Иванов Анатолий Степанович. Вечный зов (Том 2)

   Через несколько дней, когда стало чуть потише, в расположении редакции появился однажды под вечер рослый, голубоглазый артиллерийский подполковник с толстыми, немножко тронутыми сединой усами, в роговых очках. Он приехал на попутной машине, предъявил удостоверение спецкора армейской газеты на имя Кузина Григория Егоровича, выданное ему всего три дня назад. На поясе у него, рядом с пистолетной кобурой, торчал нож в чехле, с другого боку болталась саперная лопатка, тоже в чехле из шинельного сукна.
   На крыше сарая, освещенного последними лучами солнца, шумно дрались воробьи. Кузин долго смотрел на них, потом сказал, улыбаясь:
   - Ах, черти! Война войной, а природа неистребима. У меня в московской квартире три кенара осталось и два попугайчика. Жена пишет, что попугаи и два кенара уже околели - нечем кормить. Третий приучился есть картошку. Голод не тетка.
   - Как там фотокорреспондент Миша Соцкий поживает? - спросил Горохов.
   - Соцкий? Это какой он из себя? Я всего три дня в газете...
   - Такой... среднего роста, белобрысый. В звании старшего лейтенанта.
   - Ничего, наверное. Но, откровенно говоря, я не успел со всеми там познакомиться. Вчера в обед уехал еще из редакции. Побывал в соседней с вами дивизии да вот решил в вашу заглянуть. Началось, немцев за Жерехово отогнали. А завтра на этом участке, по имеющимся у меня данным, тоже кое-что интересное предполагается. Хочу поприсутствовать, как говорится... Вы, Петр Петрович, я слышал, тоже в своей редакции недавно?
   - Да, несколько дней. На передовой вот даже не удалось еще побывать.
   - Ну это не уйдет, - сказал Кузин. - А знаете что? Пойдемте со мной? Обстреляемся вместе, примем крещение и на этом фронте. Вообще-то, я, считай, с первого дня по фронтовым газетам. И в дивизионке полтора года служил.
   Кузин был говорлив, улыбчив, улыбка у него была добрая, мягкая, чуть даже извинительная.
   - Ну, так как, товарищ майор? Поедем? Принять крещение чем скорее, тем лучше.
   Рядом молча стояли Горохов и Березовский. И Полипов понимал - под каким бы предлогом он ни отказался, авторитет свой уронит окончательно.
   - Пожалуй, и пора принять, - сказал он, улыбаясь как можно проще. Поужинаем только! Что там у нас с ужином?
   - Я послал на ахэчевскую кухню, - сказал Горохов.
   - Поесть солдату никогда не мешает, - произнес Кузин, потирая рукой левое плечо, которое было чуть ниже правого.
   Даже Яков Алейников, окажись он тут, не сразу признал бы в усатом, подполковнике бывшего своего подчиненного и начальника краткосрочной школы разведчиков и подрывников при фронтовой спецгруппе Алексея Валентика. Разве что по этим разновеликим плечам да по голубым глазам, светившимся за стеклами очков. Но встречу с ним Валентик, еще на рассвете перешедший линию фронта, считал маловероятной. Целый день он пролежал в глухом овраге, забившись в заросли крапивы и каких-то жестких кустарников, борясь с дремотой. Глухое-то место глухое, но во сне он храпел, и черт его знает, кого могло по случайности занести в этот овраг. Но день прошел спокойно. Когда солнце покатилось к горизонту, он вынул из кармана и нацепил очки с обыкновенными стеклами, выбрался из своего убежища и, зорко поглядывая по сторонам, вышел на заросший травой проселок. Примерно через полчаса его догнала пустая полуторка, возвращающаяся с передовой. Валентик остановил ее, приветливо улыбаясь, представился шоферу, пожилому солдату с усталыми и воспаленными глазами, протянул удостоверение.
   - Не знаешь, отец, где дивизионная газета располагается?
   - Эти... писатели, что ли? - спросил шофер. Удостоверения он не взял, только кивнул головой, прикрытой грязной, засаленной пилоткой.
