Иванов Анатолий Степанович. Вечный зов (Том 2)

   Мысли эти, вихрем проносясь в голове, разламывали ее, но чем сильнее он испытывал боль, тем спокойнее становился, его охватывало безразличие ко всему окружающему и происходящему вокруг, возникала надежда на скорое избавление от всего... От всего!
   - Какое тебе дело, где я до войны жил?! - еще раз повторил он, усмехаясь.
   - Из любопытства я, Савельев, из любопытства, - тоже усмехнулся Валентик. Говорил он вполголоса, отчего слова его приобретали зловещий оттенок. - Такая у меня профессия.
   - У всех у нас теперь профессия, - едко сказал Федор, согнулся, упер локти в колени и опустил голову.
   - Ну, у меня она такая всегда была... С Алейниковым вашим даже вместе пришлось поработать. Не так давно было.
   Несколько секунд после этих слов Федор еще находился в прежней согнутой позе, затем стал поднимать голову, медленно разогнулся.
   Валентик глядел на Федора в упор, не мигая. В слабых отсветах начинающегося где-то утра зрачки его остро блестели.
   - С каким... таким нашим? С каким еще Алейниковым?
   - С Яковом Николаевичем.
   - Слушай, ты... - прорычал Федор яростно. - Чего тебе от меня надо? Чего?
   - Он тут, неподалеку. Прифронтовой оперативной группой НКВД командует, будто и не заметив ярости Федора, продолжал Валентик. И ухмыльнулся. - Я у него был начальником школы подрывников и разведчиков, пока... Лопух он, ваш Алейников.
   - Ошибаешься, друг хороший! - неожиданно бросил Федор, как-то враз понявший, что терять ему нечего, что все давно потеряно и что в биографии своей он напутал и напетлял когда-то зря, напрасно, делать это было ни к чему. - Ошибаешься! Он еще тебе загнет салазки.
   - Осмелел?! - повысил голос Валентик. - Не рано ли?
   Лахновский, проводив машины, нырнул в нижний этаж казармы, где висел на стене староста Подкорытов. На площади теперь никого не было. Керосиновый фонарь над входом в казарму тускло освещал небольшое пространство, пробивающийся сквозь тучи рассвет съедал сумрак, разжижал и без того слабенький свет этого фонаря.
   - Он тебе... обо мне рассказал? - спросил Федор угрюмо.
   - Беседовали мы иногда, - неопределенно уронил Валентик.
   По выработавшейся издавна привычке он старался не говорить больше того, чем требовалось в определенной ситуации, ничего не разъяснять и не болтать, понимая, что лишнее слово, лишняя информация может обернуться рано или поздно нежелательно для кого-то, в том числе и для него самого. Сколько раз уж он жестоко убеждался в этом. Тогда, у железнодорожного переезда, не подай он голоса, не поболтай в темноте с немцами о пустяках, не услышала бы его, не обратила бы внимания просто, а значит, не узнала бы потом его эта проклятая Олька Королева, разведчица Алейникова, и все было бы в порядке. И до сих пор, и кто знает, сколько бы и потом еще сидел он в этой спецопергруппе Алейникова, делал бы свое дело, которое высоко ценил Бергер. Не для Бергера, не для паршивой этой Германии: старался он, Алексей Валентик, как и Лахновский. Но Лахновский уже трухлявый пень, для чего ему жизнь? А он, Алексей Валентик, еще поживет! Жизнь еще может распахнуться ему во всю ширь. Только надо быть осторожным и предусмотрительным. Можно вот этого подонка, эту грязную свинью, как немцы правильно называют всех русских, ошеломить сообщением, что не только Алейникова, а еще одного землячка его, Полипова Петра Петровича, бывшего председателя Шантарского райисполкома, знает Валентик, недавно на твоих, мол, глазах приволок его из-за линии фронта и перевел обратно, оставил в тылу у красных. Только зачем? Мало ли какие последствия могут из этого выйти! Их никогда не предусмотришь, эти последствия. И Федору Савельеву о Полипове ничего не сказал, и Полипову о Савельеве, об Алейникове ни словом не обмолвился.
