Лахновский знал, что Федор Силантьевич Савельев, сдавшийся добровольно в плен в конце октября 1942 года под городом Нальчик, родом из Иркутской области, уроженец села Михайловка. Он был старшим сыном Михайловского "землевладельца и торговца" Силантия Лукича Савельева, активно боровшегося в годы гражданской войны против Советской власти, пойманного потом партизанами и расстрелянного ими. После казни отца Федор ушел с остатками отцовского отряда в тайгу, возглавил этот отряд и "боролся с большевиками и сельсоветчиками" до конца 1923 года, когда его отряд был выслежен, окружен и уничтожен, а сам он под видом бродячего сапожника пробрался на Алтай, где поселился в деревне Кружково на постоянное жительство. Через несколько лет поступил на курсы механизаторов при местной МТС, то есть машинно-тракторной станции, стал комбайнером, каковым и работал вплоть до войны и призыва в Красную Армию. Был женат, жену звали Анна Михайловна, девичья фамилия Кафтанова, родом она была из этого самого Кружкова, из бедняков, померла в сороковом году от какой-то женской болезни, вследствие которой детей у них не было... Далее шли короткие справки об участии Савельева в различных карательных акциях против партизан и сочувствующего им населения, различные характеристики - все положительные.
Когда Савельев появился в Жерехове, на фамилию его Лахновский внимания не обратил, а когда знакомился с "делом", что-то его заинтересовало. Савельев, Сибирь... Вспомнилась следственная камера при Томской городской жандармерии, случайно арестованный надзирателем Косоротовым - где-то сейчас этот прелюбопытнейший экземпляр человеческой породы, этот скот, жив ли? - молодой парень по имени Антон Савельев. Был этот Антон, арестованный вместе с сыном новониколаевского лавочника Петром Полиповым, кажется, рослым, светлоглазым, с большим белесым чубом. И был силен, как бык, - тогда, во время допроса, так саданул его, Лахновского, в подбородок, что челюсть вспухла и ныла долго. Пристрелить надо было бы мерзавца тогда же. Потом этот Антон Савельев вырос в матерого большевика, много хлопот принес охранке и жандармерии...
Нет, ничем Федор Савельев не напоминал того Антона Савельева - ни обликом, ни характером, ни тем более нравственной своей сутью. Просто однофамилец, всякие Савельевы, Петровы, Федоровы составляют половину населения России, необъятной страны, не имеющей настоящих и законных хозяев.
Этой мыслью Лахновский удовлетворился и никогда больше к ней не возвращался...
...Ночь над деревней Шестоково постепенно набирала силу, становилась гуще. Духота стояла прежняя, ни ветерка, ни струйки свежего воздуха. Звезды вверху горели тускло, совсем не давая света, к тому же с востока, оттуда, где громыхал, приближаясь, фронт, наползали тучи, съедая белесое звездное полотно. Была вокруг непробиваемая тишина, но Лахновский каждой клеткой своего тела чувствовал, как гремит, гудит, сотрясая землю, далекая пока линия фронта, как она приближается неумолимо, и ему, как когда-то, хотелось вскинуть трость, насквозь проткнуть стоявшего перед ним Федора Савельева, поглядеть, как он рухнет на землю, а потом зайти в дом Бергера, где пьянствует сейчас Леокадия Шипова с прежним своим любовником Алексеем Валентиком, бросить свою окровавленную палку прямо им на стол. Валентин, сегодня в обед неожиданно объявившийся в Шестокове, ничего не знает об этой трости и ничего не поймет, зато Лика выпучит со страха свои большие бесстыжие глазищи, догадываясь, чья это кровь, а он, Лахновский, ухмыльнется только, и она окончательно поймет, что он не простил ей той ночи с Федором на его квартире...
Лахновский как-то сожалеюще вздохнул, понимая, что ничего этого не сделает, Савельев ему нужен, он еще может пригодиться, он единственный, кто его не боится, но именно по этой причине, как казалось Лахновскому, не оставит его, если что, в беде, как не оставил в тот раз, когда попали в засаду и он получил ранение в ногу...
- Все же не пейте, Савельев, больше, - попросил он мягко.
- Да ладно. И нечего больше.
Лахновский ковыльнул к крыльцу, обернулся:
- Секреты через час сменять.
- Какая надобность...
- Разговорчики! Погода хмурая, заснут еще, сволочи... Через час, понятно?
- Ясно, - сказал Савельев, повернулся и тотчас растаял во мгле.
* * * *
Валентика этого сегодня в полдень задержали на окраине деревни сидящие в секрете солдаты, на чистейшем немецком языке он потребовал доставить его к самому зондерфюреру Бергеру. Но поскольку солдаты были из его, Лахновского, "армии", они привели задержанного в свой "штаб", разместившийся в просторном здании бывшей школы. Появлению Валентика Лахновский как-то не удивился, равнодушно глянул на него, отпустил солдат и сказал с усмешкой:
- Собственной персоной? А я уж и не надеялся свидеться. И надолго к нам?
- Навсегда.
Валентик бесцеремонно, как хозяин, стал расхаживать по комнате, служившей Лахновскому кабинетом, из стеклянного кувшина налил в стакан воды, ополоснул его брезгливо и выплеснул в открытое окно, прямо под ноги расхаживающему у стены часовому. Потом, запрокинув голову, пил воду крупными глотками, вдоль его шеи, обросшей грязным волосом, дергался острый кадык. Лахновский поморщился.