   - Примерно... фронтовые журналисты.
   - Рядом с нашей АХЧ, говорили. На сгоревшем хуторе, что ли... Садись.
   За ужином Кузин опять рассказывал о довоенной московской жизни, упоминал имена известных столичных журналистов и писателей, с которыми, так или иначе, сводила его судьба. Некоторые из этих имен, слышанные когда-то Полиповым, всплывали теперь в памяти, он с завистью глядел на Кузина, а потом и сказал откровенно:
   - Завидую вам, подполковник. Интересная жизнь. В самой гуще, так сказать...
   - Да, Петр Петрович, не сбоку припека, - не стал скромничать и Кузин. Хотя, конечно, я не Стеклов или, скажем, Кольцов. То были журналисты международного класса. Но, в общем, ничего. Война нашему брату-газетчику сейчас много дает. Открывает великие творческие горизонты... Есть у меня мечта - после нашей победы засесть за книгу о фронтовых журналистах. С кем, как говорится, встречался, с кем общался... Увековечить скромный, но так необходимый для дела великой нашей победы труд фронтового газетчика...
   Все это Кузин-Валентик говорил не без умысла, чувствуя, что Полипов, согласившийся пойти с ним на передовую, может от этого под каким-то благовидным предлогом и отказаться. И пути для отступления ему надо было отрезать.
   - А вы, Петр Петрович, откуда родом? Где до войны работали?
   - Да я что же? - скромно пожал плечами Полипов. - Был на советской и партийной работе. Долгое время трудился первым секретарем сельского райкома партии. Я коренной сибиряк.
   - Ну-у! - воскликнул подполковник, и глаза его вспыхнули. - Ах, как я мечтал побывать в этом легендарном краю! Алексей Максимович Горький все любил повторять: удивительные люди там живут! И тоже, как я, грешный, все хотел поехать в Сибирь, да так и не успел... А сибирские дивизии что под Москвой сделали, а?! Спасли, можно сказать, столицу!
   - Это вы уже через край, - усмехнулся простенько Полипов. - Не одни сибиряки под Москвой воевали.
   - Да, это так, разумеется. Ничего, история разберется, все оценит. Ну-ну, расскажите мне чуток о своей жизни.
   - Да что в ней интересного? Борьба, работа... И тюрьмы, конечно.
   В глазах Кузина за стеклами очков мелькнуло удивление, настороженность. Он тихонько потрогал свой ус, спросил:
   - Какие, простите, тюрьмы?
   Полипов, чувствуя, как все его существо заливает волна удовлетворения, понимая, что сейчас сразит этого хвастливого подполковника, в жизни, видимо, удачливого, наповал, еще немного помолчал и как бы нехотя произнес:
   - Известно, какие тюрьмы... Царские. Потом белочешские.
   - Что вы говорите?!
   - Да... Мы там, в Сибири у себя, с азов начали. С организации социал-демократических кружков в массе рабочих. Ну, а историю гражданской войны в Сибири вы знаете. Белочешские контрреволюционные выступления, Колчак...
   Настороженность в глазах у Кузина исчезла, а удивление осталось. Полипов сразу же отметил это, усмехнулся про себя.
   Неподалеку затрещал, приближаясь, мотор. Кузин сразу же повернул на звук голову. Полипов встал, подошел к окошку, увидел Сашу Березовского, подъехавшего на каком-то черном мотоцикле с коляской. Его окружили наборщики, сержант Климов, мелькнул потом Горохов.
   - Что это такое? - спросил Полипов, открыв окно.
   - Сейчас, товарищ майор! - крикнул Березовский, пошел к крыльцу.
   - Опять что-то выкинул этот Березовский, - проговорил Полипов недовольно.
   Березовский меж тем влетел в комнату, вытянулся у дверей.
   - Товарищ подполковник! Разрешите обратиться к товарищу майору?
   - Ну, между своими-то зачем уж эта официальность? - улыбнулся Кузин. Обращайтесь...