   - И чего же он такого про меня тебе наговорил? - спросил Федор, нервно растерев жесткой подошвой немецкого сапога окурок. - Какие сказки?
   - В гражданскую войну партизанил ты, говорил, отчаянно.
   Промолвив это, Валентик опять стал смотреть на Федора в упор, с презрением, пронизывая холодными зрачками насквозь, точно Лахновский своей тростью. И Федор с тоскливой обреченностью подумал, что спасения от этого человека нет и не будет, что Лахновский со своей тростью, кажется, просто щенок против Валентика. Только что Федор был равнодушен ко всему на свете, в том числе и к собственной смерти, с облегчением даже ждал ее, а теперь вдруг в затылке и в висках похолодело, в сознании уныло заворочалось, заскребло, больно отдавая во всей голове: неужели смерть? Неужели смерть - и все потухнет в сознании?! Все останется здесь - земля, травы, эти вот серые предутренние облака, Анфиска... Вот эта фляжка со спиртом останется, кто-то, живой и невредимый, будет из нее пить, а его, Федора, не будет! Его не станет - раз и навсегда. Он сгинет, а на земле над его прахом будет светить солнце и плескаться звездное море, греметь грозы и мести снежные метели.
   - Зачем, сволочь, я тебе понадобился? Зачем?! - прохрипел он.
   - Не знаю... Да и не нужен ты мне пока. Потом, может быть... - вяло проговорил Валентик.
   - Когда потом? Что потом? - вскрикнул Федор.
   - Не знаю, не знаю, - еще протянул дважды Валентик и вздохнул. И продолжал так же тихо и раздумчиво, будто не замечал теперь возбужденного состояния Федора: - Советские войска снова приближаются. Под Харьковом тоже черт-те что творится. Да и вообще, судя по всему... Даже этот подонок, этот Лахновский, считает, что Сталинград - это только цветочки... Заметался, как крыса.
   Валентин неожиданно дернулся, в одну секунду преобразился и, схватив Федора за плечи, остервенело затряс его.
   - Ты понимаешь?! Понимаешь?! Видел, как мечутся крысы в огне?! Ну, нет... Я не замечусь. Я буду драться до последнего! До последнего вздоха! Как свирепый пес! Как дикий зверь!
   В утреннем полумраке глаза Валентика горели действительно каким-то звериным, зеленоватым огнем.
   - Отцепись... ты! - прокричал Федор ему в лицо, стараясь сбросить его руки со своих плеч. - Не Лахновский, а ты... полные штаны уже наклал.
   Когда Федор оттолкнул от себя Валентика, тот опять же мгновенно успокоился, прежним голосом проговорил:
   - Я - нет. Но такие люди, как ты, Федор Силантьевич, скоро мне понадобятся... Ну, пойдем, что ли, снова посты проверим.
   Говоря это, он устало, по-стариковски, приподнялся. И в это время где-то на южной стороне Шестокова серое утреннее небо прочертили две зеленые ракеты. Валентик резко крутанулся, будто его ударило током, и замер: вслед за зелеными ракетами взвилась одна красная, тишину глухо прострочила далекая длинная автоматная очередь, затем вперебой застучали короткие. На вышке, устроенной на крыше казармы, заглушая стрельбу, второй раз за сегодняшнюю ночь взвыла сирена, из подвала выскочил пулей Лахновский в расстегнутом почему-то сюртуке, без своего картуза, на мгновение остановился как вкопанный. Из-за казармы начали выбегать солдаты. Командиры двух оставшихся в Шестокове взводов Кривопятко и Поляков - вытянулись перед Лахновским, но тот молчал, точно лишился языка. Валентик тоже бросился к Лахновскому, а Федор продолжал сидеть, прислонившись спиной к стене, будто суматоха его не касалась. Кривопятко и Поляков, оба из уголовников, неразлучные "кореши", освобожденные из какой-то тюрьмы, считались особо надежными людьми, потому Лахновский берег их, в дело пускал в последнюю очередь или в особо важных случаях.
