Иванов Анатолий Степанович. Вечный зов (Том 2)

   Полипов поднял на нее сразу посеревшее, сделавшееся каменным лицо.
   - Да, она догадывалась и была уверена, что это ты выдавал царской охранке ее мужа. Она работала в библиотеке перед смертью... Она и работать стала там, чтобы заставить меня признаться, чтоб я подтвердила, что это ты его выдавал... И я подтвердила!
   - Ты-ы?! - простонал он, шагнув ближе, схватил дрожавшими руками вожжи, будто намереваясь вырвать их у нее.
   - Убери руки! - строго произнесла она. - Что, испугался? Да, я в горячке ей это в лицо бросила... подтвердила все! Но она этого не перенесла, тут же и скончалась... Так что я виновна, выходит, в ее смерти.
   Полипов сделал шаг назад, опять поглядел на грязную, не просохшую еще дорогу.
   - И сильно каешься в том? - спросил он теперь негромко.
   - Вроде бы я виновна... А на самом-то деле - ты, ты! - воскликнула она вместо ответа на его вопрос. - И в ее смерти ты виновен!
   Крик ее, взлетев под холодное небо, где-то замолк там, потерялся.
   - Не кричи, пожалуйста, - попросил он, уже успокоенный окончательно. - Не будем уточнять меру вины друг друга... скажем, за Кошкина там, за Баулина, Засухина. Ты все подталкивала меня, чтоб посадить их.
   Бывшая жена Полипова слушала, презрительно изогнув высохшие губы. И когда он умолк, разомкнула их:
   - Вот что, милый... Моя доля вины пусть со мной и останется. А свою ты возьми уж себе. Моя совесть пусть меня и мучает. А твоя пусть с тобой живет! Она подобрала вожжи, но прежде, чем тронуть лошадь, добавила с усмешкой: Хотя что я говорю! Тебе ж неведомо, что это за штука совесть. Вот у камня ее нет, у бревна нет. И у тебя также... Несчастный!
   * * * *
   Вот почему вспыхнул, как порох, Петр Петрович Полипов, когда Василий напомнил ему слова отца своего о совести. Он топтался на пожухлой траве, не вынимая рук из карманов. Он держал их там, как палки, оттягивая карманы пиджака вниз, едва не продирая их.
   - Да, да, мальчишка! - еще раз воскликнул он. - Ты с какого года в партии?
   - С пятьдесят первого, - ответил Василий Кружилин. - Но что это меняет?
   - А я... со времен организации РСДРП! С тех времен, когда только возникла в подполье Российская социал-демократическая рабочая партия. Во времена первой русской революции я уже в царских тюрьмах сидел. Тебя еще на свете не было, а я уже по тюрьмам насиделся! И потом... все время в борьбе, все время в огне! Как порох-то пахнет, ты разве только в газетных полосах нюхал. А я пол-Отечественной... с сорок третьего на фронте! Ранение имею... Две награды боевые! Не много, но я их заслужил. А сколько я товарищей боевых потерял!
   Да, ранение Петр Петрович Полипов имел, это он сказал правду. Правду он сказал и про награды, и про потерю боевых товарищей... Не сказал лишь и никогда никому не скажет, как он там, на фронте, встретился и распрощался с Лахнов-ским Арнольдом Михайловичем, тоже с товарищем своим по давним делам. Тогда, в июле сорок третьего, кривоплечий Алексей Валентик обратно перевел его за линию фронта, на советскую сторону, сказал на прощанье: "Весь фронт в движении. Ступай, дурак, в какую-нибудь часть, позвони оттуда в свою редакцию: жив, мол, материалы собираю для статьи, скоро вернусь... С каким бы удовольствием я тебя пришлепнул, идиота, да Лахновский, старый пень, не велел". Полипов так и сделал, на другой день объявился в редакции как ни в чем не бывало... Не сказал обо всем этом Петр Петрович Полипов, а Василий Кружилин этого, естественно, не знал. И никто другой не знал. И, будучи в том уверенным, во весь голос кричал Полипов:
   - Так какое ты имеешь право говорить о моей совести?! Этого я и отцу твоему никогда не прощу, а тебе... проведшему всю войну в плену...