- Мне бы переодеться, - сказал Валентик. - И прикажите баню истопить опаршивел я. Когда возвращается господин зондерфюрер?
- Откуда же мне знать? - Лахновский помедлил, хмуро оглядел Валентика. Спросите у Леокадии Шиповой, может, Бергер звонил ей из Орла.
- Как же вы ее отдали ему? Я считал, что вы женились на ней.
Последние слова Валентик произнес с явной насмешкой. У Лахновского собрались на переносице морщинки и стали пошевеливаться, как у собаки, которая собиралась зарычать. Но ответил он спокойным, чуть насмешливым голосом:
- Все течет, все изменяется, как говорят философы.
Валентик засунул руку под грязную гимнастерку, почесал кривое плечо.
- Как он, Рудольф, очень ревнивый, если...
Лахновский только усмехнулся.
- Ладно... Не найдется несколько листов чистой бумаги? Как вы понимаете, я не пустой пришел, тут, - он хлопнул себя ладонью по лбу, - имеются кое-какие сведения о новых соединениях противника, прибывших на их Центральный и Воронежский фронты.
- Вон в шкафу валяется с десяток ученических тетрадей.
Валентик подошел к шкафу, открыл дверцу, взял тетрадку. В глубине шкафа стоял небольшой школьный глобус, неизвестно как сохранившийся до сих пор. Валентик взял зачем-то и его, шагнул к окну, где больше было света.
- Вот он где, Воронеж... Помните, Арнольд Михайлович, как вы меня туда привезли, устроили в органы ГПУ? А где Коростень? Нету на этой деревяшке Коростеня... Зато вот Киев. Киев, Украина, благословенная земля. А вот и Москва. Сама Москва, у порога которой мы стояли - только переступить. Только переступить... Сколько было радости и надежды!
Лахновский, поджав высохшие, бесцветные губы, молча наблюдал за Валентиком. Тот вдруг с яростью крутанул глобус, потом с еще большей яростью ударил им об подоконник - с треском разлетелись во все стороны обломки.
- Ах, Алейников, Алейников! - прорычал Валентик, швырнул на пол подставку для глобуса, она с грохотом покатилась вдоль стены. - Ну, погоди, может быть, еще и встретимся!
Лахновский встал из-за своего стола, крепкого, двухтумбового, крышка которого была залита чернилами, не торопясь, захромал к дверям.
- Баню я прикажу истопить, - усмехнулся он от порога, - а обломки... земного шара ты уж подбери...
Когда он часа через четыре вернулся в кабинет, обломки глобуса, разбитого Валентиком, так и валялись по всему полу. На столе лежала забытая промокашка, которой пользовался Валентик, вырванный из тетради смятый листок, пепельница полна окурков, всюду был рассыпан пепел. "Свинья!" - вскипел Лахновский на Валентика, смывающего в ту минуту в бане свою грязь и вонючий пот, хотел уже крикнуть, чтобы прибрали в его кабинете, но помедлил, взял скомканный тетрадный листок, развернул. Он был весь исписан по-немецки, исчеркан. Даже по этому обрывку было видно, что Валентик знал многое - он перечислял не только советские армии и дивизии, прибывшие в последние дни на Центральный и Воронежский фронты, но и командный и политический состав различных соединений и подразделений. Однако в первую очередь Лахновскому в глаза бросились кривые строчки: "...der Zeitungsredakteur bei der Division von Oberst Welichanow ist Major Polipow P.P.". [...редактором газеты при дивизии полковника Велиханова является майор Полипов П.П.] Сжимая в кулаке черновик Валентика, Лахновский так и сел. "Неужели это тот Полипов, незабвенный Петр Петрович, так славно послуживший в свое время блаженной памяти неуклюжей российской охранке, прошляпившей и своего монарха, и всю его империю?! Неужели тот самый?"
...Все это было сегодня в середине дня, все это промелькнуло в голове Лахновского, пока он говорил с Федором Савельевым, поднимался по ступенькам крыльца дома, в котором жил Бергер, шел по недлинному коридору, тускло освещаемому висевшей на стене керосиновой лампой. Лахновский и шел в апартаменты наложницы зондерфюрера Рудольфа Бергера, с которой, как ему доложили, после бани пьянствовал Валентик, чтобы узнать поподробнее об этом Полипове.
Дверь в комнаты Шиповой была не заперта. Настежь была открыта и дверь, ведущая из коридора во внутренний двор, обнесенный высоким глухим дощатым забором, поверх которого была еще в несколько рядов натянута колючая проволока. Из этого двора слышался не то визг, не то стон самой Лики, приглушенный хохоток и говор Валентика. Лахновский поморщился, шагнул в прихожую Шиповой, оттуда в столовую. Там был невообразимый ералаш, стулья, кресла и диваны сдвинуты с места, ковер залит, стол завален бутылками, объедками, на одном из кресел валялось платье Шиповой, почему-то изодранное в лохмотья. Лахновский глянул в спальню - кровать стояла аккуратно убранная, белоснежная, нетронутая.
Он сел в одно из кресел, трость поставил между ног и по-стариковски сложил на нее обе руки.
Голоса Валентика и Лики стали приближаться, загремели в коридоре, в прихожей. И вот они ввалились в столовую, оба пьяные до изнеможения.
- А-а... - кивнул равнодушно Валентик, подошел, шатаясь, к столу, налил полстакана коньяку. Он был в исподней рубашке, в форменных немецких брюках, в комнатных тапочках Бергера.
