Алейников поглядел на часы.
   - Охраняют, и не пробиться... - промолвил он, думая о группе своих подрывников, которая два дня назад перешла линию фронта с заданием во что бы то ни стало подорвать этот состав под станцией Глазуновкой. Удастся это им или нет, но заведенный Алейниковым механизм действовал теперь сам собой, и чем-либо помочь он уже не мог. Если все там у них благополучно, состав этот не дойдет, сегодня ночью взлетит на воздух. - В Половникове сержант Сизиков погиб, лучший мой подрывник. Он прикрывал группу, когда она отходила после взрыва. Сознательно пожертвовал собой...
   - Сознательно... - Демьянов, вскрывавший новую пачку "Казбека", покосился на блиндаж, в котором находилась сейчас одна телефонистка, вызывавшая какого-то Двадцать первого. - Да, каких мы, Яков Николаевич, людей теряем! И сколько! Да если бы только в бою... в открытом бою!
   Начальник штаба дивизии протянул Алейникову раскрытую пачку.
   - Где ж ты еще людей теряешь? - спросил тот.
   - У меня в полках все медицинские пункты переполнены тяжелоранеными. Многим нужны срочные операции, всякая другая помощь. А в тыловые госпитали вывезти не на чем. Начальник армейского отдела автомобильной службы ни одной машины не дает.
   - С автотранспортом для эвакуации раненых, насколько я знаю, везде тяжко, - промолвил Алейников, садясь за стол.
   - Да я что, не понимаю! Но от понимания не легче, люди умирают. Ты по каким делам к нам?
   Июльское солнце поднялось уже высоко, солнечные лучи пронизывали редкие верхушки сосен, тени почти нигде не было, кроме того места, где стоял дощатый стол. Подполковник расстегнул гимнастерку и носовым платком обтирал шею.
   - Сегодня ночью на вашем участке должны мои ребята возвращаться с задания. Мы тоже знаем о том составе с боеприпасами из Орла. Наши люди наблюдали, как его грузили. Пытались магнитную мину куда-нибудь прилепить или в уголь подложить. Не удалось. Не все удается, к сожалению... Послали наспех группу, чтоб на перегоне где-нибудь этот состав... Под Глазуновкой есть удобное место.
   - Не сплохуют твои ребятки?
   - Не все удается, говорю, - еще раз повторил Алейников и пожал плечами. Посмотрим... Ну, а заодно земляков вот поискать. Вот этих. - Алейников стал расстегивать планшет. - Где-то у тебя они тут.
   Демьянов глянул в газету.
   - А-а, вон какие у тебя земляки! Только до них сейчас не добраться. Они на высоте 162,4, а высота окружена немцами.
   - Как же... они там оказались?
   - Да как? Свой танк они в бою потеряли еще под Соборовкой. Из всего экипажа вдвоем в живых остались. Мы их вчера на самоходку посадили - танков нет. Танкистов достаточно, а вот танков... Бой-то тут, слышал, какой вчера был? Ужас!
   - Слышал, - сказал Алейников.
   - Самоходкой этой лейтенант Магомедов командовал. Азербайджанец, горячий, как черт. Мне докладывали, что эта самоходка прорвалась в немецкие порядки, смяла фашистскую батарею, но там ее подожгли все-таки. А Семена Савельева контузило... Тогда горящая самоходка назад рванулась и с тылу начала расстреливать наступающие на высоту немецкие танки. Эту высоту батарея старшего лейтенанта Ружейникова обороняла...
   - Я знаю эту высотку, - проговорил Алейников. - За ней до самой речки пустое поле, на котором до войны, говорят, гуси паслись да футбольный мяч жереховские ребятишки гоняли.
