Иванов Анатолий Степанович. Вечный зов (Том 2)

   Фантастический случай, на который он надеялся, все же произошел. Едва Валентик завернул за угол, с противоположной стороны здания выкатился "виллис", принадлежавший спецшколе. Шофер, молоденький парнишка, увидев окровавленного начальника, резко затормозил и, одной рукой держась за баранку, другой приоткрыл дверцу, наполовину высунулся из машины.
   - Товарищ капитан, что с вами?! - выкрикнул шофер, мальчишечьи его глаза от удивления были круглыми.
   - Скорей... в санчасть! - первое, что пришло на ум, прокричал Валентик, подбегая. И в эту секунду взгляд шофера скользнул куда-то мимо, глаза шофера округлились еще более. Валентик безошибочно определил, что парень увидел выбежавшего из-за угла Алейникова. Машина еще катилась, замедляя ход.
   - Сто-ой! - донесся хриплый возглас, воздух расколол выстрел.
   Пуля просвистела где-то сбоку. Валентик был уже возле остановившейся машины, он схватил ничего не понимающего шофера за шиворот, рванул из машины, заскочил туда сам.
   Алейников, стреляя на ходу, приближался. Мотор автомашины работал, парень-шофер стоял в дорожной пыли на коленях, крутил головой, глядя то на Алейникова, то на командира спецшколы. Валентик лихорадочно включил скорость, но на газ нажал плавно. "Виллис" тронулся и стремительно полетел вдоль затравеневшей деревенской улицы. Алейников беспорядочно стрелял вслед, пули свистели то сбоку, то сверху, одна попала куда-то в машину. "Только бы не в колесо... или не в спину мне!" - думал Валентик, сгорбившись над рулем, вздрагивая при каждом выстреле.
   * * * *
   - Тэ-эк-с, - зловещим голосом протянул старый полковник, встал из-за стола, раздраженно захлопнул металлический колпачок на чернильнице. - Что ты, Алейников, тотчас обо всем доложил управлению, это хорошо. Честно по крайней мере... Но что же за этого Валентика прикажешь с тобой делать? В трибунал? В штрафную роту? - Полковник усмехнулся. - Кстати, в зону действия вашей опергруппы как раз на днях и направлена одна из штрафных рот.
   Алейников, опустив голову, молчал.
   Начальник фронтового управления СМЕРШ, огрузневший немного, седоволосый, ходил взад-вперед мимо Алейникова, потом остановился перед ним.
   - Как же это произошло, Яков Николаевич?
   - Как? - Алейников вздохнул, потер шрам на щеке. - Я и стреляю прилично, с тридцати метров в копейку могу попасть. А тут словно черт за руку дергал.
   - А я не о том, что ты упустил его! Это уж другой вопрос. Ты не разглядел матерого вражеского агента в своей группе!
   Что было отвечать Алейникову? Да, не разглядел. Чекист с двадцатых годов, хорошие характеристики. Давно орудует в органах, и никто до сих пор не мог его разглядеть. Но так подошло, что отвечать теперь ему. А спросить могут очень строго.
   Яков, неслышно вздохнув, произнес:
   - Я готов нести ответственность, товарищ полковник.
   - Ответственность... - Старый чекист недовольно пошевелил усами. - Сколько он наших людей погубил! Как за это ответить? В каком размере ответ должен быть?
   Голос его был сух и по-прежнему зловещ, леденил Алейникову сердце.
   Потом начальник управления долго молчал, отвернувшись. Наконец поднял голову, тем же недружелюбным голосом произнес:
   - Вот я все хотел спросить - где это вам нарисовали... шрам этот?
   - Это давно, товарищ полковник, в гражданскую. След от шашки царского полковника Зубова. Он был командиром карательного отряда там у нас, в Сибири. Много он нам тогда, нашему партизанскому отряду, хлопот принес. А потом мы накрыли его на одной таежной заимке...