Шипова видела, что в столовой кто-то сидит, но различить, кто же это, кажется, не могла. На ней была лишь нижняя шелковая, тоже немецкая, с обильными кружевами, рубашка, тесемка на одном плече лопнула, и грудь почти обнажилась. Волосы распущены, растрепаны, под глазами черные ямы. Она стояла у дверей, пытаясь натянуть клочок рубашки на грудь, хотя сквозь тонкое полотно вообще просвечивало все тело, молодое, стройное, крепкое. Она, эта развратница, была красива даже в этом своем скотском состоянии, и Лахновскому вдруг стало жалко ее.
- А если бы неожиданно господин зондерфюрер приехал? - спросил он.
- А-а... - пьяно отмахнулся Валентик, а Лика с облегченным вскриком: "Арнольдик!" - оттолкнулась от стены, шагнула к Лахновскому. Тот хотел было встать, но она обхватила его за шею, прижалась к нему, осадила обратно в кресло.
- Арнольдик... милый мой старичок! - выкрикивала Лика, целуя его. - Я ни с кем так не была счастлива, как с тобой. Почему все кончилось? Почему все кончается?!
И она, уткнувшись все еще свежим, несмотря на бесконечные кутежи, лицом в плечо Лахновского, зарыдала, вздрагивая горячим телом.
- Безобразница ты, - по-стариковски проворчал Лахновский, отталкивая ее. Приведи себя в порядок. Если Рудольф неожиданно приедет...
- Ну и пусть! - с ненавистью вскрикнула Шипова, отскакивая. - Что он мне сделает? Пристрелит? Пусть, пусть, пусть!!
Она запрокинула голову с растрепанными волосами и громко, в истерике, захохотала.
Валентик нехотя подошел к ней, намотал ее волосы на кулак, дернул, повалил на пол, поволок безжалостно, словно это был набитый чем-то мешок, по комнате и швырнул на диван.
- Ты что это, проститутка вонючая?! - рыкнул он голосом зловещим и вовсе не пьяным.
Лика вжалась в угол дивана, подобрала под себя голые ноги, обожгла Валентина нездоровым взглядом.
- А ты кто?! - выкрикнула она ему в лицо. И повернулась к Лахновскому: - А ты? А все вы тут?! Я телом торгую, а вы чем?! Страной своей! Предатели вы-ы!
Валентик размахнулся, ударил ее, не жалея, кулаком в лицо. Лика от удара перелетела через валик дивана.
- Вста-ать! - взревел Валентик, стоя перед ней, сгорбившись, сжав кулаки. Спина его тряслась от гнева.
Она медленно поднялась, попятилась под его взглядом к стене, прилипла к ней спиной. И там вытерла ладонью окровавленный подбородок. Длинные, тонкие пальцы ее при этом дрожали.
- Мы, по-твоему, предатели, а ты кто? - спросил негромко Лахновский.
- Ты что... шпионка русская?! - прохрипел Валентик, колотясь от ярости.
Лахновскому казалось, что он сейчас кинется на Лику, одним ударом переломит ей позвоночник с хрустом, разорвет, как хищный зверь разрывает жертву.
Шипова стояла у стены вытянувшись, приподняв голову, глаза ее горели непокорно и зло.
- Не беспокойтесь, я не шпионка, - сказала она хрипло, с горечью. - Я такая же мерзавка... такая же скотина, как вы. Только еще отвратительнее, потому что женщина. У вас и у меня все внутри сгнило.
Кривобокий Валентик шагнул было к ней, зловеще нагнув голову, но она вскрикнула сердито и властно:
- Не прикасаться ко мне! Часового позову!
И, мотнув спутанными волосами, повернулась, прошла мимо оторопевшего Валентика в спальню, закрыла за собой дверь, звякнула задвижкой.
Валентик, какое-то время постояв в нелепой позе, с вытянутыми вперед обеими руками, опустил их, когда Шипова закрыла за собой дверь, шагнул к столу и еще выпил коньяку.
- Ее следует... - Он кивнул на запертую дверь спальни и одновременно почти чиркнул ребром ладони по своей толстой, распаренной баней и коньяком шее.
Лахновский лишь усмехнулся.
- Бергер не позволит. Она ему очень нравится.
- Она сломалась! Она может...
Лахновский встал.
- У нее в душе ничего целого никогда и не было. Как, впрочем, и у нас с тобой.
- Что-о? Вы... Ты что ж, тоже выдохся?
- Не тыкать мне, подонок! - взвизгнул Лахновский, приподнимая трость. Но Валентик не знал этого зловещего жеста и потому не побледнел, не обратил даже на его движение никакого внимания. Это Лахновского даже развеселило. - Не тыкать, а то я тебе ткну...
Собственные слова развеселили Лахновского еще больше, со странной, какой-то хищно-плотоядной улыбкой он шагнул к Валентику, держа трость на весу, острием книзу. Почувствовав наконец что-то необычное в поведении Лахновского, Валентик, не на шутку растерявшись, попятился к стене, пока не уперся в нее, как только что Шипова, спиной. Неуловимым движением Лахновский вскинул трость - острие уперлось чуть ниже левого соска, проколов рубашку. Валентик охнул, схватился обеими руками за холодный стальной стержень, но Лахновский чуть надавил и одновременно хохотнул скрипуче:
- Хе-хе... Пожалуй, не дергайся.
По белой рубашке Валентина потекла черная струйка крови.
- Арнольд... Михайлович?! - Лицо Валентика сделалось белым как мел.