   Наконец сирена реветь перестала. На площади перед казармой, залитой теперь синим предутренним сумраком, опять появились долговязый Майснер и неповоротливый Кугель. "И для вас ночка ныне выпала!" - злорадно усмехнулся Федор. Мелькнул выскочивший из подвала Садовский, исчез в толпе.
   И вдруг Федор с удивлением отметил - никаких автоматных очередей не было слышно. Но едва подумал об этом, где-то за спиной, казалось, сразу же за казармой, воздух вспороли беспорядочные выстрелы. "Ага, это уже с севера. Значит, с двух сторон партизаны ударили", - отметил он.
   Лахновский наконец очнулся от столбняка, отдал какие-то приказания. Люди, сгрудившиеся в беспорядке на площади, прижимая к животам автоматы, побежали в разные стороны, площадь быстро пустела. Исчезли и Кугель, и Майснер, и Валентик. Перед казармой остались лишь Лахновский да несколько человек из его, Федора, взвода охраны, отдыхавшие до заступления на посты.
   - Где ваш командир? Где лейтенант Савельев? - дергая головой, кричал на них Лахновский.
   - Я здесь, - подал голос Федор.
   - Ты здесь?! - обернулся Лахновский, ринулся к нему. В это время воздух сотрясли совсем уже недалекие гранатные разрывы. Лахновский на мгновение остановился, глянул почему-то не вправо, где за домами на окраине шел бой, а на небо. Затем кивнул на открытую дверь пустой казармы: - За мной, живо!
   Федор, знаком приказав своим подчиненным оставаться на месте, шагнул вслед за Лахновским.
   В пустой казарме, как всегда, пахло чем-то едким и вонючим. Федор никогда не мог определить - чем. Видимо, это был смешанный запах табачного дыма, водки, грязи и человеческого пота. Лахновский сел за длинный засаленный дощатый стол, за которым солдаты его "армии" пьянствовали, играли в кости и карты, положил на стол худые, высохшие ладони. Пальцы его, похожие на скрюченные и засохшие фасолевые стручки, дрожали, и он убрал руки со стола. А затем и вообще встал резко, торопливо. Лахновский был смят, раздавлен охватившим его страхом и уже никак не мог скрыть этого.
   - Вот так, Федор... э-э, Силантьевич, - заговорил он и, чтобы как-то унять волнение, полез за табакеркой. Тяжелая серебряная коробочка не раскрывалась, он, охваченный великим отчаянием, швырнул вдруг ее куда-то под деревянные нары, заваленные вонючим тряпьем. - К черту! Слушай меня, как на духу... Партизаны нас перехитрили, я это сейчас понял окончательно... Почти всех солдат выманили туда, - он боднул головой в светлеющее все больше окно. Дорогу назад заткнули, как пробкой. И какой-то частью своих сил ударили на Шестоково. С двух сторон. Может, с третьей ударят. Они знают, сколько у нас солдат. Метальников, Подкорытов... и черт его знает, кто еще у них тут. Все знают! Все рассчитали. Это конец, Савельев...
   Лахновский подергал головой, сел на табурет, поставил трость между ног, сложил на нее ладони, стал слушать автоматные очереди и гранатные разрывы, которые доносились все отчетливее. В такой позе Федор видел Лахновского часто.
   - Нет, кажется, с двух сторон они ударили - с севера и с юга... Но это не важно... Все равно через несколько минут они будут здесь. Они ворвутся в село, а мы тут одни... - проговорил Лахновский. И как-то странно спросил: - Хочешь погибнуть?
   Спросил - будто рюмку водки предложил.
   - Зачем?.. - пошевелил Федор бледными и сухими губами.
   - Вот-вот, это я давно заметил... хоть и хорохорился ты одно время. Когда с Леокадией тебя застал, помнишь? Что, думаю, такое с Федором? Это меня и остановило.
   - Смерти каждый боится, - сказал Федор протестующе, чтобы в чем-то оправдать себя.