   - Ну? И, надеюсь, не упустили? - Полковник глядел на Алейникова, чуть вскинув подбородок.
   - Нет... Его зарубил командир эскадрона из нашего отряда Федор Савельев.
   - Кто?
   - Савельев Федор Силантьевич, - повторил Алейников, - который служит сейчас в Шестокове у немцев...
   - Да, да, помню, ты докладывал об этом Федоре Савельеве, своем землячке, с усмешкой проговорил начальник управления. Но тут же усмешка исчезла, он нахмурился и. глядя куда-то мимо Алейникова, раздумчиво произнес: - Шестоково, Бергер, Лахновский...
   - А сейчас могу доложить еще о двух Савельевых. О сыне и младшем брате этого Федора.
   Полковник поднял на Алейникова вопросительный взгляд. Но вместо ответа Яков вытащил из планшета дивизионную газету, взятую с подоконника в спецшколе, протянул начальнику управления. Тот сначала надел очки, лежавшие до этого на столе, взял газету, поглядел на портреты и стал читать заметку, рассказывающую об эпопее танкового экипажа Дедюхина.
   Пока он читал, Алейников пытался представить себе таинственную деревушку Шестоково, находящуюся в нескольких десятках Километров юго-западнее Орла. В Орле находился центр немецкой разведки "Виддер", а в лесной деревушке Шестоково одно из многочисленных отделений "Виддера" - "Абвергруппа-101", начальником которой являлся некий капитан Бергер. "Абвергруппу" охраняла так называемая "Освободительная народная армия" под командованием штандартенфюрера, то есть полковника, Лахновского. В этой "армии", насчитывающей всего около двухсот человек, в штабном взводе и служил Федор Савельев.
   Обо всем этом еще весной доложил некто Метальников, перевербованный агент Бергера. Попав в немецкий плен, бывший сержант Красной Армии Метальников после специальной обработки и обучения был под видом бежавшего из концлагеря внедрен Бергером в партизанский отряд Кондратия Баландина, действующего в Орловской области. Метальников немедленно рассказал, кто он такой на самом деле, Баландин с людьми Алейникова, часто бывавшими в отряде, переправил его через линию фронта в штаб прифронтовой оперативной группы, где тот и доложил о составе "Абвергруппы-101" и "Освободительной народной армии", в том числе о Савельеве и Лахновском.
   - Не может быть! - не удивился даже, а почему-то ужаснулся Алейников. Ну-ка, все приметы каждого! Подробно.
   Приметы говорили, что это именно тот Лахновский Арнольд Михайлович, за которым Алейников гонялся по лесам после гражданской, и тот Савельев Федор Силантьевич...
   А потом с помощью того же Метальникова были добыты их фотографии. "Как они там оказались? Как?" - раздумывал Алейников о Лахновском и о Федоре Савельеве.
   Но этого он не знал до сих пор.
   Прочитав до конца заметку, начальник управления молча вернул газету, встал из-за стола и подошел к окну.
   - А отца этих Савельевых - Федора и Ивана - полковник Зубов повесил, сказал Алейников.
   - За что? - повернулся от окна начальник управления.
   - Старик помог нашему партизанскому отряду укрыться в горах тогда. Показал путь в неприступную теснину.
   - Вот оно как! - Полковник хотел снова сесть за стол, но не сел, а лишь снял и положил на него очки. - Ну-ка, расскажите мне подробнее о всех этих Савельевых. В высшей степени это интересно... И тем временем чайку попьем.
   Он нажал кнопку за креслом. Тотчас в кабинет вошел тщательно отутюженный лейтенант, подстриженный еще по-мальчишечьи, вытянулся так, что казалось, порвет у себя внутри какую-нибудь жилу. Полковник попросил, чтобы им принесли два стакана чаю, и сел наконец за стол.
   - Ну, что же вы молчите? Говорите.
