Иванов Анатолий Степанович. Вечный зов (Том 2)

   По телу Василия прошел озноб, едва он представил, что произойдет, если он не сможет подняться, а капо Айзель утром будет пьяный. Такое бывало не раз, Айзель плетью поднимал больного, заставляя ползти его в каменоломню, на работу, до тех пор, пока не захлестывал на этом страшном пути насмерть. Сколько же он, Василий, испытал и перенес таких ударов... Жутко подумать. И Назаров испытал. Но теперь Назарова не бьют, теперь у него у самого в руках плеть, теперь он сам бьет. Водку теперь пьет с Айзелем. Как же это так все произошло? Или там, в Ченстохове, когда их обрядили в эти полосатые одежды, был другой человек?
   - Ну вот... ну вот, теперь мы, Вася, окончательно... Не люди мы больше! проговорил Назаров, когда они, выйдя там из бани, оглядели друг друга.
   Непривычно и невесело было смотреть друг на друга. У Василия к тому же под полосатой одеждой на плече и груди огнем горели кроваво-синие рубцы, набухая, казалось, все больше, - офицер тот ударил всего дважды, но профессионально.
   - Бежать, бежать, товарищ капитан! - прошептал Василий.
   - Да, Вася, ты прав, прав. Они могут нас черт знает куда отправить. А это пока Польша. Не так далеко Краков, а там Жешув. Это уже почти граница. А там совсем рядом Перемышль, Янов, Яворов. Места знакомые...
   Побег они совершили где-то в двадцатых числах августа, когда их стали водить на станцию разгружать вагоны с углем. Черные от угольной пыли, они вскочили на платформу, груженную какими-то ящиками. Им удалось вскочить незаметно, когда состав двинулся.
   - Только бы выбраться из города, Вася, - шептал Назаров. - Где-нибудь в лесу надо на ходу спрыгнуть. Будем пробираться в сторону Вислы, может, у кого одежду крестьянскую выпросим, продуктов. Поляки добрые люди.
   - Добрые. Вот Лелька мне говорила... Обязательно встретим таких, товарищ капитан.
   До Вислы они не добрались и добрых людей не встретили. Встретили, случайно наткнулись они в лесу на двух людей - мужчину и женщину. Они лежали в траве, как он, Василий, когда-то с Лелькой. Женщина увидела их первой, испуганно вскрикнула, мужчина, как потом оказалось, польский полицай, тотчас вскочил, что-то заорал, выстрелил... Потом он, стреляя, гнался за ними до тех пор, пока не выгнал на чистую поляну. А с противоположного конца на поляну высыпала дюжина немцев с собаками...
   И вот здесь, на этой же поляне, Василий и Назаров впервые узнали, как могут бить немцы. Все, что случалось до этого - зуботычины, удары плетьми и прикладами, - казалось дружескими шутками.
   Когда они потеряли сознание, их забросили, как мешки с углем, в кузов грузовика и привезли обратно в Ченстохов.
   К счастью, им не поломали ни рук, ни ног, недели через две они немного оправились, и тот же Назаров сказал: "Ладно, сволочи... Еще посмотрим. Еще сентябрь, и пока не наступила зима, Вася..."
   Он звал его тогда еще Васей... Но из Ченстохова им совершить второй побег не удалось: неожиданно большую партию заключенных, в том числе их с Назаровым, погрузили в машины и привезли в Ламсдорф.
   - А ведь это уже Германия, Василий, - невесело сказал Назаров, когда стало известным их местонахождение. - Ничего, поглядим. Рядом, кажется, Чехословакия.
   - А какая нам разница?
   - Ну, какая... Чехи все-таки не немцы.
   Из Ламсдорфа они ушли в конце сентября. Их каждый день водили на рытье каких-то траншей и укладку труб, туда же привозили обед. Обедали в загородке из колючей проволоки. В дальнем конце загородки было отхожее место - дощатая будка. Вечером угоняли в лагерь.