   - Товарищ майор! У автотранспортников одолжил, - кивнул Березовский за окно, где стоял мотоцикл. - Трофейный. Разрешите довезти вас до войск? Мне ж тоже надо на передовую. К завтрашнему номеру кое-что подсобрать...
   Кузин, оглядывая Березовского, молча пошевеливал бровями.
   - Хорошо, Березовский, - сказал Полипов. - А нельзя этот мотоцикл вообще забрать для редакции?
   - Так вы попросите в штабе дивизии. Чего ж нельзя...
   - Хорошо, идите. Мы сейчас.
   Через несколько минут они выехали. Полипов предложил Кузину место в ко-ляске, сам неловко взгромоздился позади Березовского.
   Когда усаживались, Кузин спросил:
   - Выходит, Петр Петрович, что вы член партии с дореволюционным стажем?
   - Да... - ответил Полипов, поймав любопытный взгляд Березовского. - Осенью 1905 года я, будучи почти мальчишкой, уже в Новониколаевской тюрьме сидел.
   - Это где же?
   - Новониколаевск? Да теперешний Новосибирск.
   - Ах, да...
   - А в девятьсот восьмом году снова. Но это было уже в Томске.
   Больше Кузин ничего не спрашивал, сидел в коляске, о чем-то задумавшись. Полипов, чувствуя, как поскрипывают под ним пружины сиденья, тоже молчал. В голове сами собой ворошились мысли, что, если этому Кузину удастся написать свою книгу, вовсе нелишне, если в ней будет фигурировать и он, Петр Петрович Полипов. "Неплохо, неплохо, что Кузин забрел в редакцию. Конечно, теперь он будет внимательно следить за мной, надо не ударить в грязь лицом, пойти на самые передовые рубежи... хотя бы и немцы наступать начали... Это бы даже хорошо, если бы начали. И Березовского - с собой. Пусть все узнают в редакции, что я не робкого десятка. И что я еще в девятьсот пятом в тюрьме сидел, потом в девятьсот восьмом... Березовский не утерпит, раззвонит. И все неловкости, неизвестно даже, как и почему возникшие в день прибытия в редакцию, забудутся навсегда..."
   Так думал Петр Петрович Полипов, не подозревая, что в его жизни с каждой секундой приближается новый, неожиданный поворот, причиной которого являются давние-давние поступки, совершенные именно в те годы, о которых он сейчас говорил и вспоминал.
   На каком-то подъеме мотоцикл затрещал сильнее, и это будто вывело подполковника Кузина из задумчивости. Он вскинул голову, огляделся. Солнце давно село, закат розово догорал, краски с каждой минутой блекли, светло-серое вечернее небо было прошито тонкими звездами, на востоке уже довольно густо, на западе пореже.
   Кузин достал из полевой сумки фонарик, карту и, освещая ее, начал рассматривать. Потом спрятал то и другое, проговорил:
   - Саша, тут сейчас проселок будет. Сверни-ка на него.
   - А зачем? Тут же прямее. А там какой-то овраг объезжать.
   - Я от ваших соседей связывался с командиром вашей дивизии полковником Велихановым. Он куда-то сюда хотел свой КП перенести. Разыщем его сперва.
   Ни Березовский, ни тем более Полипов в этих словах ничего не заподозрили, и, когда подъехали к проселку, Березовский свернул на него, мотоцикл понесся темной степью, фары в прифронтовой полосе зажигать было запрещено. Березовский напряженно вглядывался во мрак, чтобы не сбиться с затравеневшей, едва приметной дороги.
   Не достигая метров тридцати до оврага, проселок раздваивался.
   - Куда ж теперь? - обернулся Березовский, притормаживая.
   - Остановись. Сейчас разберемся, - сказал Кузин.
   Все сошли с мотоцикла. Кузин осмотрелся и произнес:
   - Черт! Неужели это не тот проселок?
   - Я эти места знаю, товарищ подполковник, - сказал Саша Березовский. - Вот эта дорога в Малые Балыки пошла. А эта - в обход болота. Тут болотища тянутся на много километров...