- Вот что, милейший, объясню я вам, - так же скрипуче заговорил Лахновский. - У меня в армии двести таких подонков, как Леокадия... только мужского пола. Мы умные люди и должны понимать - другого человеческого материала у нас нет и не будет. Но скотина тем и удобна для человека, что лишена способности размышлять. Корову, к примеру, можно доить, с барана стричь шерсть. А при необходимости можно прирезать, мясо съесть, из шкуры сшить сапоги или полушубок. Это вы можете понять куриными своими мозгами? А какие сейчас сапоги с этой Шиповой?
- Почему же "прощайте"? До свидания. Может быть, вас вызывают, чтобы вручить наконец погоны майора.
- О-о! - произнес Бергер свое обычное, по достоинству оценив ответ. И с угрюмой усмешкой сказал: - Ах, господин Лахновский... вы полковник, я всего лишь капитан. Но разницы между нами нет - мы оба неудачники. У русских есть вот такая пословица: искал дед маму, да и попал в яму. Или это поговорка? Я, знаете, никак не могу понять между ними разницы.
Кровь в жилах у Лахновского остыла. Именно неудачники, прав Бергер, и чего тут обижаться друг на друга, обливать друг друга насмешками?
- Поговорка, Рудольф. У русских на любую тему много поговорок, глуховатым голосом сказал он. - А на эту нашу с вами тему я знаю еще одну: вожжи в руках, да воз под горою. Увы...
- Да, да. Под горою... Я боюсь, Арнольд Михайлович, что в "Абвергруппу" больше не вернусь. Потому и говорю на всякий случай "прощайте".
Да, Бергер мог не вернуться, дела у него были из ряда вон плохи. "Абвергруппа-101" должна помимо разведывательной работы против частей Советской Армии на противостоящем фронте вести борьбу с партизанскими отрядами, засылать туда своих агентов, выявлять оперативные планы партизан, парализовать их действия да главных коммуникациях к фронту, осуществлять убийства партизанских командиров. Но какие там, к черту, убийства и выявление оперативных планов, если агентов из местного населения завербовать невозможно, мужского населения попросту не было. Правда, какое угодно количество людей можно было взять из лагерей для военнопленных. Но не многие из них соглашались стать немецкими агентами. А те, которые соглашались и проходили в учебном пункте соответствующую подготовку, а затем засылались в партизанские отряды и воинские части противника, чаще всего не подавали больше голоса. Значит, они были или разоблачены, или, что вероятнее, немедленно являлись к своим с повинной. Возвратившихся же в "Абвергруппу" с выполненным будто заданием можно было смело расстреливать без суда и следствия - девяносто девять процентов из них были уже советскими агентами.
- Проклятая страна, здесь все не как у нормальных людей! - кипятился Бергер, сильнее обычного дергая глазами. И он без колебаний расстреливал любого возвратившегося агента, если на того падало хоть малейшее подозрение в измене. Но застрелить агента было легко, найти и подготовить нового не так просто...
Леокадия Шипова, отданная в наложницы Бергеру, исправно информировала Лахновского о всех делах начальника "Абвергруппы". Не так давно она сообщила, что ночью Бергеру звонили из Орла, из главного штаба "Виддера", интересовались, нет ли у него "преданного человека из русских, очень преданного". И добавила от себя, что, видно, очень уж им нужен для чего-то такой человек, раз позвонили глубокой ночью и говорили открытым текстом.
Лахновский усмехнулся и стал ждать. Где возьмет Бергер такого человека? Он обратится обязательно к нему, Лахновскому, а он что, из кармана вынет да подаст?
Бергер действительно обратился где-то через неделю:
- Дорогой Арнольд Михайлович! Дважды звонили из Орла... И официальный запрос прислали. Нужен очень преданный нам русский для какого-то важного задания.
- Какого же?
- Не знаю. Очень важного. И где-то, как я понял, глубоко в тылу России. Если найдем такого, мои шансы сразу поднимутся. Так мне дали понять. Этот русский должен быть человеком грамотным, безупречно чистым перед советскими властями, а главное - беспредельно преданным рейху. Одно задание - и он сделает себе жизнь.
- О-о! - произнес Лахновский с интонацией Бергера. - А я не гожусь для этого задания? Я преданный.
- Значит, не годитесь, - желчно проговорил Бергер. - Как я понял, таким человеком интересуются из самого Берлина. А вы что же... вы там известны.
- Сожалею, но ничем не могу вам помочь, - с подчеркнутой вежливостью сказал Лахновский.
Вчера, уже садясь в машину, Бергер обреченно, как пес, которого привели к веревочной петле, поглядел на Лахновского.
- Ах, если бы мы нашли такого человека...
Лахновскому стало искренне жаль Бергера, он в ответ только вздохнул и развел руками.
Вокруг дома Бергера ходили четверо часовых - двое в одну сторону, двое в другую. Левая половина дома была совершенно глуха, а сквозь закрытые оконные ставни правой, где жила Шипова, проливались струйки света.
Часовые были из "армии" Лахновского, из взвода охраны штаба, и, когда он, опираясь на трость, шагнул к дому, охранники взяли на караул.
Из-за угла дома вышел как раз командир этого взвода, а сегодня дежурный по гарнизону Федор Савельев, мужчина лет под пятьдесят, родом из Сибири. Он был хмур, не брит, форма на нем сидела мешком и была измята и измазана, будто он валялся в дорожной пыли. Тяжелый вальтер в кобуре оттягивал ремень, обезображивая фигуру. Все это Лахновский увидел, осветив его карманным фонариком.
- Что за вид, лейтенант Савельев?!