   Но о чем говорить? Как рассказать начальнику управления о сложной и запутанной истории семьи Савельевых, в которой и сам-то Алейников никогда не мог правильно разобраться? И чем дальше он молчал, тем больше терялся под взглядом полковника. Яков знал, не раз убеждался, что этот старый чекист обладает страшной, просто фантастической проницательностью. Он каким-то непостижимым образом умеет читать мысли другого человека. И вот сейчас полковник, мелькнуло у Якова, уже догадался, уже точно знает, о чем он, Алейников, думает, и немел от какого-то непонятного самому себе страха все больше.
   - Что, задает задачки жизнь? - усмехнулся вдруг полковник по-доброму, по-стариковски.
   - Задает, - кивнул Алейников с облегчением.
   - Да, жизнь - это как учебник алгебры. А на каждой странице десятки задач со многими неизвестными.
   Вошла пожилая женщина в белом передничке, официантка столовой при управлении, принесла чай и печенье горкой на тарелке. Аккуратно поставила перед каждым стаканы и бесшумно вышла. Когда за ней закрылась дверь, Алейников, подвигая ближе к себе стакан, проговорил:
   - По всем внешним признакам на теперешнем месте Федора должен бы Иван быть, а он... Про Ивана Савельева видите что пишут. Его и сына Федора Семена к ордену Ленина представили.
   - Что же это за внешние признаки?
   - Иван был во время гражданской в белобандитах. В наших краях тогда местный богатей Кафтанов со своим отрядом зверствовал. Вот в его отряде и служил Иван.
   - Вот как! - опять произнес начальник управления.
   - Да. Потом я его лично два раза сажал.
   - Гм... - Полковник отхлебнул из стакана.
   - Второй раз, вероятно, напрасно. В тридцать пятом году. Как раз старший брат Федор и донес на него - коней, говорит, колхозных украл, мстит Советской власти, контра, за отсидку в тюрьме. За первую отсидку, значит...
   - Что же не разобрался, украл, не украл?
   - Кони действительно пропали. И Федору я поверил... Был он, я говорил, лихим рубакой, командиром эскадрона в нашем партизанском отряде.
   - А теперь у немцев служит... А по внешним, как ты говоришь, признакам не должен вроде.
   - Именно, что по внешним. - Алейников нахмурился, стал глядеть в сторону, забыв про чай. Потом отодвинул почти полный еще стакан, криво усмехнулся. Правильно вы говорите: жизнь как задачник алгебры... Женился Федор на дочке этого самого Кафтанова, который бандой верховодил.
   - Да? - Полковник приподнял и опустил седые брови. - Так, может быть, это обстоятельство как-то объясняет, что Савельев Федор сейчас...
   - Нет, - резко, резче, чем положено, проговорил Алейников, - именно это обстоятельство тут ничего не объясняет. Анна Кафтанова была тоже в нашем партизанском отряде, воевала не за страх, а за совесть. И вообще, она женщина... как бы вам сказать... Она человек настоящий. Но судьба у нее... По приказу отца бандиты из его отряда тогда поймали ее. Отец повез ее лично расстреливать. Но перед этим изнасиловал...
   При этих словах у полковника опять шевельнулись брови, уголки губ брезгливо опустились, в старческих глазах вспыхнул холодный свет, пронзивший, казалось, Алейникова насквозь.
   - Когда отец повез ее на расправу, Иван этот... Он ее любил, видимо. Он поскакал следом, догнал где-то их. Кафтанов еще не казнил дочь, но остальному Иван помешать не успел... В общем, в схватке Иван застрелил Кафтанова, тело привез к нам в партизанский отряд. Но я... я не поверил ему. Думал - головой атамана хочет выкупить свое бандитство... В общем хотел я его расстрелять тогда. Но Анна кинулась мне и Кружилину, командиру нашего отряда, в ноги, все рассказала... Об одном только умоляла - никому никогда не говорить об ее позоре. "Иначе, говорит, повешусь..." И тогда мы Ивана просто под суд отдали...