   Это были его последние в жизни слова. Едва он замолк, Кузин левой рукой тронул его за плечо, кивнул на звездное небо:
   - Гляди-ка...
   Березовский запрокинул голову, Кузин мгновенно выхватил нож и всадил ему в голое горло. Младший лейтенант лишь коротко простонал и рухнул, чуть не задев тоже глянувшего в небо Полипова.
   Какие-то секунды Полипов, не в состоянии оценить и понять случившееся, чувствуя лишь, как цепенеет и становится холодным его мозг, смотрел вниз, на Березовского, а когда поднял голову, увидел не самого Кузина, а пистолет в его руке. В уши начала больно звонить кровь, и сквозь этот звон он расслышал:
   - Спокойно, сибиряк!
   Ноги его подломились, и он упал бы, если бы не оперся о коляску мотоцикла.
   - Сибиряк... с печки бряк, - еще раз насмешливо произнес Кузин-Валентик, шагнул к Полипову. - Повернись спиной! Подними руки.
   Полипов повиновался. Валентик выдернул у него из кобуры пистолет, отстегнул с ремня такую же, как у него самого, саперную лопатку. Эту лопатку он сам и посоветовал ему недавно взять с собой, объяснив: "Мало ли в какой переплет наш брат-газетчик попадает. Спасительница, руками ж не окопаешься. К тому же холодное оружие, если что..."
   Обезоружив Полипова, он тем же насмешливым голосом проговорил:
   - Ну, а теперь спроси чего-нибудь.
   И, будто повинуясь, Полипов выдавил хрипло, через силу:
   - Что... все это значит?
   Валентик снял очки и отшвырнул их далеко в сторону. Потом отодрал усы, но выбрасывать их не стал, а сунул в карман брюк.
   - Что... все это значит? - опять спросил Полипов. Губы при этом у него не шевелились, а дрожали и дергались.
   - От Лахновского тебе большой привет.
   - От... кого?! - И Полипов снова осел на мотоциклетную коляску.
   - От штандартенфюрера Лахновского Арнольда Михайловича.
   - Не может быть... Не может быть... - пробормотал Полипов.
   - Ну, ты... встать! - жестко теперь скомандовал Валентик. - Размазня... Бери мотоцикл. Кати в овраг. Живо!
   Полипов, неуклюже повернувшись, взялся за руль, уперся сапогами в землю. Но то ли мотоцикл был слишком тяжел, то ли силы совсем покинули Полипова машина не трогалась. Тогда Валентик, не выпуская из рук пистолета, подтолкнул сзади.
   Вдвоем они докатили мотоцикл до обрыва, столкнули в заросший диким кустарником овраг, неподалеку от того места, где весь день пролежал Валентик. При падении раздался треск ломаемых сучьев.
   - Теперь этого... туда же. Давай! - махнул пистолетом Валентик. - Тащи, говорю!
   Полипов, качаясь из стороны в сторону, пошел к телу Березовского. Взял его за руки, стараясь не глядеть на торчавший из горла нож, поволок его, пятясь задом, к обрыву. А Валентик шагал сбоку.
   - Ну вот, - проговорил он, когда Полипов, сбросив младшего лейтенанта вниз, разогнулся. - Если и найдут, так не сразу. Теперь еще повернись спиной. Руки назад!
   Полипов встал к нему спиной. Валентик быстро и умело схватил его запястья каким-то узким ремешком, крепко стянул.
   - Это на всякий случай, - сказал Валентик. - Рот забивать кляпом или не надо?
   - Не надо, - промолвил Полипов, почти не слыша своего голоса.
   - Ну, смотрите, - перешел Валентик вдруг на "вы". - Надеюсь на ваше благоразумие. Но если что, сразу пристрелю. Шагом марш. Идти впереди меня не дальше пяти метров. Прямо, вдоль оврага.
   Некоторое время они шли друг за другом по кромке обрыва. "Если что, сразу пристрелю..." - гудел у Полипова под черепом голос "подполковника", а в горячем теперь мозгу лихорадочно металось: "Но это "что" не случится... А если все же вдруг навстречу кто из наших?! Какой-нибудь солдат... или автомашина? Броситься в сторону и закричать! Пристрелит? Да лучше смерть! А может, не попадет, темно..."