   Василий побледнел, медленно поднялся, сжав кулаки. Но Полипов этого не испугался, стоял и ждал с улыбочкой. "Что за дьявольщина? - мелькнуло у Василия. - Неужели это он на провокацию вызывает? Не хватало еще..."
   По скулам у него прокатились желваки. Но он взял себя в руки, спокойно сказал:
   - Что же, пороху столько, сколько ты, я, может, и не нюхал. Но я другого нанюхался... Фашистских плетей, фашистской неволи. И потому-то я чувствую, как и чем земля родимая пахнет, этот ветер, это небо! Тебе этих запахов, кажется, никогда не почувствовать, хоть ты и в царских тюрьмах сидел. Так что... не очень ловко в наступление ты перешел.
   - В какое еще наступление?
   - Ну, не прикидывайся. На вопросы мои сам напросился. А отвечать, видно, не готов еще.
   Полипов нагнулся, поднял свой запыленный велосипед.
   - Просто пропало желание отвечать. - Полипов поставил одну ногу на педаль велосипеда, собираясь сесть в седло, и добавил насмешливо: - Но чего тебе-то так уж сожалеть об этом? Тебе важно ведь, чтоб я самому себе ответил.
   - Конечно, это важнее, - согласился Кружилин. - Да, видно, не скоро это произойдет...
   - Тебе откуда знать, скоро или не скоро? - почему-то заинтересованно спросил Полипов и даже снял ногу с велосипедной педали.
   Кружилин поднял плащ, перебросил его через руку.
   - А оттуда... Сперва мне показалось, что совесть у тебя...
   - Опять о моей совести?!
   - А ты помолчи! - воскликнул Кружилин. - Да, показалось, что она у тебя шевелиться начала. Но я, кажется, ошибся.
   Полипов, будто выполняя приказание Кружилина, теперь стоял и молчал.
   - Ты, Петр Петрович, одного не можешь понять. Или не хочешь... Верх окончательно берут такие, как Иван Савельев, как Малыгин. Они тебя вытеснили отовсюду. Вот почему ты не в состоянии ответить на мои вопросы. А если в состоянии, но уходишь от них сознательно, то еще хуже.
   Кружилин ожидал, что Полипов будет возражать, оправдываться. Но тот только спросил с холодной отчужденностью:
   - А ты бы уж заодно и объяснил, не в состоянии или сознательно, раз... раз этакий у тебя... талант психолога.
   - Этого объяснить пока не могу.
   Стоя друг против друга, каждый теперь понимал, что лучше бы им скорей разойтись. Однако Кружилина задерживало любопытство: чем же кончится эта их случайная встреча?
   Медлил и Полипов. Он отвернул глаза в сторону и потирал ладонью никелированный руль своего велосипеда. Потом решительно встряхнул машину, словно дернул лошадь за удила.
   "Все равно не уедет, - подумал Кружилин. - Он все-таки понимает, что это будет походить на бегство, на позорное отступление. Не уйдет, не попытавшись как-то взять верх. Но интересно как?"
   Кружилин решил ждать до конца и даже положил обратно на чемоданчик плащ, полез за папиросами.
   Полипов отлично понял все мысли Кружилина. Понял и даже смерил его глазами с головы до ног с откровенно снисходительным превосходством.
   Однако и Кружилин понял, что этот взгляд бывшего секретаря райкома на сей раз какой-то искусственный, показной.
   - Значит, думаешь, что прижал меня в угол? - тихо спросил Полипов. Василий только пожал плечами. - И ждешь, как я из него... из этого положения выйду?
   - Ну что ж. Это тоже интересно.
   - Да... Но только мне выходить ниоткуда не надо. И никуда ты меня не загнал. Конечно, в последние годы судьба меня не балует, в этом ты прав. Пришлось... работу в райкоме, а потом и в совхозе "Степной" оставить...
   - Осторожные, однако, формулировочки. Жалеешь, что ли, себя? А когда-то не выбирал выражений. Некогда, мол, выбирать, которые помягче, дело делаем...