- Посты проверял. Везде пылища, такая сушь стоит, - буркнул тот. От него попахивало спиртом.
- А ну-ка, дыхните! - строго сказал Лахновский.
- А-а... - отмахнулся Савельев.
- Я запретил пьянствовать! В любой момент могут напасть партизаны!
- Ну чего разоряться-то? Не нападут...
Этот Федор Савельев служит у него уже около полугода, и это единственный, кто не боится его, Лахновского, и его трости. Он был прислан к нему еще в Жерехово с группой солдат из орловской зондеркоманды, устроивших пьяный дебош в городском публичном доме, во время которого они переломали там всю мебель, перебили зеркала, а потом принялись со второго этажа выбрасывать в окно девиц этого заведения.
- Хороши-и! - протянул Лахновский, оглядывая неожиданное свое пополнение. - Публичного дома у нас нет, поэтому свой буйный нрав вы можете показать только в бою. Как раз скоро нам предстоит ликвидировать одну партизанскую группу.
На ликвидацию они отправились примерно через неделю, но сами попали в партизанскую засаду, и Федор Савельев спас жизнь Лахновскому, выволок его, раненного в ногу, в безопасное место.
На другой же день Лахновский присвоил ему звание лейтенанта и назначил командиром взвода, который формально охранял штаб "Освободительной народной армии", а фактически его персону. Несмотря на такую милость, Савельев нахально, почти на его глазах, начал приставать к Леокадии, и однажды Лахновский, вернувшись под утро от Бергера, застал командира взвода охраны в ее постели. Лахновский был этим не оскорблен, а взбесился от мысли, что кто-то валяется в постели, а вот он, старый и немощный старик, должен в это время вместе с тупицей Бергером без конца допрашивать вернувшегося от партизан агента Метальникова, чтобы выяснить, не перевербован ли он, можно ли доверять ему дальше. А черт его знает, перевербован или не перевербован. Вроде бы нет; жаден до денег, немцы платят хорошо, обещают еще больше в дальнейшем, а русские ничего не платят, ничего не обещают. У них за идею работают, а для чего Метальникову, сыну бывшего пензенского купца второй гильдии, их идеи? Хотя черт его знает, в душу никому не влезешь. Не верит Бергер ему, хлопнул бы из пистолета - и дело с концом. Нет, видите ли, нового агента подобрать трудно, внедрить еще труднее, надо, мол, и дальше использовать этого, если он честен. Путали-путали Метаяьникова, да сами запутались, начали молоть уж черт-те что, Метальников только глаза округлял от изумления. А тут Савельев... И Лахновский, видя, что у Федора нет никакого оружия в руках (форма и кобура с пистолетом лежали на диване у противоположной стены), подняв свою страшную трость, двинулся к кровати. Из-под одеяла, болтая грудями, с визгом метнулась ему навстречу Леокадия, упала на колени, обхватила его грязные сапоги. Лахновский пинком отбросил ее прочь. Федор же, несмотря на то что Лахновский стоял у кровати с нацеленной в грудь тростью, лишь усмехнулся устало, как-то вяло махнул рукой и лениво зевнул, не проявляя ни малейшего признака страха или желания защищаться.
Это настолько изумило Лахновского, что рука с поднятой тростью замерла.
- Т-ты, р-развратник?! - заикаясь от гнева и чувствуя, что если он все же ударит Савельева, то трость войдет ему в грудь по самую ручку, а нижний конец вонзится в пол под кроватью. - Как ты смел?! Убью!
- Ну и что же? - опять усмехнулся Федор. - Здесь ли, в кровати твоей шлюхи... Или в лесу, от партизанской пули...
- Что-о?
Это безразличие к смерти, и даже не безразличие, а явственно прозвучавшее в словах откровенное желание ее поскорее принять еще больше ошеломило Лахновского. Он опустил руку с тростью. Тогда Савельев встал с кровати, натянул брюки, короткополый мундирчик серо-зеленого цвета, сапоги, взял ремень с пистолетом, застегнул его, опустился на диван и стал закуривать. Лика, обернувшись в простыню, нелепым столбом торчала в углу.
Лахновский сел на еще теплую кровать и спросил напрямик:
- Жжет, что ли, что своим изменил?
Федор поднял на него тяжелые глаза, сплюнул кисло на чистый пол, который каждый день мыла хозяйка этого дома, живущая сейчас где-то в курятнике, немолодая русская вечно молчащая баба.
- Свои - как старые варежки... На руку наденешь, а пальцы голые.
- Как это понять?
- А так и понимать, как говорится. Другого смыслу нету.
Он бросил под ноги недокуренную сигарету, раздавил, растер ее сапогом. Хрипло произнес:
- Не бойтесь... Мои грехи теперь ни поп, ни тем более Советская власть не отпустят.