   Минут через десять - пятнадцать они спустились в ложбинку и, пройдя по ней немного, оказались на дне самого оврага, дикого и глухого. По лицу хлестали ветки, и Полипов, боясь, как бы не ткнуться глазами в какой сучок, уныло думал, что теперь-то, если даже наверху объявится целый взвод советских солдат, кричать бесполезно. "Потому и рот не стал затыкать, сволочь..."
   Полипов глянул вверх. Небо стало уже темным, звезды высыпали на нем все гуще. И ему показалось, что там, наверху, под этими звездами, был мир, оставленный им давно-давно, в который ему уже никогда не вернуться.
   * * * *
   До какой-то деревушки они добрались еще затемно. Сперва все шли по оврагу, затем лесом, пока их не окликнули. Окликнули по-русски. Сердце у Полипова ёкнуло. "Подполковник" ответил: "Дождь и ветер" - и Полипов догадался, что это пароль, тут же застучали колеса по корневищам, в темноте замаячила повозка.
   Человек, приведший его сюда, знаком приказал взобраться на нее, влез сам. Кучер, молчаливый как пень, даже из любопытства не глянул на Полипова, подождал, пока он и его спутник сели, и тронул лошадь.
   Сидеть Полипову было неудобно, связанные за спиной руки затекли, в запястьях и в плечах ныло.
   - Развяжите хоть теперь-то, - попросил он.
   Слов его будто никто не расслышал.
   Когда въехали в деревушку, рук своих Полипов уже не чувствовал. "Подполковник", посвечивая фонариком, завел его в какой-то затхлый подвал и только здесь, рывком повернув его к себе спиной, разрезал стягивающий запястья ремень. Когда руки палками повисли вдоль туловища, в плечах возникла боль, будто суставы проткнули раскаленным прутом, голова закружилась.
   - Ну вот, жди пока тут, - произнес Кузин, кривоплечий человек, устало зевнул. И добавил, будто расставаясь с близким: - Отдыхай. И я пойду спать.
   В подвале ничего не было, кроме подстилки из перетертой соломы на полу. Это Полипов заметил, когда "подполковник" светил тут своим фонариком. Даже окна, кажется, не было. Во всяком случае, когда этот зловещий человек ушел, Полипов остался в чернильной темноте. Ни проблеска, ни звука - полнейшая тишина. "Так вот как... в могиле! Вот как в могиле!" - стучало без конца у него в голове. Потом шевельнулась мысль, что сердце его качает уже не живую, а холодную кровь, качает еще по привычке, но сейчас остановится, потому что остывшая кровь с каждой секундой густеет. Вот уже в груди появились боли, вот уже не суставы, а сердце проткнул раскаленный прут... "Это конец! Вот какой бывает конец!"
   Он закрыл глаза, увидел перед собой небо, каким видел его из оврага, черным, с белыми звездами. И сознание его потухло...
   ...Очнулся он в такой же темноте, лишь вверху, как знак продолжающейся где-то жизни, мерцало несколько слабеньких светлых полосок. Петр Петрович Полипов долго смотрел на них, пока не вспомнил, где он находится, что с ним произошло, и догадался, что эти полоски света пробиваются в подвал сквозь вытяжную трубу.
   В плечах больше не ныло, в сердце теперь не кололо, хотелось только по большой и малой нужде. "Интересно, спал это я... уснул или потерял сознание? И что будет дальше?! Лахновский, Лахновский... Штандартенфюрер. Это, кажется, полковник у немцев. Почему же он штандартенфюрер?"
   Полипов встал и, удивляясь немного не столь реальному уже представлению о случившемся, сколько своему наступившему вдруг спокойствию, стал двигаться вдоль стены, намереваясь постучать в дверь: должны же они понимать, что здесь живой человек. Дойдя до угла, он наткнулся на что-то, нагнулся, нащупал деревянную бадейку. Понюхал ее и убедился в предназначении этой посудины...