   - А ты не перебивай! - повысил голос Полипов. - Я твои вопросы выслушивал спокойно.
   - Хорошо, - коротко сказал Кружилин.
   - Ну вот... Только рано вы собрались хоронить Полипова. Жив еще Полипов. А формулировки... Я и сам понимаю - наломал дров порядочно, как уж тут ни формулируй. Партия поправит...
   - Сколько же можно поправлять тебя? - не выдержал все-таки Кружилин.
   - Во-он ты каков, оказывается! - уже сквозь зубы выдавил Полипов. - А ведь мы терпеливее относились к вам.
   - Погоди, погоди... Кто это - мы? И к кому это - к вам?
   - Ишь ты, как за слова хватаешься. К тебе вот, в частности. А мы - это старшее поколение.
   Кружилин снова взял свой плащ.
   - Ладно, Петр Петрович, кончим бесполезный разговор.
   - Действительно, - согласился Полипов. - Только, повторяю, не торопитесь сбрасывать со счетов нас. Как бы ни работали, какие бы перегибы ни допускали, мы свято верили в дело партии, в великое дело...
   - Слушай, Полипов, ты это всерьез проводишь разделение на "вас" и "нас"? перебил его Кружилин и поглядел ему прямо в глаза.
   - Какое... разделение?! - вспылил Полипов. И потому, что вспылил, Кружилин понял: на этот раз Полипов чуть растерялся. - Не хватайся, говорю, за слова.
   - А нет разве? И коль уж делишь, то позволь спросить: вы, старшее поколение, верили в дело партии, а мы, пришедшие вам на смену, по-твоему, не верим?
   - О-хо-хо! - вздохнул Полипов. - Вон какие далекие выводы, оказывается, можно сделать, зацепившись за одно слово. Вон как можно повернуть. Но, во-первых, никакого разделения я не провожу. Во-вторых, я просто хотел сказать, что мы, совершившие в семнадцатом году революцию, воздвигли еще Днепрогэс и Магнитку, неплохо справились с коллективизацией, с индустриализацией, построили, черт возьми, социализм. Ты что же, отрицать это будешь?
   - Нет.
   - Я считаю, что в этом есть доля и моего труда. А если так, почему же мы бросовые люди?
   - Я тебе этого не говорил.
   Полипов тупо уставился на Василия Кружилина, долго на него глядел, почти не мигая. Видимо, он и сам уже засомневался, говорил или не говорил Кружилин такие слова.
   - Это ты сам придумал, - усмехнулся Василий. - И вот почему придумал, мне это понятно стало наконец. Не-ет, ты, оказывается, кое-что понимаешь. Ты чувствуешь, что новые времена наступили, что ты и тебе подобные полностью себя...
   - А в самом деле, прекратим-ка мы этот спор, - не дал ему договорить Полипов и поглядел на часы. - Того и гляди, опоздаю.
   - Куда торопишься так?
   - В райцентр. Насчет того, что я из района хочу вон, это в горячке вырвалось. Годы и годы здесь прожил, сроднился. Живое-то рвать как?! Хочу самостоятельную работу попросить.
   Кружилин двинул бровями.
   - И что-нибудь дадут, я думаю. Попрошусь, скажем, в "Красный партизан", на место твоего отца. Он собирается на отдых. А у меня есть еще порох. И, если доверят, докажу, что кое на что способен еще... Ну, прощай.
   И Полипов быстро вывел велосипед на середину дороги.
   - Постой, постой! Ты это серьезно? - опомнившись, проговорил Кружилин.
   - Почему же нет?
   - Но ведь... ты за один год колхоз угробишь. Ты сразу же чистые пары ликвидируешь.
   - Нет, зачем же... Я понимаю: на парах все хозяйство "Красного партизана" держится. Пусть мои парторги выговоры получают, а я буду только голову нагибать, как бык. Как отец твой. Как Савельев или Малыгин тот же.
   - Та-ак! - воскликнул Василий и со злостью схватил с земли ни в чем не повинный чемоданчик. - Ничего ты, Полипов, не понял, оказывается, за эти годы... с тех пор, как тебе пришлось, по твоему выражению, работу в райкоме партии, а потом и в совхозе "Степной" оставить.