   - Ага, пустое поле. Вокруг высоты вообще голо. Я слышал, это могильный курган какой-то... А я, ты знаешь, по профессии археолог, - зачем-то сообщил подполковник и застенчиво, по-мальчишески, улыбнулся, будто извиняясь за свою довоенную профессию. - Ну, Ружейников намолотил под высотой вражеских танков... Но и из его батареи осталось две пушки и три человека на два орудия. А тут и вырвалась откуда-то из немецкого тыла наша самоходка. Немецкие танкисты, видно, не могли в дыму разобрать, что их с тыла расстреливают, думали, что на высотке несколько наших батарей. Вражеские танки обтекли высоту с обеих сторон, за ними пехота... Так и оказались твои земляки на окруженной высоте. Их там сейчас шесть человек - Савельевы, командир самоходного орудия Магомедов да трое с батареи Ружейникова... собственно, это вчера было шестеро, со вчерашнего вечера сведений не имеем...
   Пока Демьянов, дымя папиросой, все это рассказывал, Алейников пытался представить себе, как выглядит сейчас Иван Савельев. Но сделать этого не мог. В памяти держалась одна-единственная картина: Иван, длинный, худой, с заросшими белесой щетиной щеками, стоит в дождевике и старой фуражке на пологом увале, по которому разбрелось колхозное стадо. Через плечо у него длинный кнут... Таким Алейников впервые встретил его осенью сорок первого, когда тот незадолго до этого вернулся из заключения, отсидев свои шесть лет. И разговор их, короткий и нелегкий для обоих, уже несколько дней стоял в ушах Якова:
   "- Здравствуй.
   - Здравствуй...
   - Узнал, стало быть?
   - Я не забывал. Во сне часто снишься.
   - Обижаешься, понятно, на меня?
   - Да нет...
   "
   Интересно, думал сейчас мучительно Алейников, помнит ли Иван тот их разговор? Конечно, не забыл... Есть события, поступки, люди, которые никогда, до самой гробовой доски, не выветриваются из памяти, не стирает их время. Останется ли он, Иван Савельев, жив? Пусть останется...
   Алейников во время той встречи с ним еще считал, что отсидел свой срок он справедливо, и с холодной усмешкой спросил еще:"В военкомат, Иван Силантьевич, не вызывали тебя?" А тот ответил, как тогда ему показалось, с вызовом, с нехорошим смыслом:"Нет. А сам не напрашиваюсь. Вызовут - что ж, приду" .
   Ну да, подумал тогда Алейников, куда ж денешься, придешь. И на фронт поедешь. Только быстренько у немцев окажешься, перебежишь к ним.
   И вот - давно Иван на фронте. И не перебежал на сторону немцев. У немцев оказался брат Ивана, Федор, которого Алейников считал человеком верным и преданным. Ах, как права, как бесконечно права была Галина, бывшая жена, которая, уходя от него, бросила: "Ты глуп и тупоголов, как..."
   - Самоходку они бросили за минуту до взрыва баков с горючим, как доложил Магомедов вчера по рации, - проговорил снова Демьянов. - И к высоте, к Ружейникову, сумели отойти. А немцев мы остановили только на окраине Жерехова.
   Начальник штаба дивизии задымил еще гуще, поглядел вверх, за вершины деревьев.
   - Боюсь, погибнут твои земляки. А мы помочь пока бессильны... Но останутся живы или нет, надо, я думаю, их всех к Герою представлять. Недавно твоих земляков к ордену Ленина представили. А надо бы сразу к Герою. Ничего, мы исправим это. Обязательно исправим.
   Подполковник бросил окурок вниз между ног, раздавил его носком сапога.
   До блиндажа начальника штаба дивизии никаких звуков войны не доносилось, стояла здесь ничем пока не нарушенная тишина, в душной тени под соседними соснами жужжали откуда-то взявшиеся две или три пчелы.
   - Высоту эту нам приказано завтра к утру взять. А чем? Мы просили подкрепления, а нам из штаба армии прислали только штрафную роту. А что рота сотня с чем-то человек...
   - Рота? Штрафная? - откликнулся Алейников. - А ты когда-нибудь имел дело со штрафными ротами?