   Начальник управления поднялся, грузно начал ходить из конца в конец своего небольшого кабинета, застеленного длинной ковровой дорожкой. За окном палило солнце, било в стекла, заливало кабинет нестерпимым светом, и полковник задернул шторку.
   - Ну, а Федор... знает, что сделал этот Кафтанов с дочерью?
   - Не думаю, - проговорил Алейников не сразу. - Он полагает, что сделал это Иван. Из-за этого у них в семье, я знаю, всю жизнь отчужденность и слезы...
   Начальник управления еще раз не спеша, обдумывая что-то, прошелся по кабинету, остановился напротив Алейникова.
   - Значит, то обстоятельство, что Федор этот Савельев женат на дочери бывшего кулака и предводителя антисоветской банды, ничего не объясняет... А что же объясняет? И почему теперь ты веришь в честность Ивана Савельева?
   Алейников сидел, погруженный в свои мысли, и будто не слышал вопроса.
   - Не можете ответить?
   - Это трудно, товарищ полковник... Вот я вспоминаю все, что знаю о них обоих... Об их жизни и поведении еще до революции и после. Все их слова, поступки, голос, каким они произносили слова, выражение глаз при этом... И все это окрашивается сейчас для меня другим светом, чем тогда. И я вижу - Федор чужой нам человек по духу, по внутренней сути. А Иван - свой. Эту задачку я не мог решить до сих пор. Как и многие другие... И потому я просил в свое время, как вы знаете, освободить меня из органов.
   - А сейчас подтверждаете свою просьбу? - Начальник управления сидел за столом прямой и строгий. Он не спеша протянул руку за очками, надел их и стал как-то еще холоднее, официальное. - Валентика вот этого упустил...
   - Сейчас... не подтверждаю, - тихо произнес Алейников.
   Начальник управления удовлетворенно кивнул, пододвинул к себе какие-то бумаги, начал читать их, будто забыв про Алейникова. Тот сидел, покорно ожидая своей участи, своего приговора.
   Наконец начальник фронтового управления медленно и тяжело поднял голову. Но проговорил совсем не то, чего Алейников ожидал:
   - Не кажется вам, что этот Валентик мог быть агентом Бергера? Или как-то связанным с ним?
   - Это... это вполне может быть, - ответил Алейников. - Но данных нет...
   - Данных нет, - усмехнулся полковник. - Если бы они были, он, надо полагать, не процветал бы у нас тут столько времени.
   Слово "у нас" Алейников сразу же отметил, в душе шевельнулось облегчение.
   - Ты его упустил, тебе его и поймать хорошо бы.
   - Я готов выполнить любое задание, товарищ полковник.
   - А задание тебе будет такое, видимо... Шестоковская "Абвергруппа" в связи с приближением наших войск уберется, понятно, куда-то подальше, на новое место. Наша задача - не допустить этого, уничтожить ее и захватить все документы. У Бергера могут быть ценные документы, касающиеся других групп "Виддера". Как это сделать?
   - Сейчас единственная возможность - с помощью партизанского отряда Баландина, - тотчас сказал Алейников.
   - Это понятно. Я говорю - подумай, как это сделать, кого из чекистов возьмешь с собой в тыл... Словом, разработай весь план операции, который мы согласуем с Москвой.
   - Слушаюсь, товарищ полковник! - с откровенным теперь облегчением воскликнул Алейников.
   * * * *
   Решение уйти из органов внутренних дел у Якова Николаевича Алейникова созрело окончательно через несколько месяцев после начала войны. Но мучительные отношения с Верой Инютиной послужили причиной того, что рапорт на имя начальника Управления НКВД по Новосибирской области с просьбой освободить его от работы и отправить на фронт всю осень 1941 года пролежал в громоздком железном сейфе, стоявшем в углу его служебного кабинета.