   - Ишь ты! Твои слова, я сказал бы, тоже несколько ядовиты, но ведь не поверишь.
   - А насчет "Красного партизана"... что ж, езжай, попробуй.
   - И попробуем! Если не возражаешь, - насмешливо бросил Полипов. Но улыбка на его лице вдруг начала таять.
   Полипов точно впервые заметил в руках у Василия Кружилина плащ, дорожный чемоданчик и смотрел и смотрел на них не отрываясь.
   - Погоди, Кружилин. Это что же?.. - Голос его изменился. - Ты же агроном теперь. Уж не тебя ли... в "Красный партизан"?
   - Меня, - сказал Кружилин. - И тоже по просьбе. Правда, я просился агрономом, а мне предложили председателем.
   - А-а... а почему? - промолвил Полипов, не замечая, что вопрос его повис в воздухе беспомощно и глупо.
   - Почему мне доверили эту работу, не знаю, - сказал Василий. - А почему я попросился в колхоз... Это я могу тебе объяснить. Только издалека придется. Помнишь, ты распекал меня когда-то за статьи о колхозе "Красный партизан", о его председателе Иване Савельеве, обвиняя, что районная газета берет его под защиту, а я занимаюсь каким-то "индивидуальным оппозиционерством"?
   Василий помолчал, ожидая ответа. Но Полипов, опустив голову, разглядывал носки запыленных сапог Кружилина.
   - Я тогда действительно старался как-то помочь Савельеву и отцу в их борьбе против тебя... А ты не ухмыляйся, Петр Петрович. Именно в их борьбе против тебя! Я понимаю, что помощь эта была мизерная. Но как помочь лучше, я тогда не знал.
   - Сейчас, получается, знаешь? - хрипло бросил Полипов.
   - Знаю. И - можешь верить, можешь нет - я впервые догадался, какая помощь им больше всего нужна против таких вот, как ты, в тот момент, когда ты читал мне лекцию о доморощенных демагогах, об умении видеть перспективно. Правда, догадка тогда мелькнула смутно. Мне показалось, что лучше всего будет встать рядом с такими, как мой отец, как Иван Савельев, в одну упряжку и тянуть, насколько сил хватит... Потом все более прояснялась эта мысль. И я пошел в сельскохозяйственный.
   Полипов рассматривал теперь носки своих сапог, точно сравнивая их с кружилинскими. Губы его были крепко сжаты. Василий заметил, что на виске у Полипова напряглась и проступила синеватая жилка.
   - Ну что ж, - разжал он губы, - помощь, я думаю, могучая подоспела. И, главное, вовремя.
   - Знаешь, Петр Петрович, меня ведь нисколько не трогают твои усмешки. Справлюсь ли с колхозом, я еще не знаю. Во всяком случае, буду работать честно.
   - Я, что ли, не... - вскинул было голову Полипов, но тут наконец понял, что возражать собирается по привычке, что Василий Кружилин встретит его слова смехом, и только махнул рукой и склонился над велосипедом.
   - Прощай, Петр Петрович, - сказал Кружилин.
   Полипов не откликнулся, не пошевелился. Вся его согнутая фигура стала жалкой, тоскливой и каким-то странным образом выражала незаслуженную обиду.
   Василий Кружилин повернулся и зашагал своей дорогой.
   Шагалось ему легко. То ли оттого, что жара немного спала, то ли оттого, что тяжелый, неприятный разговор с Полиповым наконец кончился.
   В высоком небе по-прежнему пели жаворонки. "Странно, - подумал Василий, почему же они не пели во время встречи с Полиповым? Или я, разговаривая с ним, просто не обращал внимания на их звон?"
   Василий сделал усилие, чтобы вспомнить, пели жаворонки, пока он сидел на чемоданчике, или нет.
   Но вспомнить не мог.
   Дорога взбежала на пригорок, и тотчас внизу, в лощине, показались крыши домов и хозяйственных построек "Красного партизана".