   Затем он долго сидел в противоположном от параши углу, опять вспомнил, как оно все случилось, как шли по оврагу, потом ехали, как при въезде в деревушку их несколько раз останавливали какие-то люди, говорящие по-русски, но одетые в немецкую форму, и, узнав Кузина, или как там он у них назывался, пропускали дальше. Вспомнил также о мелькнувшей было вчера мысли во что бы то ни стало бежать, если представится хоть один шанс из тысячи. Сейчас это ему уже казалось безрассудством. Какой там шанс! Кривоплечий сразу бы прихлопнул его.
   В темноту подвала вдруг просочилась какая-то музыка, тягуче-тоскливая, похоронная будто. Она была еле-еле слышна, Полипову почудилось, что это у него слуховые галлюцинации, и сердце опять больно пронзило: вчера он представил себя заживо в могиле, а сегодня...
   Он мотнул головой. Но музыка не прекращалась. Заунывные звуки все точили и точили что-то в груди, задевая там за самое больное.
   Он встал, снова притираясь к стене, пошел - где-то же должна быть дверь. Нашел ее, приник ухом к влажным, заплесневелым доскам. Музыка слышалась теперь чуть отчетливее.
   - Уф! - Он вытер рукавом гимнастерки холодный пот, отошел, опять сел.
   Сердце медленно успокаивалось. Почудится же... А там просто хоронят кого-то. С музыкой...
   Это слово, неожиданно возникнув в сознании, почему-то не пропало, все другие исчезли, а это повторялось и повторялось без конца, словно клевало в мозг. Сперва вроде и не больно, а потом все ощутимее. "С музыкой! С музыкой..." Вскоре он уже ни о чем не мог думать, слово это через равные промежутки долбило в виски, как молотком, билось под черепом. "Неужели я схожу с ума?!" - опалило вдруг его, и Полипов, все слыша в мозгу это слово, не в силах встать, на четвереньках пополз к двери, заколотил в нее кулаками, яростно закричал:
   - Откройте! Расстреляйте, только откройте... Я схожу с ума! Я схожу...
   Никто ему не открыл. За дверью не раздалось ни звука, ни шороха. Обессилев от крика, он обмяк, растянулся тут же, у двери, лицом вниз, и так, дыша тяжко, с храпом, лежал долго.
   С ума он не сошел. Просто второй раз не выдержали нервы. Второй - и последний.
   Успокоившись, он перевернулся на спину, стал искать светлые полоски на потолке. Но никаких полосок там уже не было, - видимо, опять наступила ночь. "Ага... - облегченно отметил он про себя, почувствовал голод, и вдруг ему стало и вовсе легко. - Все равно они скоро придут, не для того же привезли сюда, чтобы с голоду уморить в этом подвале... Лахновский... Жив, оказывается. Кто же он такой теперь? Как узнал, что я здесь? Что ему теперь-то от меня надо?"
   Когда раздался щелк отпираемого замка и тьму подвала прорезал луч электрического фонаря, Полипов воспринял это с облегчением: наконец-то! Луч пошарил по стенам, по полу, осветил его, скрючившегося в углу.
   - Живой? - раздался голос того же Кузина. - Пойдем.
   Теперь он был в немецкой форме, но знаков различия Полипов не разглядел.
   - Безобразие, - буркнул он, будто имел здесь какую-то власть. - Еще бы немножко - и задохнулся в этой норе.
   - Вы, большевики, живучие, - усмехнулся бывший "подполковник". - Особенно которые с дореволюционным стажем.
   Он куда-то повел его по пустой темной улице мимо косых заборов и угрюмо стоящих во мраке домов. Нигде не было ни одного огонька, навстречу никто не попадался. У Полипова возникло ощущение, будто в деревушке никого, кроме него и Кузина этого, нет, хотя сознанием понимал, что это не так.