   - Ладно. Время зря теряем, - вскочил Лахновский. - Пошли к речке, на запад. В случае чего твои ребята прикроют, задержат их. А ты меня береги. Убережешь, вырвемся - не оставлю тебя в беде. Со мной не пропадешь, Савельев... А, без меня... А я что-нибудь придумаю. Документы какие, если хочешь, - и обратно к своим.
   Лахновский говорил торопливо, проглатывая слова. Руки его дрожали, губы тоже дрожали, с губ летели в лицо Федору мелкие капельки слюны, он брезгливо морщился, но понимал отчетливо все то, что говорил Лахновский, ясно сознавая, что говорит он ложь. Он, Федор, пропадет теперь хоть с Лахновским, хоть без него. Кроме того, Лахновский, конечно, обманет, но выбирать ему не из чего, он давно уже пропал, собственно. И все-таки в каком-то крае сознания жила упрямо надежда на что-то, не понятно даже и на что. И он прервал его грубо, раздраженно:
   - Ладно... Все мне ясно. Каждая секунда дорога! Пошли.
   Лахновский покорно повернулся, шагнул из помещения.
   Федор вытащил из внутреннего кармана фляжку, сделал несколько жадных глотков. Фляжку аккуратно завинтил, водворил на место.
   Затем подошел к стене, снял с гвоздя один из автоматов, сунул за ремень несколько патронных рожков.
   И только после этого двинулся к светлому уже дверному проему.
   * * * *
   Утро разгорелось росное и парное.
   Грозивший ночью дождь так и не пошел, начавшийся было ветерок утих, вместе с проблесками нового дня откуда-то накатился не по-утреннему теплый воздух, листья и травы вспотели, на низких местах, в лощинах, закурились туманы, задымила речушка, обтекавшая Шестоково с запада. Речушка была тихая и мелкая, в самых глубоких местах по колено, но она безмолвно текла в этих краях много веков и за долгую свою жизнь промыла широкое и глубокое русло. Подлинным отлогим склонам ее берегов росли древние редкие сосны, земля под ними поросла густым разнотравьем. Трава, уныло думал Федор, до войны, конечно, выкашивалась шестоковскими мужиками, а теперь второй вон или третий год стоит некошеная, пропадает зря. И вообще эта речонка чем-то напоминала ему Громотушку, хотя не была похожа на нее ни нравом, ни обликом, - сердце больно защемило, еще более стал ему противен Лахновский, торопливо хромающий впереди. Полы его сюртука от росы намокли, отяжелели, он по-бабьи задрал их, держа в кулаке, а другой рукой на ходу часто тыкал в землю тростью. Сапоги были облеплены травяными метелками, всяким мусором, грудь его с хрипом вздымалась, по дряблым, разопревшим щекам ручьями тек пот.
   Они торопливо уходили вдоль этой речушки, метрах в трехстах нырявшей в темный зёв леса, - впереди Лахновский, за ним Федор, а за тем кучей двигались полторы дюжины солдат из взвода охраны. Справа и слева, где-то совсем недалеко, влажный воздух пропарывали автоматные очереди. Лахновский из стороны в сторону испуганно мотал распаренным лицом и хрипел: "А, черт... Проклятье!" - и, все ниже припадая на раненую ногу, старался идти быстрее.
   Партизан они увидели неожиданно слева от себя, за речушкой. Вынырнув из леса, те, стреляя на ходу, бежали к ним по отлогому косогору. Было партизан, кажется, немного, всего несколько человек, но кто мог сказать, сколько их еще в лесу!
   - Савельев... слева! Не видишь? - прохрипел Лахновский не останавливаясь.
   - Безбаев, Кикин, Стручков! Вот ты и ты! - ткнул Федор дулом немецкого автомата еще в двоих. - Остановить партизан! Не пускать за речку!
   - Слушаемся! - сказал толстый, краснолицый Безбаев, не то калмык, не то узбек, злой и безжалостный человек, добровольно сдавшийся в плен в первый же день войны где-то в Белоруссии. - Айда все за мной!