   Взойдя на этот пригорок, Василий Кружилин оглянулся. Оглянулся просто так. Полипова увидеть он не рассчитывал, думая, что тот уже уехал. Но Полипов, оказывается, сидел на том же месте, где Василий его оставил. Он сидел, поставив локти на колени согнутых ног, обхватив ладонями опущенную к земле голову.
   Рядом валялся его велосипед.
   * * * *
   Где-то в августе, когда зажелтели верхушки берез, когда на уставшую от летнего зноя землю уже падали первые листья, отжившие недолгий век свой, в новой, недавно отстроенной шантарской гостинице поселились две женщины - одна лет примерно сорока, немного огрузневшая, с неестественно черными, видимо, крашеными волосами, другая совсем юная, хрупкая, с большими светлыми, радостно удивляющимися каждому пустяку глазами.
   Устроившись в номере, приезжие попили чаю в гостиничном буфете, потом до вечера ходили по улицам Шантары, с любопытством рассматривали деревянные и невысокие кирпичные дома, подошли к проходной завода, который дымил высоченными красными трубами.
   - Здесь он работал... отец? - спросила девушка.
   - Да, Ирочка. Другого завода здесь нет. Он рассказывал, что этот завод был эвакуирован сюда в годы войны.
   - А может быть, и сейчас тут работает?
   - Может быть...
   - Мамочка, я хочу... хоть на одну секундочку увидеть отца.
   - Ирочка... Я устала, меня уже ноги не держат, идем в гостиницу. И - как увидишь? И вообще, зачем эта нелепая поездка сюда?
   Это были Ольга Королева и ее дочь. Дочь ее и Семена Савельева. Но обе они не носили этих фамилий. Обе они были Алейниковы.
   После трагической гибели Якова Николаевича, происшедшей осенью сорок четвертого, Олька жила с дочерью несколько лет в Тернополе, а затем переехала в Харьков, стала работать на тракторном заводе рядовым бухгалтером.
   Еще в Тернополе она сделала операцию. Молодой и улыбчивый армейский хирург удачно срезал безобразивший ее рубец на щеке, некоторое время на месте рубца была лишь красноватая полоска, но постепенно краснота исчезла, и теперь вдоль щеки, нисколько не портя выражения лица, пролегал лишь неглубокий и незаметный почти шрамик. Волосы на сожженной кислотой голове тоже отросли, на местах бывших проплешин они были, правда, пореже, но Олька вполне обходилась без парика. Они только побелели, ее волосы, как снег, и потому она их красила.
   Замуж Ольга Яковлевна не вышла, хотя находилось два или три человека, питавших к ней настоящие чувства. Не вышла не потому, что любила Семена. Нет, она его никогда не любила. То, что произошло один-единственный раз между ними, произошло под влиянием пережитого и сложившихся на ту минуту необычных и трудно объяснимых постороннему обстоятельств. От этого одного-единственного раза родилась Ирина, и Олька, Ольга Яковлевна, об этом не жалела, наоборот, она была за это благодарна Семену. Жизненные пути их так неожиданно, случайно пересеклись и разошлись навсегда, жив он или сгорел в пламени войны, она не знала, но думала иногда обо всем этом как-то равнодушно. Замуж она не вышла потому, что перед глазами, едва она задумывалась о будущей супружеской жизни, неизменно возникала распятая немцами на полу мать, она видела обращенные к ней ее глаза, обезумевшие и уже неживые, слышала ее ужасный последний крик: "Доченька, бросай!", в ушах возникал грохот взорвавшейся в комнате брошенной ею, Олькой, гранаты. Видела это, слышала это - и не могла преодолеть в себе неизменно возникавшего отвращения при одной мысли о физической близости с кем бы то ни было.
   Таким вот образом повлияла на нее эта страшная трагедия, одна из многих тысяч и миллионов человеческих трагедий в то жуткое военное время.
   В Харькове Ирина окончила десятилетку, окончила с золотой медалью, но, всегда упрямая и непонятная для матери, поступать в какой-либо институт или университет наотрез отказалась, заявив:
   - Высшее образование я получу, мама. Я буду инженером по сельхозмашинам. Но буду учиться заочно. А сейчас пойду работать на ваш завод. Учеником токаря. Буду сперва токарем.
   - Боже мой, почему... токарем?!