   Небо в те дни хмурилось, хотя дождей еще не было, деревья стояли желтыми. Ненастье наступило, а с прокладкой труб, видимо, запаздывали, и заключенных решили на ночь в лагерь не отправлять, так как переходы отнимали порядочное время. Загородку заставили устелить хворостом, и спальня была готова. На ночь всем выдавали по тяжелому жирному одеялу. За проволокой всю ночь ходили охранники, но без собак.
   Лучшей возможности для побега ожидать было нечего. Рассовав по карманам сэкономленные куски засохшего хлеба, они однажды ночью поодиночке отправились в туалет. Василий еще несколько дней назад приметил в задней стенке будки плохо прибитую доску и теперь, когда подошел Назаров, легко сорвал ее с гвоздя и отодвинул в сторону. Колючая проволока шла от будки метрах в пяти, это пространство заросло высоким бурьяном. Выскользнув по одному из туалета, они полежали в засохшей уже траве, наблюдая за маячившими во мраке двумя охранниками. Они стояли неподалеку от будки, курили, о чем-то переговариваясь. Но Василий и Назаров знали - сейчас уйдут. Вокруг отхожего места стояла непродыхаемая вонь, немцы долго тут задерживаться не любили. И действительно, через минуту они медленно разошлись в разные стороны. Кружилин пополз вперед, припасенным заранее куском железа стал торопливо рыть землю под нижней проволокой, которая к тому же и натянута была наспех, не очень туго. К счастью, и земля была мягкой.
   Да, все складывалось как нельзя удачно, они легко выбрались наружу, никто их не заметил, две ночи они пробирались вдоль какой-то речушки, затем негустым лесом, полем. Днем лежали где-нибудь в зарослях, отсыпались. Назаров считал, что они уже в Чехословакии.
   - А граница? - спросил Василий. - Мы ее уже прошли? Ведь должна быть граница.
   - Да какая у них тут сейчас граница, - сказал Назаров. - И в Германии немцы, и в Чехословакии немцы. Все германское.
   За это время они съели весь хлеб, обоих страшно мучил голод. К тому же надо было как-то узнать, где все-таки они, куда идут. "Не может быть, чтобы мы не встретили здесь порядочного человека. Не может, Вася!" - убежденно говорил Максим Назаров. Ввалившиеся глаза его при этом лихорадочно блестели.
   До этого они далеко обходили села и деревушки, а людей ночами не встречали. Теперь решили днем залечь где-нибудь возле дороги и, когда будет мимо проходить или проезжать кто-то из "подходящих" местных жителей, обратиться к нему за помощью.
   Такого "подходящего" они сквозь кустарник увидели буквально через полчаса, как залегли у дороги. Было еще сумрачно, утро только-только пробивалось сквозь плотные, тяжелые тучи, завалившие небо. Где-то за поворотом дороги раздался стук колес по мягкой дороге, показалась двуколка, запряженная коротконогим конем, в повозке сидел человек в старой, помятой шляпе, в пестром пледе, накинутом на плечи. Человек был давно не брит, седая щетина на дряблых, обвислых щеках топорщилась во все стороны, во рту у него торчала потухшая, кажется, трубка.
   - Местный крестьянин, - сказал Назаров и ткнул Кружилина в бок. - Давай, Вася.
   Назаров остался лежать в кустах, а Василий вышел на дорогу. Увидев его, человек в повозке уронил изо рта трубку, поймал ее, привстал было, словно хотел выскочить из повозки, но передумал, опустился, натянул вожжи. Только покрепче взял в руки кнут, явно показывая, что у него имеется этот предмет.
   - Здравствуй, отец. Ты не бойся, - сказал Василий, останавливаясь метрах в трех от повозки и всем своим видом показывая, что нападать не собирается.
   - Ich verstehe nicht, - проговорил старик и тут же закивал головой. Guten Morgen! Guten Morgen! [Не понимаю. Доброе утро! Доброе утро!]
   - Вы немец, а не чех разве? - упавшим голосом спросил Василий. - Где мы находимся?
   - Ich verstehe nicht, - повторил старик.
   Из зарослей вышел Назаров. Старик в повозке покосился на него, но теперь не испугался или пытался показать, что не испугался - маленькие, тусклые уже от времени глаза его все же подрагивали.
