Иванов Анатолий Степанович. Вечный зов (Том 2)

   - Не надо ставить, - сказал командир роты лейтенанту. - И поставленные палатки убирай.
   - То есть... как?
   - Связь, Данила Иванович, будет через час, - сказал подошедший ординарец. - Командир взвода связи сам где-то тянет линию.
   - Хорошо. Как появится, немедленно свяжите меня с "Ромашкой".
   - Будет сделано, товарищ капитан.
   "Ромашка" - командир подразделения, которое с наступлением темноты должно было занять позиции на левом фланге.
   Появился, на ходу вытирая потную шею пилоткой, старшина Воробьев.
   - Ты вот что, - сказал ему Кошкин, - блиндаж тоже прекратите строить.
   - Почему?
   - А потому... - Кошкин еще раз поглядел на небо. - Воздушной разведки противника не было?
   - Я тут уже несколько часов, - сказал Воробьев, - ничего не пролетало.
   - Наше счастье, значит... Ужин готов?
   - Так точно.
   - Сейчас подойдет рота. Накормить всех хорошенько. Проверить у каждого бойца НЗ. И вот что... Можем ли еще что-нибудь в НЗ добавить? Бой будет, возможно, долгим.
   - Есть немного свиной тушенки. Ну, центнера полтора сухарей.
   - Все раздать.
   - Да это же в Балыках осталось.
   - Доставить! - прикрикнул Кошкин. - Немедленно! Вон возьмите мою машину.
   - Слушаюсь! - вытянулся Воробьев.
   - Товарищ капитан! Все-таки непонятно... как же свертывать санпалатки? спросил лейтенант-медик.
   - Выполнять! Не понадобятся... По прибытии роты будет отдан боевой приказ, все поймете. - И повернулся к ординарцу: - Принеси нам со старшим лейтенантом ужин.
   Ужинали Кошкин и Лыков тут же, на траве, поглядывая, как девушки-санинструкторы и бойцы хозвзвода свертывают палатки, грузят их на санитарные повозки. Солнце село, болота, поросшие желтым ивняком, дышали жарким вонючим испарением, оттуда, казалось, выползала тьма и, пропитывая и без того дымный воздух, медленно заливала поляну. Было тихо, фыркали изредка лошади, звенели удилами, да время от времени раздавался приглушенный девичий хохоток.
   Кошкин и Лыков прибыли сюда прямо из штаба дивизии, куда ездили за уточнением хода предстоящей операции. Вышли они от Демьянова мрачными, всю дорогу не разговаривали и сейчас, поскребывая ложками в котелках, молчали.
   Первые бойцы роты появились на поляне из-за кустарника неожиданно. Командир взвода старший лейтенант Крутояров, в прошлом камчатский рыбак, до сих пор не расстающийся с тельняшкой, что-то негромко скомандовал, бойцы начали строиться вдоль поляны.
   - Ну что, Лыков, - вздохнул Кошкин, отставляя котелок, - приближается судный наш час, что ли?
   - Я особо в жизни не грешил, - ответил тот с усмешкой. - Пил до войны в меру, жену не обманывал. До того, как познакомился с ней, были, конечно, девчонки... Так что пронесет, я думаю. А твое настроение мне не нравится.
   - Да, брат, под сердцем сосет, - признался Кошкин. - Такого боя, какой предстоит, у нас еще не бывало. Не напрасно роту положим?
   - Не уверен?
   - А ты?
   - Нам надо быть уверенными, - вместо прямого ответа сказал Лыков.
   - Надо... Это и я знаю, что надо.
   Они помолчали, глядя, как выстраивает подходящих бойцов взвода Крутояров. Потом он опять что-то скомандовал, строй качнулся, но не рассыпался, люди просто сели на землю.
   - Это правильно, - сказал Кошкин. - Пусть отдыхают, переход был немалый. Значит, так, Лыков... После ужина собери всех командиров отделений. С подробностями объясни всю ситуацию и боевую задачу, проведи, словом, всю политическую подготовку. Я тем временем отдам всем подразделениям боевой приказ. Потом буду лично говорить со всей ротой.