   Разбрызгивая воду, эти пятеро кинулись через речушку на противоположный берег, причем один из них, едва достигнув его, был убит. Оглянувшись, Федор увидел, как его солдат, уже, видимо, мертвый, столбом постоял на травянистом берегу, повалился назад, в реку, и с сильным всплеском упал в нее спиной. "Счастливчик", - мелькнуло у него в мозгу, губы изломила больная усмешка. И в это мгновение он опять услыхал:
   - Федор! Савельев, черт...
   Лахновский, широко разевая рот и жадно втягивая черной дырой воздух, тыкал рукой вправо и чуть вперед. Там по склону косогора тоже росли редкие деревья, между ними, перебегая от ствола к стволу и отстреливаясь, мелькали какие-то люди. Но это были не партизаны, - огрызаясь автоматными очередями, какая-то группа шестоковского гарнизона пятилась к речушке. Партизан там еще не было видно.
   - Савельев, надо помочь им, надо помочь! - прохрипел Лахновский. - Займите же оборону. И быстрее, черт возьми...
   Федор понял, что значит это "и быстрее, черт возьми...". Партизаны, наступавшие справа, могли отрезать их от густого леса впереди, который все еще был метрах в двухстах. Лахновский, теряя от быстрой ходьбы последние силы, хотел во что бы то ни стало остановить партизан, во всяком случае, задержать их, чтобы успеть проскочить к лесу.
   - Харченко! Возьми с собой четыре человека! - И Федор мотнул автоматом в сторону. - Давай, живо!
   Харченко, молчаливый и старательный мужик, не спеша выбрал себе четырех человек, перекрестился и трусцой побежал вперед, забирая вправо, навстречу все усиливающемуся автоматному огню. Очереди хлестали слева, где ранее посланные Савельевым пытались задержать наседающих партизан, трещали справа, куда побежал во главе небольшой группы Харченко, свистели над головами Савельева и Лахновского, никого пока не задев.
   - Сколько же... сколько же с нами осталось? - вырвалось из черного рта Лахновского. Говоря это, он чуть повернулся на ходу к Федору.
   - Сколько? Считай. Восемь... Со мной да с тобой десять человек.
   - Ага, скорей... Силантьич. Сил нет, кончаются... - Он дышал, как загнанная лошадь. - Если упаду, не бросай, прикажи этим подсобить мне! Они молодые... Нам только бы до леса! До леса...
   Говоря это, Лахновский, за ним Савельев и восемь человек из его взвода обогнули невысокий курганчик, густо поросший кустами. И здесь, справа от себя, увидели несколько человек, скатывающихся по косогору к берегу. Они отстреливались короткими очередями, группами по два-три человека сбегали немного вниз, падали в траву, стреляли, прикрывая от наседающих партизан следующих двух-трех своих солдат. Несколько человек лежало уже на самом берегу, остервенело стреляя куда-то вверх.
   - Да сколько... сколько же их там, проклятых! - проскулил тоскливо и обреченно Лахновский, прибавляя ходу.
   В это время сверху к лежащим на берегу скатился еще один, бросил разъяренный взгляд на Лахновского, упал в траву, начал стрелять из автомата. Лахновский, узнав Валентика, невольно остановился, скорее, может, затем, чтобы передохнуть. И задал тот же вопрос:
   - Сколько... сколько их?
   - Неизвестно. - Валентик приподнялся, лицо его было грязным и потным, рукава немецкого, как у Федора, мундира были засучены, оголенные руки тоже мокрые, в грязных потеках, на ремне болтались две длинные немецкие гранаты. Неизвестно...
   Потом он, не остерегаясь пуль, разогнулся в полный рост, закричал на людей, сопровождавших Лахновского:
   - А вы что? Туристы? Не видите... - Он кивнул в сторону отступающих. Савельев, приказывай своим. Или отдай их мне!
   - Не ори, прикажу, - сказал Федор, не спеша огляделся, увидел сбегающего с косогора Харченко. - Я тебе, сколько мог, послал на помощь. А этим когда надо, тогда и прикажу.