   - Ist das die Tschechoslowakei? [Это Чехословакия?]
   - Nein, Deutschland. Deutschland, - повторил он, показывая кнутом вправо. - Da ist Breslau. - Затем повернулся в противоположную сторону: - Da ist Prag. [Нет, Германия. Германия. Там Бреславль. Там Прага.]
   Все было ясно - они спутали направление и шли совсем в противоположную сторону. И Василий, и Назаров несколько секунд стояли, растерянные.
   Старик немец поглядел по сторонам, потом спросил:
   - Seid ihr russische Kriegsgefangene? [Вы русские военнопленные?]
   - Да, мы русские, - ответил Василий. - Не дашь ли чего поесть, отец? Эссен?
   - Ja, ja, - кивнул старик, торопливо стал развязывать какую-то корзину. Он вынул оттуда большую квадратную буханку настоящего хлеба, протянул.
   Василий шагнул к повозке, взял. Руки у него при этом затряслись, от голодных спазм в желудке возникла резь, а в глазах неизвестно от чего навернулись слезы. Немец заметил их, нахмурился, опять полез в корзину, вынул оттуда небольшой кусок сыра и луковицы.
   - Nehmen Sie. Ich habe sonst nichts. [Возьмите. Больше ничего нет.]
   - Спасибо. Данке, - сказал Василий.
   - Ja, ja... Auf Wiedersehen [Да, да... До свидания.], - торопливо проговорил старик, дернул вожжами.
   Назаров и Василий, оба в грязных лагерных шинелях, из-под которых выглядывали полосатые брюки, стояли на дороге, провожали глазами двуколку. Немец остановил вдруг лошадей, пошарил на дне повозки, выбросил что-то на дорогу и взмахнул плетью.
   Это оказались крестьянские залатанные штаны. Подобрав, Назаров медленно натянул их поверх лагерных, торопливо проговорил:
   - Я говорил - встретим добрых людей. И еще встретим, переоденемся потихоньку. Давай немножко поедим.
   - Черт его знает, что за старик, - сказал Василий. - А если он сейчас солдат сюда приведет?
   - Не-ет. Зачем бы тогда штаны кинул? Нет...
   Они присели у какого-то ручья, той же железкой, которой рыли подкоп под проволокой, отрезали по кусочку хлеба и сыра, поели.
   - Ну что ж, Василий. Бреславль, Бреславль... В ту сторону теперь и пойдем, опять к Польше. От Бреславля Польша уже недалеко... Чует мое сердце выберемся.
   На всякий случай они все же отошли от ручья и от дороги на порядочное расстояние, в глухом каком-то овраге легли спать. И, уже лежа, Максим Назаров проговорил вдруг:
   - Ты знаешь, Вася, если нас... будут ловить, я живьем не дамся. Под пулю лучше. Я не могу переносить побоев, не могу...
   И вот тогда-то впервые шевельнулась у Василия неприязнь к Назарову. Точнее - какое-то беспокойство и досада. Но он ничего не сказал ему тогда, подумал лишь, что в штанах, которые бросил им на дорогу старик немец, Назарову теперь теплее, и это хорошо, как-никак он недавно лишь оправился от ранения и, конечно, намного слабее сейчас его, Василия.
   ...За загородкой Климкера послышались громкие пьяные голоса, грохот падающего стула. Потом Василий увидел, что дверь загородки распахнулась, оттуда вышел сперва Айзель, затем Назаров. Выйдя, Назаров не удержался на ногах, его мотнуло к Айзелю, тот чертыхнулся, толкнул Назарова от себя прочь, к вышедшему из загородки Климкеру. Староста блока подхватил его, иначе Назаров грохнулся бы на пол.
   Айзель захохотал.
   - Слаб ты еще, как эти... ангелы. - Айзель хлестнул плетью по ближайшим нарам, но никого, кажется, не задел, во всяком случае, никто не проснулся. - А тебе сила нужна. Ешь больше.
   - Спасибо, господин... господа, - пьяно промямлил Назаров.