   Последний, неимоверно тяжкий разговор с Верой в тот непогожий осенний день как будто острым ножом исполосовал, искромсал все в груди, свистевший за окном ветер словно выдул из него все живое, застудил кровь, ладони стали холодными, как ледышки, и прикасаться ими к собственному телу было противно до омерзительности. На второй или третий день после этого разговора он вспомнил о рапорте, достал его из сейфа, перечитал, разорвал, написал новый, более сдержанный и лаконичный, запечатал в пакет. Однако отправлять в область его не стал, а повез в Новосибирск сам.
   Алейникова принял начальник управления. Он молча взял рапорт, прижал бумагу обеими руками к столу, будто листок непостижимым образом мог улететь, стал читать, склонив лобастую голову. Рапорт он прочел, видимо, несколько раз, Алейников терпеливо ждал, смотрел, как пошевеливаются складки на широком лбу начальника; наконец тот приподнял голову, в серых глазах его не было ни осуждения, ни одобрения.
   - Ну, а причины?
   - Причины изложить трудно, - сказал Алейников. - Я просто... просто чувствую, что не способен больше к чекистской работе.
   - Что значит не способен?
   Алейников вздохнул и произнес:
   - Существует такой термин - моральный износ...
   Начальник управления молча усмехнулся.
   - Попытайтесь все же меня понять.
   - Хорошо. Я посоветуюсь с секретарем обкома партии Иваном Михайловичем Субботиным.
   - Простите, почему именно с ним?
   - Потому что меня тоже должен кто-то попытаться понять. Решить это, начальник управления показал глазами на рапорт, - не так-то просто, не понимаешь, что ли?
   - Понимаю, - уныло произнес Алейников.
   - Пока поезжайте к себе и работайте. А если этот вопрос как-то решится, мы сразу сообщим.
   Прошел месяц, другой. Наступила зима, навалило снегу. Невиданное количество снега выпало в последние дни 1941 года. Яков любил ходить по нему, увязая по колено, вдыхая свежий, острый запах мерзлых тополей и сосен, который будто залечивал рваные раны внутри, разгонял быстрее кровь. Ответа из управления все не было.
   Наконец через неделю после Нового года раздался звонок из Новосибирска. Начальник отдела кадров управления сухо и коротко сообщил Алейникову, что скоро, видимо, будет назначен новый начальник Шантарского райотдела УНКВД.
   - А относительно моей просьбы на фронт? И вообще об увольнении из органов?
   - По этим вопросам ничего не могу сказать. Сообщим, как что-то решится.
   Новый начальник райотдела прибыл одновременно с поступившим приказом об освобождении с этой должности Алейникова. Яков начал передавать дела, ожидая приказа об увольнении из системы внутренних дел, а вместо этого где-то в феврале пришло предписание отправиться в Москву, в распоряжение самого Наркомата. На его звонок в Новосибирск и удивление по поводу такого предписания начальник управления сказал:
   - Яков Николаевич, я пытался тебя понять по-человечески и сделал все, что мог... В Наркомате работает мой товарищ по гражданке Дембицкий Эммануил Борисович, доброй души человек. Мы с ним когда-то под Перекопом барона Врангеля громили. В Сиваше чуть не утонули. Вот в его распоряжение и поступишь... Желаю тебе больших успехов, Яков Николаевич.
   Начальник управления помолчал несколько секунд и усмехнулся в трубку.
   - Насчет морального износа, Яков Николаевич... Я тут все справки навел. По отношению к нашему брату чекисту его не существует. Ну, счастливо тебе.
   ...Мартовская Москва была залита солнцем, с крыш капало, по центральным улицам, запруженным народом, часто проходили колонны войск, иногда нескончаемыми вереницами шли танки, тягачи с орудиями, бронетранспортеры. Во время воздушных тревог вся техника останавливалась, замирала, улицы пустели... Ночами огромный город погружался в мрак, нигде ни огонька, каменные громады домов казались пустыми.
   Майор Дембицкий, круглолицый, горбоносый еврей с лицом, беспощадно изрытым оспой, встретил Алейникова с вежливой улыбкой, но сдержанно, даже настороженно.