   Кругом стоял беспрерывный автоматный треск, голосов было почти не слышно. Валентик выдохнул прямо в лицо Лахновскому:
   - Шкуру спасаешь, господин штандартенфюрер? Сволочь...
   - Послушайте... Не сметь! - взвизгнул Лахновский, дернув из земли по привычке трость.
   - А я вырву твою шпагу вот, - нешуточно прохрипел Валентик. - Шашлыки я тоже умею нанизывать.
   - Господи, зачем... так? - крутя головой, после каждого слова глотая воздух, проговорил Лахновский. - Берите всех! Пусть прикроют... И отступают все туда, к лесу. Организованно. Иначе всем... Командуйте.
   - Вы полковник, - едко усмехнулся Валентик, ладонью размазывая грязь по лицу, - вы и командуйте.
   - Ах, бросьте! - отмахнулся Лахновский. - Савельев!
   И, ни на что больше не обращая внимания, прикрываясь росшими вдоль берега кустарниками, побежал к лесу.
   Лахновский бежал, мелко семеня ногами, опять шумно, с хрипом, дыша. Федор шагал крупно, совсем не торопясь, но поспевая за Лахновским. Они шли теперь по берегу речушки вдвоем. Сзади что-то кричал, командуя, Валентик, трещали автоматные очереди. Стрельба шла то на убыль, то поднималась вспухнувшей волной. Но Федору все это было по-прежнему безразлично. Все, что происходило только что в Шестокове, а потом здесь, в пойме этой небольшой речушки, его словно не касалось. Увидев впервые на левом берегу замелькавших меж деревьев партизан, Федор не испугался и даже не удивился этому. И потом, поглядывая то влево, то вправо, откуда тоже появились партизаны и погнали к реке Валентика с кучкой солдат "армии" Лахновского, он был спокоен, как-то не воспринимал всерьез, что идет смертельный бой, все думал и думал почему-то, что высокую, давно не кошенную траву по берегам речушки и нынче никто не выкосит, сейчас ее истопчут, всю перепутают. А жалко, хорошая трава.
   Сзади стрельба и крики не отдалялись, ползли следом за ним и Лахновским. Значит, Валентик, огрызаясь, отступал со своими солдатами к лесу "организованно", как просил Лахновский. Но и это Федору было безразлично. Вот и темная стена деревьев почти рядом, видимо, они все-таки выскользнут теперь живыми и невредимыми из лап смерти. А зачем? Зачем? Что впереди-то?
   Автомат, из которого Федор сегодня не сделал ни единого выстрела, тяжело болтался на шее. Савельев снял его, накинул ремень на плечо. Равнодушно прислушиваясь к очередям за спиной, достал опять фляжку со спиртом, глотнул на ходу. Пряча ее в карман, подумал: "Валентик этот что за тип такой? Про Алейникова Якова знает... И про меня, сволочь... Значит, не врет про Яшку..."
   И в этот момент из леса навстречу им затрещали выстрелы, почему-то одиночные.
   - Проклятье! - воскликнул Лахновский, схватился за плечо, пошел этим плечом вперед все быстрее и быстрее, пригибаясь при этом все ниже, и наконец, взмахнув тростью, упал в траву, застонал: - Я ранен! Савельев, я ранен...
   Федор, сдернув с плеча автомат, тоже упал. Меж густых деревьев впереди совсем близко мелькнуло две или три фигуры. Федор полоснул по ним.
   - Я ранен, помоги мне...
   - Не скули! - это проговорил уже Валентик, подбежавший сзади и ткнувшийся на землю между Федором и Лахновским. - Кажется, крышка!
   Теперь стрельба шла со всех сторон, и не одиночными - очередями. Федор тоже стрелял неизвестно куда - просто в ту сторону, где впервые увидел людей за деревьями. Стрелял и Валентик, по-собачьи оскалив зубы. Потом приподнял голову, покрутил ею, осматриваясь.
   - Савельев... Там, слева, овражек вроде какой-то. Давай за мной. Может быть, еще повезет... Только бы до леса добраться!