   Все втроем ушли из блока, оставив дверь в загородку старосты открытой. Но Климкер тут же вернулся, захлопнул за собой дверь, потушил в каморке свет.
   Да, продолжал думать Василий, капитан Назаров тогда сказал правду - побоев он боялся, переносить их не мог. Через несколько дней, а вернее сказать ночей они подошли к железнодорожной насыпи. И едва намерились перейти ее, как раздалось зловещее: "Хальт!" Возле насыпи был, оказывается, скрытый пост, который они не заметили.
   Били их жестоко там, возле насыпи, били по дороге, били в каком-то лагере, где собирали пойманных беглецов. Едва теряли сознание - обливали водой и снова били.
   Когда и Василий, и Назаров готовы были отдать богу душу, их отправили снова в Ламсдорф.
   С этого-то момента и начал Назаров меняться. В лагере их снова били за побег, они отсидели по месяцу в карцере, но и это все вынесли, раны от плетей стали потихоньку зарастать, синяки и кровоподтеки рассасываться. Но капитан Назаров делался все более молчаливым, угрюмым, начал уединяться. Зимой сорок первого - сорок второго они строили из кирпича какие-то воинские казармы, Назаров старался работать где-нибудь в одиночку и почему-то на виду у немцев.
   Когда его, Василия, в Ламсдорфе изодрали собаки, Назаров ничего не сказал, единого слова не проронил даже, лишь на глазах выступили слезы. Василий думал, что это слезы сочувствия, долго так думал. А после, уже тут, в Бухенваль-де, понял - нет, эти слезы выступили у него тогда просто от страха перед той болью, которую снова мог ведь испытать и он. И этот же страх, когда их перевели в следующий лагерь в Галле, заставил его отказаться от нового побега. "Мы в самом центре Германии. Разве выберешься... Если хочешь, иди один. Но не советую..." Такое что-то он говорил, отворачивая глаза. Мучили его, видно, еще остатки совести.
   Да, с тех пор, после избиений в Ламсдорфе, он начал меняться, с грустью думал Василий, ожидая почему-то, что Климкер сейчас проснется, зажжет свет у себя, снова засветятся ненавистные щели его каморки. Эти светящиеся щели в последнее время раздражали его. "Хотя... почему с тех пор? - больно стукнуло вдруг в голову Василия. - Не с тех, раньше! "Если нас... будут ловить, я живьем не дамся. Под пулю лучше!" Но ведь ничего такого не сделал, чтоб под пулю. Едва это раздалось: "Хальт!" - торопливо вскинул руки. И даже намного раньше признания, что не может переносить побоев! Это признание вырваться ни с того ни с сего, так вот неожиданно не могло. Намного раньше!"
   Василия вдруг затошнило. Так затошнило, что сознание помутилось, и последнее, что мелькнуло в мозгу, - сейчас вырвет, вывернет всего наружу, наизнанку. И это смерть, конец, завтра утром его труп за ноги поволокут из барака по проходу, мимо будки Климкера, где только что пьянствовал Назаров...
   * * * *
   Очнулся Василий в какой-то небольшой комнате, где стояло еще несколько железных кроватей, но пустых. В небольшое окно лился желтый свет, - значит, был уже день. Потом почувствовал, что пахнет карболкой, - значит, он находился в больничном бараке.
   Голова была наполнена сплошной болью, в нее словно кто-то колотил методично деревянными молотками. И опять подташнивало.
   Василий прикрыл глаза и, равнодушный уже ко всему, старался забыться.
   Неизвестно, сколько он так лежал. Открыл глаза, когда скрипнула дверь.
   Вошел Никита Гаврилович Паровозников, майор медицинской службы Красной Армии, с которым Василий встретился впервые в камере номер одиннадцать в Жешуве, разъединился в Кракове и снова встретился здесь, в Бухенвальде, в день прибытия и с тех пор не видел.
   - Ну, здравствуй, Вася Кружилин, - сказал Паровозников. На нем был серовато-белый халат, в котором работали все врачи-заключенные.
   - Здравствуйте! - Он попытался приподняться.