   На поляну, мягко постукивая по кочкам, выехала телега, на которой сидели два старика и женщина.
   - Ну, давай занимайся своими делами, - вставая, проговорил Кошкин. - А я со стариками этими еще разок потолкую... И чтоб костры не вздумали разводить. С наступлением темноты, я думаю, воздушные разведчики начнут болтаться.
   * * * *
   Кошкин был прав: когда навалилась темнота, в небе глухо загудела немецкая "рама", то приближаясь, то удаляясь. Когда воющий звук приближался, над небольшой поляной, где скучилась вся рота, раздавалась протяжная негромкая команда:
   - Ко-ончай курить! Задавить окурки!
   Каждый послушно тыкал папиросу в землю. Все понимали, что будет, если немец сверху засечет местонахождение роты и на поляну посыплются снаряды, а то и бомбы.
   И вообще, рота перед боем всегда преображалась, дисциплина подтягивалась. По-разному готовились штрафники к предстоящему испытанию тяжелым боем. У иных проявлялись отчетливые проблески сознания воинского долга. Даже самые отчаянные головорезы притихали, понимая, что наступает рубеж, за которым или ничего не будет, или следующим утром для них взойдет солнце. Сделать трудное дело и остаться при этом в живых надеялся все-таки каждый, и эта вера, всегда замечал Кошкин, даже в самом отпетом преступнике вдруг высвечивала на какие-то мгновения бывшие человеческие черты, давно в нем уничтоженные, задавленные уголовным бытом, безжалостными законами этого страшного мира. И что любопытно - реальное, почти ощутимое дыхание смерти все-таки относительно редко толкает этих людей на новые преступления. Бывают, конечно, случаи, как с Гориллой, но по отношению к общей массе людей в роте это мелочь. Бывают самострелы, "мыльники", пытающиеся таким способом увильнуть от предстоящего боя. У таких людей приближающееся ледяное дыхание смертельной опасности вызывает животный страх, но и их, в общем, тоже не много. Попадаются, наконец, экземпляры, рассчитывающие сохранить никчемную и жалкую жизнь свою сдачей в плен врагу в удобный момент в ходе боя... Но подавляющая масса штрафников готовится к крещению огнем и кровью покорно, сознательно и честно, отчетливо, наверное, в этот момент понимая и ощущая, в какой огненный, постепенно смыкающийся круг каждый сам себя загнал, вырваться из которого можно только честным исполнением того, что требует стоящая выше неумолимая и безжалостная сила военных законов.
   Раздумывая сейчас как-то помимо воли обо всем этом и еще о десятках больших и малых крайне важных в данный момент вещей, Кошкин щепками прикалывал к земляной стене недостроенного блиндажа большой лист бумаги, на котором крупно были обозначены продолговатая поляна, где сосредоточилась сейчас рота, болото, речка, высота за ней, немецкие траншеи по краю болота и по обеим сторонам высоты. Подобные "наглядные пособия" он всегда рисовал перед началом боя, полагая, что зрительная память командиров взводов и всех прочих подразделений роты может помочь им в дыму и грохоте боя лучше ориентироваться в местности, лучше управлять боем и обеспечивать его всем необходимым.
   Блиндаж освещался немецкой карбидной лампой, командиры взводов и всех других служб, расположившиеся вдоль стен, хмуро наблюдали за Кошкиным. Свет лампы окрашивал все лица в бледно-серый, неживой цвет. В углу кучкой сидели старики и женщина в выданных им крепких армейских сапогах, старики были в зеленых новеньких бушлатах, а женщина все в том же обмызганном пиджаке, на коленях ее лежал, как и в дороге, автомат, который она сжимала обеими руками. Глаза ее угрюмо поблескивали из-под низко надвинутого платка.