   - Не случалось как-то... Разве нам штрафники нужны? Наша дивизия стоит на стыке двух армий. А, какая это дивизия! В ней едва-едва четыре сотни бойцов осталось. В приданных двух полках тоже всего ничего, одни названия. Дивизия соседней армии от нас почти в двух километрах. Немцы этого еще, судя по всему, не знают. А узнают, нащупают это место - и зайдут к нам в тыл. Тогда что? Заткнуть нам эти два километра нечем.
   - Не зайдут. Там непроходимые болота.
   - Да, может быть, только этим и объясняется, что немцы пока не ударили с тыла...
   Алейников еще посидел, задумавшись. Пчелы под соснами все жужжали.
   Загудел, приближаясь, автомобильный мотор, из-за сосен выкатился трофейный "опель-капитан" в маскировочных пятнах. Алейников и Демьянов одновременно повернулись на звук.
   - Ну, пора мне ехать, - сказал Алейников. - Своих земляков Савельевых, останутся живы, отыщу как-нибудь... если успею. На днях в тыл к немцам ухожу. Прощай.
   - Ты... сам? - удивился Демьянов. - Зачем?
   - Ну, зачем... - усмехнулся Алейников, вставая. - Есть кое-какие дела...
   Говоря это, Алейников ощутил, как в его ушах тоненько запело, зазвенело, будто какая-то пчела, жужжавшая под соснами, подлетела к самому лицу. Откинувшись к стволу сосны, он во все глаза глядел, как из подкатившей машины вышел сначала ординарец начальника штаба дивизии Бродников, потом длиннорукий верзила капитан, непонятно как уместившийся в машине, затем коротенький по сравнению с ним, хотя тоже кряжистый, неповоротливый, старший лейтенант. Верзила как-то нехотя выпрямился во весь свой двухметровый рост и, медленно раскачивая огромными, тяжелыми, как камни, кулаками, сделал несколько шагов к вставшему навстречу начальнику штаба, поднял широкую ладонь к пилотке.
   - Товарищ подполковник! Командир переданной в оперативное подчинение вашей дивизии Сто сорок третьей отдельной армейской штрафной роты капитан Кошкин и агитатор роты старший лейтенант Лыков прибыли для получения боевой задачи.
   Капитан докладывал не торопясь, отчетливо выговаривая слова. И каждое слово, казалось Алейникову, тяжелой свинцовой каплей падает на горячую землю, ему под ноги, и взрывается там. Он смотрел на широченную спину Кошкина, обтянутую порыжевшей от солнца гимнастеркой, на огромные лопатки, похожие на крылья большой и сильной птицы, и почему-то думал, что, если в эту спину и ударит пуля, она ни за что не пробьет ее, отскочит, как от танковой брони.
   - Кто-кто? - переспросил подполковник Демьянов, выслушав доклад. - Как это понять - агитатор?
   - Так у нас называется заместитель командира роты по политической части, спокойно ответил Кошкин, не отрывая руку от пилотки, тоже старой, давно облинявшей.
   - Вольно, - произнес Демьянов, с нескрываемым любопытством и даже удивлением разглядывая громадного капитана и старшего лейтенанта. Но те, видимо, давно привыкли к этому, стояли себе, ожидая дальнейших слов начальника штаба дивизии. Руку капитан опустил, но держался все же навытяжку.
   Демьянов поглядел на Алейникова. Кошкин тоже скосил свои пронзительно черные глаза, скользнул ими равнодушно по его фигуре и опять стал глядеть в лицо подполковника. "Не узнал", - с облегчением почему-то подумал Яков, ясно понимая, что через какую-то минуту он сам подойдет к нему, поздоровается и все разъяснится. А какие первые слова скажет Кошкин, узнав наконец его, Алейникова? Что будет у него в голосе, в глазах? Удивление? Брезгливость? Презрение?
   - Ну, и... сколько вас в роте? - спросил Демьянов как-то негромко, вкрадчиво. - Какова численность?