   - Лежи, лежи... Как себя чувствуешь?
   - Ничего. В голову сильно бьет. Больно.
   - Понятно, что больно.
   Паровозников открыл жестяную коробку, вынул оттуда шприц.
   - Давай руку.
   - Как я здесь оказался?
   - Губарев с одним товарищем тебя принесли. Ночью.
   - А-а, Валя... Но заключенных штрафной роты запрещено лечить.
   - Запрещено. Ничего.
   - Вас же... В лучшем случае вас на козле выпорют. А Вальку, если узнают...
   - Ничего, - опять сказал Паровозников. - Тебе нельзя говорить. Лежи спокойно. Поесть скоро принесут. Боли в голове должны пройти.
   Сделав укол, Паровозников ушел. То ли от укола, то ли просто от добрых слов Паровозникова Василию стало легче, и он вспомнил, как он впервые встретился с ним здесь. Это был ужасный день, когда их выгрузили на станции Веймар и погнали сюда, в Бухенвальд. Теперь заключенных привозят сюда в вагонах, но в апреле железнодорожная ветка Веймар - Бухенвальд только строилась, движение открылось в конце июня. Их гнали долго, потом колонна долго стояла перед воротами, на которых были написаны странные слова, поразившие Василия: "Oder es recht oder nicht - es ist mein Vaterland". [Право оно или нет - это мое отечество.] Теперь он знает, что с противоположной стороны ворот начертаны другие слова из таких же черных железных букв: "Jedem das Seine" [Каждому свое.], - слова наглые, циничные, издевательские... Еще издали Василий увидел трубу крематория и подумал, что, если их, пропустив через ворота, погонят направо, к трубе, это могут быть их последние шаги по земле. Направо их и погнали. "Кажись, все, Вася!" - хрипло прокричал даже Губарев.
   Но это, к счастью или несчастью - кто знает! - было не все. На полдороге к крематорию их повернули налево, загнали в колючий проволочный загон перед каким-то дощатым зданием.
   Пока они бежали по лагерю, эсэсовцы, выстроившиеся редкой цепочкой вдоль всего пути, хлестали их дубинками и прикладами. Чтобы избежать ударов, каждый старался забиться в середину колонны. Некоторые, обессилев или споткнувшись, падали. Бегущие сзади топтали их. Этих отставших, затоптанных самими заключенными, в кровь исхлестанных потом эсэсовцами втаскивали в загон, ставили в колонны, снова раздавая удары и зуботычины.
   А потом все стояли безмолвно в течение, наверное, двух или трех часов под начавшимся опять дождем.
   - Stehen bleiben! - рявкнул какой-то эсэсовец в чине оберштурмфюрера. Ausweiskontrolle! Es dauert nicht lange. [Стоять смирно! Идет проверка ваших документов! Это быстро.]
   И они стояли на отекших, до костей истертых деревянными башмаками ногах, промокшие и промерзшие насквозь. Капитан Назаров как уставился в землю потухшими глазами, так и не отрывал их, пока из скрипучих дверей здания не вышел тот же обер-лейтенант е каким-то заключенным в полосатой одежде. На левой стороне его куртки, там, где сердце, был пришит зеленый треугольник, а в руках плеть.
   В ту минуту ни Василий, ни кто-либо другой не удивились, что какой-то заключенный идет рядом с эсэсовским офицером. Раз в руках плеть, значит, староста или капо. В ту минуту они просто не знали, что это и есть зловещий Айзель, одно имя которого приводило всех в ужас.
   Эсэсовец прошелся не спеша вдоль колонны, остановился и заговорил по-русски негромко:
   - Вы прибыли в Бухенвальд. Это не санаторий, и это до вас, я надеюсь, дошло. А кто не понял, тому здесь это попытаются втолковать. Здесь каждый получит свое. Это трудовой лагерь. С помощью труда мы сделаем из вас высококвалифицированных рабочих, а кто не захочет или не сможет приобрести трудовые навыки, тот подохнет. Только не думайте, что подохнуть здесь так легко и просто...