   - А-а, давно ждем вас, - проговорил он, когда Яков представился по всей форме. - Садитесь, рассказывайте. Значит, решили было из нашей системы уволиться? Почему? Устали?
   Дембицкий говорил, а сам все ощупывал Алейникова с ног до головы, вправо и влево водил горбатым носом, будто заглядывал сбоку и хотел оглядеть даже со спины. Все это Алейникову было неприятно - и то, что наркоматский этот майор таким бесцеремонным образом изучает его и что ему известно о его рапорте и намерении уйти из НКВД. Но обижаться Яков не обижался, отлично понимая, что в их Наркомате каждый, кому положено, знал о другом абсолютно все. Дембицкому, значит, было положено.
   - Да, я устал, - ответил Алейников немного дерзко.
   Дембицкий дерзость эту уловил, в левом глазу его что-то едва уловимо дрогнуло.
   - Тогда присядьте, отдохните, - сказал майор насмешливо.
   - А я не физически устал.
   - Я знаю, морально, - спокойно проговорил Дембицкий и опять блеснул левым глазом. - Барышня кисейная выискалась.
   На эти слова Алейников уже обиделся, но сдержал себя.
   Позже Яков Алейников десятки раз убеждался, что майор Дембицкий, человек беспредельной отваги, в любых ситуациях оставался спокоен и весь его гнев или несогласие с чем-то внешне ничем не выражалось, только голос становился чуть насмешливее да в левом глазу неуловимо вспыхивала и тут же гасла эта искорка, а в правом ничего не отражалось, потому что он был стеклянным.
   - Садитесь, что же вы? - еще раз повторил Дембицкий. - Распустили вы, милый мой, себя. Революцию защищать - не дамским рукодельем заниматься. Ну, давай, верещи дальше: ах, как я устал, ах, у меня мигрень началась! И это в то время, когда вон там, - Дембицкий кивнул на широкое, во всю стену, окно, задернутое наполовину плотной занавеской, - горит земля, льется кровь человеческая. Когда враг нашей революции... самый сильный и самый опасный враг под Москвой стоит.
   - А я туда и просился! А не куда-нибудь! - воскликнул Алейников. Ему было неприятно, что этот корявый майор, которого он видит первый раз в жизни, так бесцеремонно отчитывает его.
   - Знаю, что просился, - буркнул Дембицкий. - И эта часть вашей просьбы удовлетворена. Правда, на курорт поедем...
   - Это как понять?
   - Довольно просто. Поедем мы с вами, Яков Николаевич, в Крым. Бывали в Крыму?
   - Отдыхал как-то в Феодосии.
   - Так чего же может быть лучше - еще раз побывать в этом городе, побродить по знакомым местам! - обрадованно воскликнул Дембицкий, будто речь и в самом деле шла о поездке на курорт. - Немножко неудобно лишь, что он сейчас у немцев.
   Звякнул телефон, Дембицкий минуты три разговаривал с кем-то, видимо с женой, обещал к вечеру куда-то заехать и достать для кого-то лекарство.
   - Дочка у меня плоха, - сообщил он Алейникову, положив трубку. Двенадцать лет девочке, легкие, чахотка. Я каждое лето возил ее в Крым, в Алупку, а теперь...
   Он беспомощно развел руками, будто извинялся, что не может теперь повезти дочь в Алупку.
   - Теперь она не выживет. Крымским воздухом только и держалась.
   Этот сугубо домашний разговор майора с семьей, его виновато и беспомощно опущенные плечи что-то размягчили в душе Алейникова, растопили какой-то холодный комок, сделали Дембицкого ближе и будто понятнее.