   - Я так хочу.
   - Ирочка! Ну хорошо, пусть заочно... Но почему ты хочешь стать... инженером по сельхозмашинам? Это же не очень... не очень как-то и подходит женщине.
   - Ошибаешься, мама, великолепно подходит, - ответила упрямая дочь, и Ольга Яковлевна Алейникова поняла, что спорить с ней, как всегда, бесполезно.
   Ирина теперь действительно учится в институте при заводе, работает токарем, является комсоргом цеха и в прошлом году еще записалась в заводскую секцию альпинистов.
   - Ну хотя бы вид спорта могла выбрать для себя какой-нибудь иной! сказала недовольно мать, помогая ей собираться на первые альпинистские сборы. - Не женское дело по горам лазить.
   - А женское дело разведкой в тылу врага заниматься?
   - Тогда была война, Ира.
   - Сейчас войны нет... Но человек всегда с чем-нибудь воюет. Когда я стою на балконе, у меня голова кружится.
   - Тем более я тебя не пущу!
   - Мама! Ты же знаешь, я хорошая тебе дочь. Но здесь я не послушаюсь. Я хочу победить этот недостаток в себе и сделаю это. Зачем мне, чтобы голова кружилась?
   Такая была она, Ирина, хрупкая светлоглазая девчонка. Она не хотела, чтобы у нее на высоте кружилась голова.
   Весь мир она воспринимала удивленно и восторженно, на каждого человека смотрела так, будто хотела спросить: а откуда ты, что с тобой было в прошлом, зачем ты живешь сейчас и не знаешь ли, что с тобой станет в будущем?
   Хотела, но не спрашивала, а у матери своей спросила давным-давно, будучи еще школьницей:
   - Мама, а кто мой папа? Почему мы живем одни?
   Задав эти два вопроса, она поглядела на мать глазами совсем не детскими. Во взгляде ее были и страх, и тоска, и предупреждение какое-то: правду, мол, только скажи, для меня очень важно знать эту правду, иначе я не знаю, зачем жить... И еще в ее глазах было ожидание какой-то радости.
   - Ирочка, когда ты станешь немножко взрослей, я тебе все расскажу о твоем папе, - сказала Ольга, поняв, что здесь обманывать дочь нельзя, что правда нужна ей как воздух. - Он был хорошим, твой папа.
   - Почему был? Он умер?
   - Не знаю, Ирочка. Он был на фронте. Может быть, он погиб, а может быть, жив... Я тебе расскажу все о нем... и о своей жизни.
   - Хорошо, мама. Я буду ждать.
   Больше дочь ничего не спрашивала в течение многих лет, но Ольга чувствовала, что ее обещание рассказать об отце она не забыла и ждала этого.
   И в день окончания десятилетки рассказала дочери все, не утаив даже самой маленькой подробности. Объяснила и то, почему она не вышла потом замуж.
   Ирина выслушала все молча, затем, отвернувшись к окну, долго стояла неподвижно, глядя на шумную улицу, полную жизни.
   - Ты меня... осуждаешь, Ира? - нарушила наконец молчание Ольга Яковлевна.
   - Нет, мама. - Она обернулась. - Тысячу раз нет... Сколько же тебе пришлось пережить!
   Потом они обе долго плакали, а под конец Ирина сказала:
   - Я стала взрослее теперь на целую жизнь!
   На том они закончили и никогда к этому не возвращались больше, жили так, будто никакого разговора и не было. А нынешней весной Ирина сказала:
   - Я хотела бы, мама... увидеть своего отца. Поедем в эту Шантару, в Сибирь. Ольга Яковлевна так и осела.
   - Ты что?! Зачем мы будем ломать... ему и его семье жизнь?
   - Я посмотрю на отца... хотя бы издали. Он и не узнает, не почувствует.
   - Ира! Да, может быть, он там уже и не живет!
   - А мы узнаем, где он живет. И туда поедем. Понимаешь, мама, очень мне это нужно!
   Так они оказались в Шантаре.