   - Слушать внимательно, - сказал Кошкин, оборачиваясь и вытаскивая из-за голенища тонкий прутик. - Мы здесь, на поляне. Где-то там, по кромке болот и, конечно, в лесу, клином выходящем к речке, немцы. До них примерно два километра. Сколько их, мы не знаем... Точных разведданных нет. Известно лишь, что немало. Много артиллерии. Трем взводам роты предстоит подойти к немцам скрытно, через болота. Тропки на карте показаны условно. По их словам, Кошкин кивнул в угол, где сидели проводники, - одна тропа выходит прямо к лесному мысу, вторая - вот здесь, метрах в семистах от первой, третья - к речке. Так? - повернулся он в угол.
   - В аккурат... на луговинку и к речке, - пошевелил бородой один из стариков. - Бывалоча, я ишо в холостяках шнырял по этой тропе из Зозулина. В Зозулине жил-то я. В Жерехово, значит, чтоб... Это счас мы в Малых Балыках, а тогда в Зозулине жили.
   - Хорошо, - сказал Кошкин, повернулся было снова к карте. И вдруг спросил: - А зачем тебе, отец, в Жерехово-то надо было?
   Он спросил это, посмеиваясь, и видно было, что знал, какой будет ответ.
   - А по молодому делу, - ответил старик. - К матке ихней хаживал... Алексины да Терешки вот.
   Плеснулся хохоток, люди зашевелились, будто отряхивая тяжесть, лежавшую незримо у каждого на плечах. Некоторые полезли за табаком.
   - Курить отставить, задохнемся ж, - проговорил Кошкин, тоже улыбаясь, довольный, что люди ожили. - Прошу внимания. Значит, одна тропа на два взвода. Бой предстоит необычный, прошу это понять всех. Хотя обычных у нас не бывает, но этот... Брать немецкие траншеи предстоит под шквальным огнем нашей артиллерии...
   В блиндаже немедленно установилась гробовая тишина. Но спрашивать никто ничего не спрашивал, ожидая дальнейших слов командира.
   - Да, товарищи, под своими собственными снарядами. Немцы ожидают, что мы ударим именно здесь. Больше негде... И заранее по всему берегу болота заняли сегодня утром оборону. Знают или не знают, где выходят из болота тропы, не могу сказать. Не исключено, что кто-нибудь из местных жителей и указал им... Врагу, надо полагать, неизвестно время удара, но он подготовился. Твердых площадок для накопления бойцов перед ударом не будет, атаковать придется с ходу, по выходе из болота. И немец встретит, конечно, наши жиденькие цепочки, вытекающие из болота, огнем в упор. Пулеметным и пушечным... Чтобы его подавить в момент атаки, и будет гвоздить наша артиллерия... По вражеским головам и по нашим.
   Карбидная лампа горела ровно, обливая всех жиденьким светом, люди сидели не шевелясь, тупо, казалось, осмысливая страшные слова командира роты. Алексина, медленно вращая головой, оглядывала всех враждебно блестевшими из-под платка глазами и будто спрашивала безмолвно всех сразу: "Что, испугались, командиры?"
   Кошкин тоже оглядел своих подчиненных и тоже будто остался недоволен их видом и состоянием. В гневе раздувая ноздри, сказал:
   - И, кроме того, все болотные берега, я думаю, заминированы. Во всяком случае, я бы так сделал, ожидая в подобной ситуации атаки вражеской штрафной роты. А немец - он тоже не дурак.
   Один из стариков, то ли отец, то ли сын, тоненько, по-птичьи, чихнул, торопливо перекрестился, прошепелявил непонятно к чему:
   - Прости ты, господи, грехи наши тяжкие.