   И действительно, когда подходили к длинному бревенчатому зданию, в каких обычно размещаются сельские школы, навстречу попались трое патрульных с автоматами. Они не остановили их, лишь оглядели и, узнав кривоплечего, отдали честь. Потом, когда входили в это здание, у самых дверей их остановил часовой, а из-за углов одновременно вышли еще двое. Кривоплечий что-то сказал часовому вполголоса, тот услужливо отмахнул двери, громко произнес:
   - Пожалуйста, господин Валентик.
   Они вошли в длинный коридор, тускло освещаемый керосиновой лампой. С правой стороны было несколько дверей, с левой - три больших окна, наглухо забитых фанерой.
   - Во-он какая фамилия у вас! - усмехнулся Полипов. - Кузин лучше.
   - Молчать! - зло теперь одернул его Валентик.
   Пока миновали остаток широкого коридора, свернув, шли по какому-то узкому, метра в полтора, проходу, где с автоматами на шее стояли два человека, пока Валентик пропускал Полипова в какую-то дверь, в распухшей и немеющей от зловещей неизвестности голове его сразу металось несколько мыслей. Петр Петрович на мгновение вспомнил почему-то, как давно-давно, еще в той жизни, над которой полыхает необозримое звездное небо, он, дергаясь на диване, яростно кричал в лицо Полине, жене своей, что он русский и ему ненавистна даже мысль, что русскую землю будут топтать чужеземцы; одновременно мелькнуло сожаление, что вчера ночью, когда они шли вдоль оврага и по оврагу, не попалась навстречу ни одна живая душа; и тут же колотило в мозг: слава богу, что не наткнулись ни на кого, хорошим это кончиться не могло; конечно, если бы в схватке Кузин... то есть Валентик этот был убит, это бы хорошо... но вперед он его успел бы пристрелить; а если бы не успел чудом, а самого Валентика взяли живым, для него, Полипова, лучше бы уж мертвым быть, - надо полагать, Валентик все знает о его давних связях с Лахновским. Вон когда началось то, от чего нет спасения! Вон когда...
   Перемешавшись, перепутавшись одна с другой, мысли эти ворочались под черепом, разрывая его.
   И вдруг исчезли, точно их выдуло, голова стала пустой и гулкой, как тот широкий коридор, по которому они только что шли, - он стоял перед Лахновским!
   Он сразу узнал его, Арнольда Михайловича Лахновского, хотя тот неузнаваемо изменился - катастрофически постарел, сморщился, стал будто еще короче ростом, нос похудел и заострился. Глаза лишь, кажется, были прежними - они так же насмешливо поблескивали, как давно-давно, так же продавливали насквозь.
   Полипов был уверен, что увидит Лахновского в немецком мундире, но тот стоял перед ним, опираясь на трость, в каком-то расстегнутом коричневом сюртуке; он почему-то ждал, что тот заговорит с ним на немецком языке, но Лахновский вообще ничего не говорил, стоял перед ним и, склоняя маленькую голову то вправо, то влево, осматривал с головы до ног.
   Комната была, кажется, богато обставлена, но Полипов в первую минуту ничего не замечал. Лишь потом как из тумана начали проступать какие-то гнутые кресла, тяжелые шторы, закрывавшие окна, круглый на растопыренных ногах стол, покрытый толстой, с длинной бахромой скатертью.
   - Ну, здравствуйте, уважаемый, - произнес Лахновский по-русски.
   Полипов хотел ответить, но с испугом и изумлением почувствовал, что горло ему перехватило как веревкой, а язык не повинуется. Он только что-то промычал.
   Лахновский беззвучно усмехнулся и, обернувшись, сердито сказал Валентику:
   - Через полтора часа зайдешь. В советской форме.
   Валентик молча вышел. Лахновский подождал, пока за ним закроется дверь, опять оглядел с ног до головы Полипова, будто прикидывая: как же поступить с ним? В этом раздумье своем он даже устало вздохнул и произнес слова, которых меньше всего Полипов ожидал:
   - Проголодался, понятно... Идем ужинать. - Шагнул к стене и толкнул скрытую портьерой дверь в смежную комнату. - Сюда. Чего стоишь? Иди.