   - Вот так и живем мы, Яков Николаевич, от войны - до войны. В гражданскую мне под Перекопом белогвардейцы глаз штыком проткнули. Вот этот, правый. А вы: "Устал я..." Ну, я бы тоже мог, потому что... - Дембицкий еще раз поднес к правому, стеклянному глазу пальцы. - Мне даже предлагали, да чего там заставляли уйти на пенсию. Я бы мог вообще уехать с семьей в Крым, и дочка бы, может быть... Но разве можно, разве можно, когда Гитлер сколачивал свои дивизии на наших границах, когда... А сейчас - тем более. Я удивлен, я просто удивлен... Сейчас они, - Дембицкий ткнул пальцем в потолок, - сейчас они не предлагают мне в отставку. Как-никак я являюсь специалистом по Крыму.
   Алейников выслушал все это молча. И когда майор замолчал, поднял на него глаза.
   - Вы хотите спросить - как в Крым и зачем в Крым? Это можно. Как вы знаете, в самом конце прошлого года силами Закавказского фронта и Черноморского флота успешно или, скажем, более или менее успешно была проведена Керченско-Феодосийская десантная операция. Я... - майор смущенно опустил коротко остриженную голову и, кажется, даже покраснел, - я тоже немножко в ней участвовал. С группой чекистов был заброшен в тыл к немцам, в самую Феодосию. Ну, мы там, скажу так, кое-что полезное сделали... Что вы так на меня смотрите?
   - Ничего, - сказал Алейников, с удивлением слушавший теперь майора.
   - Вам тоже предстоит теперь... в тыл, к немцам. А? - И майор уставился на Алейникова единственным глазом. Он смотрел обоими, конечно, но Яков чувствовал, как Дембицкий буравит его насквозь только левым, живым глазом, а правый был холодным, безжизненным.
   - Я готов выполнить любой приказ... любое задание, - сказал он невольно.
   Дембицкий кивнул, как бы принимая это к сведению. Но Яков почувствовал, что майор удовлетворен не его словами, а чем-то другим, тем, что он сумел единственным своим глазом разглядеть в нем, и подумал, что он, Алейников, в общем, не очень красиво сейчас выглядит со своим рапортом и со своей просьбой освободить его из органов НКВД, но что люди, занимающиеся его судьбой, сделали все возможное, чтобы осторожно, не причиняя лишних травм, вывести его из критического состояния.
   - Это понятно, Яков Николаевич, - просто сказал Дембицкий. - Значит, в результате этой десантной операции были освобождены Керчь и Феодосия. Командование придало этому факту особое значение. Да это и понятно каждому создалась благоприятная обстановка для подготовки мощного наступления наших войск, в ходе которого имелась возможность освободить весь Крым. Да вот, смотрите сами. - Майор поднялся из-за стола, подошел к висевшей на стене карте. - Севастополь немцы до сих пор не могут взять. И если бы нанести удары по фашистам на Симферополь, а справа - на Перекоп, Джанкой и Чонгар да высадить мощные десанты в районе Ялты, Алушты, Евпатории, все пути отхода немцев из Крыма были бы перекрыты. А?
   - Не знаю. Может быть, - осторожно сказал Алейников.
   - Не может быть, а точно. И такой план, насколько я осведомлен, был и принят. Но что-то там затормозилось. Немцы пятнадцатого января сами перешли в наступление, снова заняли Феодосию. Короче говоря, сейчас в Крыму плохо. Севастополь истекает кровью. Немцы жмут на Керчь. И вот... все, кажется, должно повториться. Решением Наркомата создана специальная оперативная группа. Меня назначили ее начальником, а вас... я не скрою, я сделал это по просьбе начальника Новосибирского управления, старого и верного моего друга... вас я взял к себе заместителем, хотя это было мне не легко. Руководство мое было удивлено. Но, учитывая мои некоторые заслуги и так далее...
   - Спасибо, Эммануил Борисович. - Алейников впервые назвал майора по имени и отчеству. - Я... не подведу, оправдаю.
   - Да, надеюсь, - сказал Дембицкий. - Интересовался я твоим прошлым. С секретарем райкома партии говорил по телефону, с Кружилиным. А то бы ни за что не взял к себе.