"Действительно, не отпустит", - подумал тогда, подумал и сейчас Лахновский, стоя возле дежурного по гарнизону. Из "дела" бывшего военнопленного, потом солдата 1-й роты "Группы по оформлению управления на оккупированной территории" Орловской зондеркоманды, а ныне лейтенанта "Освободительной народной армии", из многочисленных протоколов допросов Лахновский знал, что Федор Силантьевич Савельев, сдавшийся добровольно в плен в конце октября 1942 года под городом Нальчик, родом из Иркутской области, уроженец села Михайловка. Он был старшим сыном Михайловского "землевладельца и торговца" Силантия Лукича Савельева, активно боровшегося в годы гражданской войны против Советской власти, пойманного потом партизанами и расстрелянного ими. После казни отца Федор ушел с остатками отцовского отряда в тайгу, возглавил этот отряд и "боролся с большевиками и сельсоветчиками" до конца 1923 года, когда его отряд был выслежен, окружен и уничтожен, а сам он под видом бродячего сапожника пробрался на Алтай, где поселился в деревне Кружково на постоянное жительство. Через несколько лет поступил на курсы механизаторов при местной МТС, то есть машинно-тракторной станции, стал комбайнером, каковым и работал вплоть до войны и призыва в Красную Армию. Был женат, жену звали Анна Михайловна, девичья фамилия Кафтанова, родом она была из этого самого Кружкова, из бедняков, померла в сороковом году от какой-то женской болезни, вследствие которой детей у них не было... Далее шли короткие справки об участии Савельева в различных карательных акциях против партизан и сочувствующего им населения, различные характеристики - все положительные.
Когда Савельев появился в Жерехове, на фамилию его Лахновский внимания не обратил, а когда знакомился с "делом", что-то его заинтересовало. Савельев, Сибирь... Вспомнилась следственная камера при Томской городской жандармерии, случайно арестованный надзирателем Косоротовым - где-то сейчас этот прелюбопытнейший экземпляр человеческой породы, этот скот, жив ли? - молодой парень по имени Антон Савельев. Был этот Антон, арестованный вместе с сыном новониколаевского лавочника Петром Полиповым, кажется, рослым, светлоглазым, с большим белесым чубом. И был силен, как бык, - тогда, во время допроса, так саданул его, Лахновского, в подбородок, что челюсть вспухла и ныла долго. Пристрелить надо было бы мерзавца тогда же. Потом этот Антон Савельев вырос в матерого большевика, много хлопот принес охранке и жандармерии...
Нет, ничем Федор Савельев не напоминал того Антона Савельева - ни обликом, ни характером, ни тем более нравственной своей сутью. Просто однофамилец, всякие Савельевы, Петровы, Федоровы составляют половину населения России, необъятной страны, не имеющей настоящих и законных хозяев.
Этой мыслью Лахновский удовлетворился и никогда больше к ней не возвращался...
...Ночь над деревней Шестоково постепенно набирала силу, становилась гуще. Духота стояла прежняя, ни ветерка, ни струйки свежего воздуха. Звезды вверху горели тускло, совсем не давая света, к тому же с востока, оттуда, где громыхал, приближаясь, фронт, наползали тучи, съедая белесое звездное полотно. Была вокруг непробиваемая тишина, но Лахновский каждой клеткой своего тела чувствовал, как гремит, гудит, сотрясая землю, далекая пока линия фронта, как она приближается неумолимо, и ему, как когда-то, хотелось вскинуть трость, насквозь проткнуть стоявшего перед ним Федора Савельева, поглядеть, как он рухнет на землю, а потом зайти в дом Бергера, где пьянствует сейчас Леокадия Шипова с прежним своим любовником Алексеем Валентиком, бросить свою окровавленную палку прямо им на стол. Валентин, сегодня в обед неожиданно объявившийся в Шестокове, ничего не знает об этой трости и ничего не поймет, зато Лика выпучит со страха свои большие бесстыжие глазищи, догадываясь, чья это кровь, а он, Лахновский, ухмыльнется только, и она окончательно поймет, что он не простил ей той ночи с Федором на его квартире...
Лахновский как-то сожалеюще вздохнул, понимая, что ничего этого не сделает, Савельев ему нужен, он еще может пригодиться, он единственный, кто его не боится, но именно по этой причине, как казалось Лахновскому, не оставит его, если что, в беде, как не оставил в тот раз, когда попали в засаду и он получил ранение в ногу...
- Все же не пейте, Савельев, больше, - попросил он мягко.
- Да ладно. И нечего больше.
Лахновский ковыльнул к крыльцу, обернулся:
- Секреты через час сменять.
- Какая надобность...
- Разговорчики! Погода хмурая, заснут еще, сволочи... Через час, понятно?
- Ясно, - сказал Савельев, повернулся и тотчас растаял во мгле.
* * * *
Валентика этого сегодня в полдень задержали на окраине деревни сидящие в секрете солдаты, на чистейшем немецком языке он потребовал доставить его к самому зондерфюреру Бергеру. Но поскольку солдаты были из его, Лахновского, "армии", они привели задержанного в свой "штаб", разместившийся в просторном здании бывшей школы. Появлению Валентика Лахновский как-то не удивился, равнодушно глянул на него, отпустил солдат и сказал с усмешкой:
- Собственной персоной? А я уж и не надеялся свидеться. И надолго к нам?
- Навсегда.
Валентик бесцеремонно, как хозяин, стал расхаживать по комнате, служившей Лахновскому кабинетом, из стеклянного кувшина налил в стакан воды, ополоснул его брезгливо и выплеснул в открытое окно, прямо под ноги расхаживающему у стены часовому. Потом, запрокинув голову, пил воду крупными глотками, вдоль его шеи, обросшей грязным волосом, дергался острый кадык. Лахновский поморщился.
- Мне бы переодеться, - сказал Валентик. - И прикажите баню истопить опаршивел я. Когда возвращается господин зондерфюрер?
- Откуда же мне знать? - Лахновский помедлил, хмуро оглядел Валентика. Спросите у Леокадии Шиповой, может, Бергер звонил ей из Орла.
- Как же вы ее отдали ему? Я считал, что вы женились на ней.