   Кошкин покосился в угол, на проводников, продолжал:
   - Когда ворвемся во вражеские траншеи, огонь нашей артиллерии по сигнальной ракете прекратится. Тут уже не зевать. Боекомплект у бойцов невелик, но пользоваться немецкими автоматами и гранатами мы их учили... Взяв траншеи, уничтожив врага, быстро преодолеть эту речку, сосредоточиться у подножия высоты 162,4 по правому склону, вот здесь. - Кошкин щелкнул прутиком по бумажному листу. - Одновременно с атакой роты на вражеские позиции у болота начнется наступление наших войск справа и слева. Перейдя речку, мы окажемся в тылу у немцев... Наша задача - ударить им в спину опять. - Кошкин на несколько секунд остановился, ноздри его снова хищно пошевелились, брови сдвинулись. Он переступил с ноги на ногу, сломал прутик, отбросил его. - В общем, навстречу нашим наступающим войскам пойдем. Навстречу нашему огню... Вот так в общих чертах. Но пока ставлю роте задачу - взять траншеи на берегу болота. Только эту задачу! А там... приказ последует. Я буду вместе с ротой. В случае моей гибели командование принимает старший лейтенант Лыков. В случае его гибели лейтенант Крутояров. Затем командиры второго, третьего взводов... В резерв себе беру два отделения. Связных от каждого отделения выделить вдвое больше. Санитарам двигаться вслед за бойцами, раненых с поля боя выносить будет некуда, стаскивать их в воронки от снарядов, в ямы и канавки... Кошкин говорил еще несколько минут, отдавая необходимые перед боем распоряжения. И наконец, вздохнув, совсем не по-военному сказал:
   - Ну и, кажись, все... - Повернулся к проводникам: - В болоте-то не перетопнем?
   - Не... Ежели цепочкой, то не, - сказал один из стариков.
   Другой добавил, потряхивая бородой:
   - Коров мы тут дажеть прогоняли. А сапог - он не вострое копыто. Под ногой пружинить будет, знамо. Пущай солдаты не боятся.
   - Этого не испугаются... Ну, все. Идите в свои подразделения, готовьте людей. Через час роту построить!
   * * * *
   Рота была выстроена повзводно по краю поляны, залитой чернильной темнотой.
   Кошкин, молча расхаживавший вдоль строя, не видел глаз бойцов, не различал их лиц, но по едва уловимому движению в колоннах чувствовал то напряжение, с которым люди ждут его слов.
   Он еще помолчал, прислушиваясь к мертвой тишине, немного удивляясь возникшему вдруг неизвестно почему чувству покоя и благополучия: на секунду почудилось, что нет никакой войны, на всей земле царят покой и мирный труд, что люди, собравшиеся на поляне перед болотом, вовсе и не бойцы штрафной роты, а члены какой-то невиданно огромной колхозной бригады, и вот, поужинав после трудового дня, они собрались уходить с полевого стана по домам.
   Но эти мгновения продолжались недолго, в груди появилась сосущая боль, сердце чем-то прищемило. И Кошкин, поморщившись, резко остановился, вскинул голову.
   - Бойцы и командиры! Приближается минута, о которой, так или иначе, каждый из вас думал. Не так давно и я стоял на месте каждого из вас... Участвовал я во многих смертельных боях и перед каждым боем о чем-то тоже думал. О чем? О смерти и гибели? Нет. Чего ж думать об этом? Смерть и гибель на войне кругом. И думай не думай тут, а судьба если выпала такая, она тебя найдет. Нет, я думал вот о чем: плохой ли я, хороший ли - ладно, но почему эту землю, где я родился и рос, топчет проклятый фашист, по какому праву он терзает ее, жжет огнем и взрывает железом, почему он вонючим своим поносом испражняется на нее?
   Все это, в том числе и последние слова, Кошкин произнес обдуманно. Давным-давно он понял, что патетика и громкие речи этими людьми не воспринимаются, с ними говорить нужно грубо, обнаженно и цинично. Тогда народ этот считает, что с ним говорят откровенно, по-человечески.
   По рядам прошел ропот, шеренги в темноте закачались, строй, казалось, сейчас рассыплется. Но Кошкин этого не боялся, он был доволен, что его слова вызвали в роте протестующий ропот, - значит, дошло, царапнуло многих за что-то живое, что еще тлело в мрачных глубинах давно опустошенных и сгнивших душ.
   - Сми-ир-рно! - рявкнул Кошкин во все легкие. И эта команда произвела необходимое действие, рота замерла.