   * * * *
   На другой день Ольга Яковлевна проснулась и увидела, что кровать дочери пуста. Она не очень обеспокоилась, подумав, что Ирина вышла, видимо, погулять перед завтраком. Утро было ясным и веселым, окна гостиничного номера проламывали полосы солнечного света.
   Прошло несколько минут - дочь не возвращалась. Ольга Яковлевна умылась, привела себя в порядок. Дочери все не было.
   Ирина появилась через час. И прямо от порога проговорила:
   - Мама! Я все узнала. Отца в живых... Он погиб.
   Ольга Яковлевна, вставшая при появлении дочери, медленно опустилась на кровать.
   - Я это чувствовала, - произнесла она негромко. - От кого ты это узнала? Как?
   - А я просто в райком партии зашла и спросила.
   - Сумасшедшая!
   - Здесь живет его... жена, Наталья Александровна, и дочь, Елена. Моя сестра.
   - Нет, ты положительно сошла с ума! - воскликнула Ольга Яковлевна. - И что... как ты о них... расспрашивала? Что говорила?
   - Да успокойся, мама. Я же не сказала, что я дочь Семена Савельева. Я представилась своей фамилией. А там, в райкоме, симпатичный такой дядечка со мной говорил, по имени Николай Кирьянович Инютин. "Простите, говорит, какая Алейникова? Дочь Якова Николаевича Алейникова, что ли?" - "Нет, говорю, это моя мама его дочь. Приемная. А я ее дочь. А сам Яков Николаевич погиб в сорок четвертом на Буковине". Инютин этот долго не мог ничего понять... Он и сказал, что отец мой погиб. Кажется, в Норвегии, говорит.
   - Как в Норвегии?! - вскричала Ольга Яковлевна. - Почему в Норвегии?
   - Ах, мама, ну разве я знаю? Но это все мне и нужно узнать... Больше того - я говорила с его женой по телефону. И пригласила ее... и дочь ее к нам в номер.
   - Ирина! - простонала мучительно Ольга Яковлевна. - Ты же... ты же обещала только посмотреть издали!
   - Да, на отца... Но его нет в живых.
   - Что же теперь будет?!
   Ирина решительно шагнула к матери, положила ей на плечи ладони.
   - Ну что будет! Ничего не будет... Я ей просто сказала, что ты жила тогда в прифронтовой полосе, в этой деревне Лукашевке, и случайно познакомилась с ее мужем на рытье окопов... Как оно и было на самом деле. И что поэтому можешь рассказать кое-что о том времени... и о Семене Федоровиче. Она хотела немедленно бежать к тебе. Но я попросила прийти вечером. Чтобы нам с тобой немного подготовиться... Все будет хорошо, мама, откуда они могут догадаться? Я сказала, что приехали мы сюда просто поглядеть, где жил твой приемный отец Яков Николаевич. Я соврала, что ты была замужем, а муж умер. Я же умная, мама, ты видишь, я все предусмотрела.
   Ирина сняла руки с плеч матери, прошлась по номеру, задумчиво глядя себе под ноги, тряхнула короткой стрижкой.
   - И, кажется, мать его, моего отца, будет... И брат. Инютин этот сказал, что надо и матери Семена Федоровича, и брату его о нашем приезде сообщить... Она живет, как я поняла, где-то в колхозе.
   - О-о! И мать?
   - А брат у него поэт, сказал Инютин. И я, кажется, читала даже где-то его стихи. Только и в голову не пришло как-то... Мало ли Савельевых на земле.
   - Ну, а если... а если ты похожа на его дочь, на свою сестру? - совсем потеряв голос, проговорила Ольга Яковлевна. - Что тогда будет? Ты подумала?
   - Что ты, мама! Я на тебя похожа, - сказала Ирина. - И вот что, мама. Ты ж бесстрашная у меня разведчица. В таких была переплетах, а тут... Возьми себя в руки!
   * * * *
   В руки себя Ольга Яковлевна взяла, но весь этот день, а особенно вечер были для нее нелегкими.
   Во-первых, встреча с женой и дочерью Семена состоялась не в гостинице, а в их квартире.
   Когда наступил условленный час, в дверь номера раздался негромкий стук, Ольга Яковлевна вздрогнула и даже чуть побледнела.