Последние слова Валентик произнес с явной насмешкой. У Лахновского собрались на переносице морщинки и стали пошевеливаться, как у собаки, которая собиралась зарычать. Но ответил он спокойным, чуть насмешливым голосом:
- Все течет, все изменяется, как говорят философы.
Валентик засунул руку под грязную гимнастерку, почесал кривое плечо.
- Как он, Рудольф, очень ревнивый, если...
Лахновский только усмехнулся.
- Ладно... Не найдется несколько листов чистой бумаги? Как вы понимаете, я не пустой пришел, тут, - он хлопнул себя ладонью по лбу, - имеются кое-какие сведения о новых соединениях противника, прибывших на их Центральный и Воронежский фронты.
- Вон в шкафу валяется с десяток ученических тетрадей.
Валентик подошел к шкафу, открыл дверцу, взял тетрадку. В глубине шкафа стоял небольшой школьный глобус, неизвестно как сохранившийся до сих пор. Валентик взял зачем-то и его, шагнул к окну, где больше было света.
- Вот он где, Воронеж... Помните, Арнольд Михайлович, как вы меня туда привезли, устроили в органы ГПУ? А где Коростень? Нету на этой деревяшке Коростеня... Зато вот Киев. Киев, Украина, благословенная земля. А вот и Москва. Сама Москва, у порога которой мы стояли - только переступить. Только переступить... Сколько было радости и надежды!
Лахновский, поджав высохшие, бесцветные губы, молча наблюдал за Валентиком. Тот вдруг с яростью крутанул глобус, потом с еще большей яростью ударил им об подоконник - с треском разлетелись во все стороны обломки.
- Ах, Алейников, Алейников! - прорычал Валентик, швырнул на пол подставку для глобуса, она с грохотом покатилась вдоль стены. - Ну, погоди, может быть, еще и встретимся!
Лахновский встал из-за своего стола, крепкого, двухтумбового, крышка которого была залита чернилами, не торопясь, захромал к дверям.
- Баню я прикажу истопить, - усмехнулся он от порога, - а обломки... земного шара ты уж подбери...
Когда он часа через четыре вернулся в кабинет, обломки глобуса, разбитого Валентиком, так и валялись по всему полу. На столе лежала забытая промокашка, которой пользовался Валентик, вырванный из тетради смятый листок, пепельница полна окурков, всюду был рассыпан пепел. "Свинья!" - вскипел Лахновский на Валентика, смывающего в ту минуту в бане свою грязь и вонючий пот, хотел уже крикнуть, чтобы прибрали в его кабинете, но помедлил, взял скомканный тетрадный листок, развернул. Он был весь исписан по-немецки, исчеркан. Даже по этому обрывку было видно, что Валентик знал многое - он перечислял не только советские армии и дивизии, прибывшие в последние дни на Центральный и Воронежский фронты, но и командный и политический состав различных соединений и подразделений. Однако в первую очередь Лахновскому в глаза бросились кривые строчки: "...der Zeitungsredakteur bei der Division von Oberst Welichanow ist Major Polipow P.P.". [...редактором газеты при дивизии полковника Велиханова является майор Полипов П.П.] Сжимая в кулаке черновик Валентика, Лахновский так и сел. "Неужели это тот Полипов, незабвенный Петр Петрович, так славно послуживший в свое время блаженной памяти неуклюжей российской охранке, прошляпившей и своего монарха, и всю его империю?! Неужели тот самый?"
...Все это было сегодня в середине дня, все это промелькнуло в голове Лахновского, пока он говорил с Федором Савельевым, поднимался по ступенькам крыльца дома, в котором жил Бергер, шел по недлинному коридору, тускло освещаемому висевшей на стене керосиновой лампой. Лахновский и шел в апартаменты наложницы зондерфюрера Рудольфа Бергера, с которой, как ему доложили, после бани пьянствовал Валентик, чтобы узнать поподробнее об этом Полипове.
Дверь в комнаты Шиповой была не заперта. Настежь была открыта и дверь, ведущая из коридора во внутренний двор, обнесенный высоким глухим дощатым забором, поверх которого была еще в несколько рядов натянута колючая проволока. Из этого двора слышался не то визг, не то стон самой Лики, приглушенный хохоток и говор Валентика. Лахновский поморщился, шагнул в прихожую Шиповой, оттуда в столовую. Там был невообразимый ералаш, стулья, кресла и диваны сдвинуты с места, ковер залит, стол завален бутылками, объедками, на одном из кресел валялось платье Шиповой, почему-то изодранное в лохмотья. Лахновский глянул в спальню - кровать стояла аккуратно убранная, белоснежная, нетронутая.
Он сел в одно из кресел, трость поставил между ног и по-стариковски сложил на нее обе руки.
Голоса Валентика и Лики стали приближаться, загремели в коридоре, в прихожей. И вот они ввалились в столовую, оба пьяные до изнеможения.
- А-а... - кивнул равнодушно Валентик, подошел, шатаясь, к столу, налил полстакана коньяку. Он был в исподней рубашке, в форменных немецких брюках, в комнатных тапочках Бергера.
Шипова видела, что в столовой кто-то сидит, но различить, кто же это, кажется, не могла. На ней была лишь нижняя шелковая, тоже немецкая, с обильными кружевами, рубашка, тесемка на одном плече лопнула, и грудь почти обнажилась. Волосы распущены, растрепаны, под глазами черные ямы. Она стояла у дверей, пытаясь натянуть клочок рубашки на грудь, хотя сквозь тонкое полотно вообще просвечивало все тело, молодое, стройное, крепкое. Она, эта развратница, была красива даже в этом своем скотском состоянии, и Лахновскому вдруг стало жалко ее.