   Кошкин помедлил ровно столько, сколько было нужно, чтобы каждый штрафник почувствовал и осознал, что команда выполнена не им одним, а всей ротой. И насмешливо произнес:
   - Обиделись... Один мой знакомый говорил: обиделась кобыла, что ей шлею под хвост вдели, да у кучера кнут был...
   На этот раз шеренги не дрогнули, стояли неподвижно, только слышалось во мраке тяжкое дыхание. Теперь, когда у штрафников было разбужено что-то живое, можно было говорить с ними несколько по-иному.
   - Вы провинились тяжко перед родителями, которые вас на свет произвели, перед землей, на которой живете, перед всеми людьми... А все это вместе называется Родиной, хотя это слово для вас, к сожалению, пустой звук. Вы надругались над Родиной, оскорбили ее. И ей ничего не оставалось, как взять в руки кнут, крепкий, беспощадный, чтобы проучить заблудших своих граждан.
   Заложив пальцы за ремень, Кошкин сделал вдоль строя несколько шагов, повернулся, зашагал в другую сторону.
   - Но Родина не только сурова, а и добра. Не думайте, что в тяжкий для нее час она призвала вас на ее защиту. Защитников у нее хватит. Они дерутся с врагом не из-под палки, а по долгу сыновей и дочерей Отчизны. Вам же Родина просто по доброте своей предоставила последний шанс возродиться из грязи, очиститься огнем и кровью от слизи и гноя, который проел насквозь ваши души, заслужить ее прощение...
   Где-то над болотом опять завыла "рама", на этот раз но близко, звук ее, возникнув, сразу же стал отдаляться. Через несколько секунд далеко на западе слабеньким, колеблющимся заревом осветился кусочек неба, донесся редкий лай зениток.
   Ни один человек в строю не шелохнулся, и Кошкин с удовлетворением отметил это. Постреляв, пушки умолкли, зарево, будто обессилев, погасло. И опять наступила тишина.
   - Характер предстоящего боя вы знаете, - произнес Кошкин в полнейшем безмолвии. - Я же скажу вам одно: после этого боя все... и пролившие, и не пролившие кровь будут освобождены из роты. Подчеркиваю - все! Кроме тех, конечно, кто проявит в бою трусость, кто вздумает прятаться за спины товарищей. Таких мерзавцев после боя расстреляем! Хочу, чтобы и это было ясно... Вопросы есть?
   Вопросов не было.
   * * * *
   Болотная жижа хлюпала под ногами.
   Ощущая под собой тонкий и ненадежный травяной пласт, готовый в любую минуту порваться, Петр Зубов шагал за низкорослым штрафником, боясь потерять во мраке или за кустами его спину. Алексина, мрачная беременная проводница, идущая где-то впереди их взвода, еще там, на поляне, предупредила: "Идти цепкой и друг от дружки не отставать. Отстанет ежели кто, ткнется вбок - и леший болотный за ноги вниз утянет. А так тропа просторная, мало что зыбучая это ничего, надежно. Идти я буду тихо..."
   Сзади, хрипло дыша прокуренным горлом, шел Гвоздев, он тоже боялся отстать, и временами Зубов ощущал его горячее дыхание на своей шее, слышал обессиленные злобой, приглушенные матерки.
   Теплый болотный воздух был вонюч и едок, идти было тяжко, глаза заливал пот, автоматные диски и гранаты больно оттягивали ремень. К тому же комарье, поднятое, как дорожная пыль, движением людей, резало лицо, шею, кисти рук, прожигало плечи и спину сквозь взмокшую гимнастерку. Люди обмахивались ветками, но комарье это не отгоняло.
   Низкое небо, не то по-прежнему задымленное, не то покрытое тучами, черной крышкой висело над головой, и Зубову чудилось, что оно постепенно опускается, как чудовищный пресс, все ниже, грозя его и всех остальных вместе с этими чахлыми кустами, с жесткой осокой и комарами вдавить в зыбкую болотную почву.