   Василий все это выслушал привычно. Впервые он услышал такие примерно слова еще в Жешуве, от Грюнделя. А потом слышал, как и все другие заключенные, в каждом лагере.
   - Сейчас вас постригут, вы помоетесь в бане, пройдете дезинфекцию, получите новую, бухенвальдскую форму, и вас распределят по рабочим командам...
   - Вася... товарищ капитан, давайте как-нибудь вместе, если удастся, прошептал Губарев. - В одну команду. Я даже попрошу их...
   Вспомнив это, Василий усмехнулся. Славный и благородный Валька! Он действительно попросил. Но если бы он знал в тот час, куда напросился! Как же это было? Сперва им приказали тут же, под дождем, донага раздеться. И в лагерной-то одежде на заключенных, наверное, страшно было смотреть со стороны - сами-то они к этому привыкли. А если теперь кто глянул бы, упал бы в обморок: в загоне стояли скелеты, чуть-чуть обтянутые синей от холода кожей. Мертвецы, толпой поднявшиеся из могил.
   Он, Василий, и Назаров, скованные цепью, раздеться не могли, оба медлили, не зная, как им поступить.
   Первым их в толпе раздетых людей заметил тот заключенный с зеленым треугольником на груди, подошел, плетью поднял подбородок Василия, затем Назарова, говоря при этом на ломаном русском языке:
   - Как я рад... не представляете. Вас первых зачисляю в мою команду. У меня хорошо, очень хорошо. Не пожалеете.
   И тут Назаров, впервые оторвав взгляд от земли, неожиданно произнес:
   - И вы не пожалеете, господин...
   - О-о! - воскликнул человек с зеленым треугольником. - Айзель моя фамилия. А ваша?
   - Назаров, господин Айзель. Бывший капитан Красной Армии. Мы будем стараться.
   Василий слушал - и не верил, что это говорит Назаров. Капитан... бывший, как он сказал, капитан Максим Панкратьевич Назаров, его земляк. Не верил, кажется, и Губарев. Уже раздетый, он стоял и ошалело глядел на Назарова, держа еще в руках свою одежду.
   - Что рот раскрыл? - стеганул его ледяным голосом Айзель. - Фамилия? Воинское звание?
   - Губарев. Старший лейтенант... Если возможно, я хотел бы... тоже в вашу команду.
   - Похвально, - усмехнулся Айзель. - Это возможно, здесь все возможно. - И повернулся к Василию: - Ты кто?
   - Лейтенант Кружилин, - ответил Василий. Так он значился теперь во всех арестантских документах.
   - Бывший лейтенант.
   - Почему же? - упрямо проговорил Василий, хотя понимал, что делать этого не следует. - Самый настоящий.
   Айзель выслушал это, качнул квадратной головой.
   - Люблю непокорных. Сколько побегов?
   - Три, - сказал Василий. Скрывать было нечего, все значилось в документах.
   - У тебя? - спросил Айзель у Назарова.
   - Два. Но больше этого не будет. Я понял... что это безрассудно.
   Однако Айзель, не слушая его, ткнул плетью в Губарева:
   - А у тебя, старший лейтенант?
   - Ни одного.
   Дождь все накрапывал, мочил голых людей. Часть заключенных наконец-то увели куда-то через широкие дощатые двери в торце здания. Остальные, чтобы хоть немножко согреться, сбились в кучу, терлись друг о друга, и Василию казалось, что он слышит, как гремят их кости.
   Айзель еще раз осмотрел всех троих, усмехнулся черным, тоже каким-то квадратным ртом и сказал Валентину непонятные слова:
   - Одну возможность для побега я тебе здесь устрою.
   Затем Айзель отвел Назарова и Василия в угол загородки, где с них сняли цепи. Стоя в очереди перед широкими дверями, ведущими, кажется, в баню, стараясь не прикасаться к голому и холодному телу Назарова, Василий сказал, впервые назвав Назарова на "ты":
   - Зря я тебя спас там... под Перемышлем. И в Жешуве.
   Назаров сильнее задышал при этих словах, выдавил из себя с хрипотой:
   - За это я в расчете с тобой. В Галле, после побега твоего, вспомни, как дело было...