- А если бы неожиданно господин зондерфюрер приехал? - спросил он.
- А-а... - пьяно отмахнулся Валентик, а Лика с облегченным вскриком: "Арнольдик!" - оттолкнулась от стены, шагнула к Лахновскому. Тот хотел было встать, но она обхватила его за шею, прижалась к нему, осадила обратно в кресло.
- Арнольдик... милый мой старичок! - выкрикивала Лика, целуя его. - Я ни с кем так не была счастлива, как с тобой. Почему все кончилось? Почему все кончается?!
И она, уткнувшись все еще свежим, несмотря на бесконечные кутежи, лицом в плечо Лахновского, зарыдала, вздрагивая горячим телом.
- Безобразница ты, - по-стариковски проворчал Лахновский, отталкивая ее. Приведи себя в порядок. Если Рудольф неожиданно приедет...
- Ну и пусть! - с ненавистью вскрикнула Шипова, отскакивая. - Что он мне сделает? Пристрелит? Пусть, пусть, пусть!!
Она запрокинула голову с растрепанными волосами и громко, в истерике, захохотала.
Валентик нехотя подошел к ней, намотал ее волосы на кулак, дернул, повалил на пол, поволок безжалостно, словно это был набитый чем-то мешок, по комнате и швырнул на диван.
- Ты что это, проститутка вонючая?! - рыкнул он голосом зловещим и вовсе не пьяным.
Лика вжалась в угол дивана, подобрала под себя голые ноги, обожгла Валентина нездоровым взглядом.
- А ты кто?! - выкрикнула она ему в лицо. И повернулась к Лахновскому: - А ты? А все вы тут?! Я телом торгую, а вы чем?! Страной своей! Предатели вы-ы!
Валентик размахнулся, ударил ее, не жалея, кулаком в лицо. Лика от удара перелетела через валик дивана.
- Вста-ать! - взревел Валентик, стоя перед ней, сгорбившись, сжав кулаки. Спина его тряслась от гнева.
Она медленно поднялась, попятилась под его взглядом к стене, прилипла к ней спиной. И там вытерла ладонью окровавленный подбородок. Длинные, тонкие пальцы ее при этом дрожали.
- Мы, по-твоему, предатели, а ты кто? - спросил негромко Лахновский.
- Ты что... шпионка русская?! - прохрипел Валентик, колотясь от ярости.
Лахновскому казалось, что он сейчас кинется на Лику, одним ударом переломит ей позвоночник с хрустом, разорвет, как хищный зверь разрывает жертву.
Шипова стояла у стены вытянувшись, приподняв голову, глаза ее горели непокорно и зло.
- Не беспокойтесь, я не шпионка, - сказала она хрипло, с горечью. - Я такая же мерзавка... такая же скотина, как вы. Только еще отвратительнее, потому что женщина. У вас и у меня все внутри сгнило.
Кривобокий Валентик шагнул было к ней, зловеще нагнув голову, но она вскрикнула сердито и властно:
- Не прикасаться ко мне! Часового позову!
И, мотнув спутанными волосами, повернулась, прошла мимо оторопевшего Валентика в спальню, закрыла за собой дверь, звякнула задвижкой.
Валентик, какое-то время постояв в нелепой позе, с вытянутыми вперед обеими руками, опустил их, когда Шипова закрыла за собой дверь, шагнул к столу и еще выпил коньяку.
- Ее следует... - Он кивнул на запертую дверь спальни и одновременно почти чиркнул ребром ладони по своей толстой, распаренной баней и коньяком шее.
Лахновский лишь усмехнулся.
- Бергер не позволит. Она ему очень нравится.
- Она сломалась! Она может...
Лахновский встал.
- У нее в душе ничего целого никогда и не было. Как, впрочем, и у нас с тобой.
- Что-о? Вы... Ты что ж, тоже выдохся?
- Не тыкать мне, подонок! - взвизгнул Лахновский, приподнимая трость. Но Валентик не знал этого зловещего жеста и потому не побледнел, не обратил даже на его движение никакого внимания. Это Лахновского даже развеселило. - Не тыкать, а то я тебе ткну...
Собственные слова развеселили Лахновского еще больше, со странной, какой-то хищно-плотоядной улыбкой он шагнул к Валентику, держа трость на весу, острием книзу. Почувствовав наконец что-то необычное в поведении Лахновского, Валентик, не на шутку растерявшись, попятился к стене, пока не уперся в нее, как только что Шипова, спиной. Неуловимым движением Лахновский вскинул трость - острие уперлось чуть ниже левого соска, проколов рубашку. Валентик охнул, схватился обеими руками за холодный стальной стержень, но Лахновский чуть надавил и одновременно хохотнул скрипуче:
- Хе-хе... Пожалуй, не дергайся.
По белой рубашке Валентина потекла черная струйка крови.
- Арнольд... Михайлович?! - Лицо Валентика сделалось белым как мел.
- Вот что, милейший, объясню я вам, - так же скрипуче заговорил Лахновский. - У меня в армии двести таких подонков, как Леокадия... только мужского пола. Мы умные люди и должны понимать - другого человеческого материала у нас нет и не будет. Но скотина тем и удобна для человека, что лишена способности размышлять. Корову, к примеру, можно доить, с барана стричь шерсть. А при необходимости можно прирезать, мясо съесть, из шкуры сшить сапоги или полушубок. Это вы можете понять куриными своими мозгами? А какие сейчас сапоги с этой Шиповой?