   Алексина выполняла свое слово, шла где-то впереди медленно, а временами, видимо, вовсе останавливалась, давая возможность всем подтянуться. Пока задние подтягивались, Зубов, стоя в длинной шеренге, слушал редкое кваканье лягушек, перебирал в памяти недавний разговор с Алейниковым и думал о жизни, не понятной ему, жестокой и бессмысленной. Ему уже скоро сорок лет, он не нашел в этой жизни места и не найдет, конечно, он враждебен этому миру, и мир ему враждебен. Да и не только ему. Вот сколько тут, в болоте, людей, безжалостная сила гонит их сквозь топи вперед, навстречу смерти. Впереди смерть и сзади, если повернуть, смерть. "Вы надругались над Родиной, оскорбили ее... И ей ничего не оставалось, как взять в руки кнут..."
   Эти слова командира роты капитана Кошкина, кажется, ничего не вызвали в душе Зубова, такие он слышал тысячу раз и раньше, потому по привычке внутренне усмехнулся. Лишь мелькнуло почему-то в мозгу, что и Алейников во время их беседы говорил, собственно, о том же, хотя таких слов не произносил. Кнут... Но какой-то чудовищный кнут вообще свистит над землей, гоняет под небом неисчислимые толпы людей то в разные стороны, то навстречу друг другу, и тогда люди вступают между собой в смертельную драку. "Тут уж кто кого. Борьба классов..."
   Фраза эта, сказанная недавно Алейниковым, будто наяву прозвучала вдруг опять над ухом. И Зубов удивился, что мысль, заключенная в этой фразе, забытая и не нужная ему, оказывается, жила где-то в нем, как огонек под слоем холодной золы, и вот неожиданно всплыла, будто опровергая его спутанные и невеселые мысли. "А почему "будто"? - подумал он, мрачнея. - И почему "ненужная"?" Ведь он, Зубов, спросил же у Алейникова: "От людей мне прощение может быть или нет?"
   Над болотом потянули теплые, гнилые струи воздуха, нисколько не освежая вспухшего от укусов комарья и от внутреннего жара лица, лягушки все трещали где-то хрипло и скрипуче, будто ворчали на порушенный покой, уныло шуршали мелкоствольные ивняки, мотали космами ветвей. Рядом стоял Гвоздев, он поглаживал ладонью автоматный ствол и о чем-то вполголоса переговаривался с Кафтановым. Тот слушал не отвечая, вытягивал исхудалую шею. Смотрел куда-то поверх кустов и Зубов, не пытаясь разобрать слов Гвоздева. "Опять уговаривает к немцам, - подумал он. - И уговорит, наверное, поддастся Макар... Сволочи".
   Еще у Зубова мелькнуло, что Макар Кафтанов в последнее время как-то свял, замкнулся, хмуро о чем-то все время думал, будто внутри у него что-то завелось и начало больно точить, Макар стал худеть, даже осунулся, лицо сделалось костлявым. Но тут же эта мысль пропала, в голове заворочалось, охлаждая по всему телу горячую кровь: "Убьют сегодня, найдет меня в конце концов пуля. А жалко".
   Зубов думал так о себе, как о ком-то постороннем, которого могут убить в предстоящем бою и которого ему будет жалко.
   Взвод, растянувшийся на большое расстояние по болоту в одну шеренгу, где-то впереди снова двинулся, под ногами захлюпала вода. Зубов, ощущая на плече тяжесть автомата, шагал и думал теперь еще более угрюмо, что какие-то странные вопросы, подобные вот этому - может ли ему от людей прощение быть? беспрестанно возникают в мозгу. Вопросы возникают, но ответа на них нет, никто не может его дать. И Алейников не дал, пошел философию разводить: есть, мол, разные преступления, некоторые даже закон может простить, а люди - никогда. Например, измена Родине... "Родине я не изменял и не собираюсь, это вон Гвоздев, кажется, собирается. Кафтанова Макара уговаривает. А я - нет, хотя что для меня Родина, где она, какая она? Для отца, видимо, была какая-то и где-то Родина, его за это убили... Борьба классов. А я - какой класс? И может ли быть, может ли отыскаться для меня Родина? Она где-то существует, чужая и непонятная, суровая, но и добрая, как говорил недавно на поляне Кошкин. Где же она существует? Где нашел ее сам-то Кошкин, в прошлом тоже заключенный? Спросить бы у него..."