   Говорил Назаров, не поднимая взгляда. Вздохнул и добавил:
   - Я слабовольным оказался. Нет больше сил. Хотя я подлец и знаю, что это мне не поможет...
   - Да, не поможет! Не поможет! - воскликнул Василий и закашлялся.
   Валентин стоял уныло рядом, ничего не говорил.
   Скоро передние двинулись, они все трое зашли в баню. Вернее, это был предбанник. Здесь в кучах грязных, состриженных с голов заключенных волос стояло несколько табуретов, парикмахеры в засаленных черных халатах орудовали скрипучими машинками. Они ловко состригали лохмы волос с правой части головы, потом с левой, а в середине оставляли хохолок, который аккуратно подравнивали ножницами.
   Василий встал с табурета, глянул на остриженных таким же образом Назарова, Губарева. И беззвучно заплакал. Губарев понял эти слезы, тихо сказал:
   - Черт с ними, Вася... Не это же самое страшное.
   И все-таки в бане, с наслаждением плескаясь из жестяного таза горячей водой, Василий не мог смотреть на людей с хохолками, от ненависти и обиды в горле стоял комок. И он сказал здесь же Губареву:
   - Да, не это... Но где же предел унижения человека?
   От Губарева, как от него самого, как от всех, резко пахло креозотом. Во многих лагерях заключенные по прибытии проходили дезинфекцию, все части тела, где росли волосы, смазывались от вшей этим креозотом или какой-то другой вонючей жидкостью. А здесь перед тем, как пустить в баню, их завели в помещение, где был небольшой бассейн с черной жижей. Четверо каких-то людей в мокрых подштанниках дико орали, угрожая плетьми: "Шнель, шнель! Дезинфекция! С головой, только не глотать!" - и загоняли людей в бассейн. Тех, кто окунуться в него не решался, безжалостно сталкивали силой. Столкнули и Василия, он от растерянности как-то глотнул, даже не глотнул, а просто набрал в рот этой жижи, там все взялось огнем, огонь ударил в голову, ноги будто сломались, он снова стал погружаться на дно. Губарев толкнул его из этой страшной ванны, помог выбраться, привел сюда, в баню.
   Но и здесь такие же люди в мокрых подштанниках орали: "Шнель, шнель... к врачу! Медицинский осмотр". На мытье после дезинфекции отпускалось не больше пятнадцати минут.
   Медосмотр происходил в соседнем, тоже сколоченном из досок здании. Голые люди, сразу по нескольку человек, заходили в большую комнату, где врачи или санитары задавали узникам три-четыре вопроса, иногда щупали пульс и прикладывали стетоскоп к груди, что-то помечали в бумажках и отправляли прочь, в другую дверь.
   - Бывший лагерный номер? Фамилия? - спросил у Василия человек в халате, отдаленно напоминающем больничный, и приготовился записывать. При первом же звуке голоса Василий вздрогнул, узнав его. - На что жалуетесь?
   - Никита Гаврилович...
   Человек в халате спокойно поднял лицо.
   - Погодите... Боже мой! Кажется, Василий Кружилин?
   - Я, - сказал Василий, довольный, что даже в таком виде майор-медик Никита Гаврилович Паровозников узнал его.
   Он, Паровозников, тоже был худ, глаза ввалившиеся, усталые. Как и все заключенные, он был острижен под машинку, и посередине головы у него, наверное, топорщился такой же хохолок, но его скрывала серовато-грязная шапочка.
   - Вы, значит, теперь здесь, Никита Гаврилович?
   - Тихо! - Паровозников покосился на сидящего в углу за огромным столом немца в белоснежном халате, из-под которого виден был мундир. В комнате стоял говор, шлепали по дощатому полу голыми ногами заключенные. - Давай я тебя послушаю. Немецкому врачу ни к чему знать, что мы знакомы...
   Он взял стетоскоп, принялся выслушивать Василия.
   - Ваш транспорт из Галле... Есть ли кто в этом транспорте из наших... знакомых? Говори тихо.