   - А если я не хочу?
   - Ну, пропадай, - усмехнулся Валентик. - Ты видишь, они со всех сторон. Сейчас сомнут!
   И он, плотно, как змея, прижимаясь к земле, пополз в сторону. Федор, помедлив немного, пополз следом.
   - А я? А я?! - захрипел Лахновский и, царапая одной рукой землю, тоже попытался ползти. - Савельев, не бросай меня. Расстреляю, подлеца!
   Эта угроза была здесь смешной, но Федор подождал, пока Лахновский доскребся до него. Потом подхватил его под мышки и, упираясь носками сапог в мягкую, затравеневшую землю, пополз дальше, волоча стонущего Лахновского. Левое плечо его было окровавлено, но не сильно, кровь уже перестала течь.
   Овражек был недалеко. Федор и Лахновский кулями свалились в него. И уже на дне Лахновский, закусив от боли иссохшие свои губы, простонал:
   - Нельзя было осторожнее?
   Там, на поляне перед лесом, яростно шел бой, кажется, приближаясь сюда, к овражку.
   - Теряем время! - прохрипел Валентик, поджидавший их уже здесь. - Пошли, быстро!
   - Одну минуту... Ужасная боль! - умоляюще попросил Лахновский, держась за раненое плечо. Старческое лицо его действительно было искажено от страданий, вдоль морщин катились крупные капли пота. - Сейчас она должна пройти. Одну минуту...
   - Это слишком долго, господин штандартенфюрер, - сквозь зубы выдавил Валентик. - А у меня есть мгновенное средство.
   Говоря это, Валентик лязгнул затвором автомата, направил его в сторону Лахновского. У того мгновенно вспучились глаза, отвалилась челюсть. Забыв про боль, он, опираясь на здоровую руку, мотнулся, стремительно пополз задом к отвесной стене овражка. Прижавшись к ней спиной, обрел наконец речь, закричал, выставляя вперед свою трость, которую он все-таки не выронил, когда Федор волок его в овраг и которой словно хотел теперь прикрыться:
   - Вы... что?! Капитан... Савельев, он меня убьет! Савельев!
   Валентик, опять оскалив зубы, как недавно, нажал на спуск, с какой-то яростью прошил короткой очередью хилую грудь Лахновского. Глаза его, по-прежнему широко открытые, вздернулись кверху, в небо, трость выпала из руки. А еще через секунду его тело с куском земли, отставшей от края овражка, упало на его дно.
   Так кончил свой жизненный путь "командующий шестоковской армией", в прошлом следователь Томской городской жандармерии, затем троцкист и германский шпион Арнольд Михайлович Лахновский.
   Все произошло в несколько секунд, Федор не успел Валентику помешать, да, кажется, и не хотел мешать, несмотря на умоляющий вопль Лахновского. Теперь же он спросил:
   - Зачем ты это сделал?
   - На всякий случай. - И Валентик с усмешкой кивнул наверх. - Живьем попался бы если... А это ни к чему. Слишком много знал. Да и вообще... бесполезен теперь. Пошли!
   Овражек был молодой, еще и неглубокий, метра в полтора. Валентик и Федор, скрючившись, побежали в ту сторону, где в утреннем, все более светлеющем небе торчали верхушки сосен. Буквально с каждым шагом овражек все более мелел, а вскоре кончился, всего в нескольких десятках метров от спасительного леса. Выскочив из него, Валентик и Федор, как звери, огляделись и увидели картину для себя мало утешительную. По всей опушке торчали черные, старые пни, за каждым почти укрывались партизаны, поливая огнем залегших в траве, на голом месте, солдат шестоковского гарнизона. Те заняли круговую оборону, потому что сзади напирала та группа партизан, которая выгнала самого Валентика с его людьми к речке.
   Видя, что овражек предательски вывел их в самый центр пекла, Валентик лишь глухо простонал и, опять пригнувшись, хотя это теперь было бесполезно, кинулся вправо, где лес был ближе всего.