   Мысль эта, возникшая, как и все остальные, неожиданно, в отличие от других, не пропала, не исчезла, а начала ворочаться в мозгу все беспокойнее, вызывая чувство и облегчения, и надежды. Зубову казалось: стоит спросить - и откроется неведомое, куда он шагнет, оставив разом за плечами свою ужасную, непроглядноткошмарную жизнь, мрак и чернота сомкнутся за ним, разом отрежут, отсекут все прошлое. Пусть будет этот страшный бой сейчас, пусть будут еще десятки боев - он, Зубов, каждый раз будет кидаться в самую их гущу, в самый огонь и грохот, он не из трусливых, и ни пуля, ни осколок, ни струя из огнемета не возьмут его! Он будет как заколдованный, потому что будет знать, где она, Родина, и что это такое! Отчего это он вдруг подумал, что сегодня неминуемо погибнет? Не погибнет, если спросит, если узнает... Но как спросить? Где сейчас увидишь капитана Кошкина? Он там, на поляне, куда будут к нему бегать связные с сообщениями о ходе боя. Как они будут бегать через все болото? Как это Кошкин на таком расстоянии будет руководить боевыми действиями взводов и отделений? Нет, кажется, всю роту действительно на убой гонят, как скот...
   "Как скот... как скот..." - зазвонила в висках горячая кровь, опять отдаваясь болью, смывая, захлестывая пролившееся было в душе облегчение. "Какая, к черту, Родина для меня?! - вспыхнули у него в голове горячим пожаром злоба и ненависть к тому же Кошкину, к шагающим позади Гвоздеву и Кафтанову, ко всему миру враз, в одну секунду, переполнили его. - И прав, может быть, этот сопляк, Гвоздев этот... У немцев, наверное, лучше будет. Лучше!"
   Не убавляя шага, Зубов стал заворачивать голову через плечо, чтобы взглянуть на Гвоздева, но увидел... капитана Кошкина. Тот стоял сбоку, совсем близко, на болотной кочке, опираясь обеими руками на толстую палку, смотрел на проходящее мимо отделение, глаза его в полумраке поблескивали. "Как пастух", мелькнуло почему-то злорадно у Зубова, и он остановился. На него тотчас наткнулся Гвоздев, на Гвоздева - Кафтанов.
   - В чем дело? - сердито проговорил Кошкин. - Вперед! Не останавливаться!
   - Разрешите обратиться, товарищ капитан! - как-то само собой вырвалось у Зубова, хотя в эту секунду он уже не хотел задавать свой вопрос ни Кошкину, ни кому бы то ни было.
   - Ну? Что такое? Не останавливаться!
   Гвоздев скривил губы, царапнул насмешливо сверху вниз Зубова глазами - все это Зубов скорее почувствовал, чем увидел, - и зашлепал сапогами. И Макар Кафтанов, скользнув в темноте взглядом по Зубову, тоже пошел, и все остальные за ним. Зубов же, поправляя автомат на плече, стоял напротив Кошкина, удивленный, что командир роты находится здесь, а не на поляне за болотом.
   - Я слушаю, Зубов. Что у тебя?
   - Да так... Пустяки. И вам смешно, наверное, будет, - угрюмо проговорил Зубов.
   - Тогда я и посмеюсь.
   - Вы сами были не так давно в штрафной роте. За что - я не спрашиваю...
   - Ишь ты! - Голос Кошкина на этот раз прозвучал более жестко, он, кажется, нагнулся к Зубову, глаза его оказались совсем близко и больно резанули по лицу. И Зубов вспомнил - точно так же эти зрачки впились в него там, под Валуйками, когда он, повергнутый наземь, признался, что стрелял в него. - А что же ты хочешь спросить?
   - Я вот все шел по этому болоту и думал про те слова ваши о Родине... По-всякому о них думал. И любопытно стало мне - сами-то вот где... и в чем нашли Родину? Что это такое?