   - Одна тысяча девяносто два бойца, не считая постоянного состава, отчеканил Кошкин.
   - Сколько?! - Демьянов даже отступил на пару шагов.
   - Одна тысяча девяносто два бойца, не считая...
   "А за что нас, Яков Николаевич?"- гудел в ушах Алейникова этот же голос, который докладывал подполковнику о численности штрафной роты. Тогда только этот голос был глуше, он был усталый и от усталости, видимо, равнодушен, хотя печальные, обреченные ноты прорывались в нем сами собой. Тогда он, Яков Алейников, зимней и лунной ночью тридцать восьмого арестовал вот этого человека и председателя Шантарского райпотребсоюза Засухина одним заходом. Ясно, будто это было вчера, Яков припомнил, как он стучался в двери сперва одного, потом другого, как из домов обоих доносился женский и детский плач, когда он их уводил... Потом этот вот капитан с колючими короткими усами, почти полностью поседевшими, тогда безусый, в сапогах, тужурке и старенькой меховой шапке, наблюдал, как дежурный камеры предварительного заключения расписывается в книге в приеме заключенных, и тут-то он негромко и спросил:"А за что нас, Яков Николаевич?"
   Алейников, по-прежнему сидя на врытой в землю скамейке, поставил локти на колени, ладонями закрыл щеки и уши. Ладони были горячими, он услышал, как в пальцах толчками бьется кровь. А может, не в пальцах, а в висках...
   - Что значит не считая постоянного состава? - будто издалека донесся голос Демьянова.
   - Постоянный состав, товарищ подполковник, - это офицеры и сержанты роты. Мы с Лыковым, командиры взводов, помпохоз, старшина роты, медицинский персонал... Всего человек около тридцати, - ровно докладывал Кошкин, опять же нисколько не удивляясь вопросу подполковника. Голос командира роты то отчетливо доходил до Алейникова, то пропадал куда-то, проваливался. - А остальные - переменный, значит, штрафники, заключенные. У нас дело ведь такое: кровью смоет человек преступление - снимаем судимость, отправляем в обычные войска. А в роту поступают новые. Потому и переменный называется.
   - Понятно, - сказал Демьянов. - Спасибо, капитан, за разъяснение. Извините уж.
   - Это все обыкновенно, товарищ подполковник. Нам постоянно приходится объяснять...
   Яков Алейников, чувствуя, как в груди разливается что-то неприятное и холодное, поднялся рывком и шагнул к капитану и подполковнику. Те одновременно повернулись навстречу.
   - Здравствуй, Данила... э-э...
   - Иванович отчество мое, Яков Николаевич, - так же неторопливо, как рассказывал о составе и численности штрафной роты, проговорил Кошкин. Здравия желаю, товарищ майор.
   - Ты... узнал меня?
   - Так точно, Яков Николаевич. Еще из машины, когда подъезжали. Глаз у меня зоркий. Рубец-то на щеке у тебя памятный.
   Демьянов с изумлением переводил глаза с одного на другого.
   - Вы знакомы, выходит?
   - Земляк это мой, - промолвил Алейников.
   - Как? Еще один?!
   - Что поделаешь! Земля, видать, тесновата стала. Значит, рубец? И тоже... по ночам я тебе снился, выходит?
   - Никак нет, Яков Николаевич. Думать о тебе частенько думал. А чтоб сниться - нет. Нервы, должно, у меня крепкие.
   Подполковник Демьянов слушал этот разговор и ничего не понимал.
   * * * *
   Спустя час капитан Кошкин, сильно размахивая тяжелыми, как гири, кулаками, нагнув голову, по-журавлиному шагал вдоль улицы деревеньки Малые Балыки, когда-то уютной, видимо утопающей в тополиных зарослях, а сейчас почти начисто стертой с лица земли огненным валом войны. Ступал он тяжело, из-под хромовых, порядком разбитых сапог тугими фонтанчиками брызгала пыль; Кошкин, кажется, с любопытством глядел на стреляющие из-под ног пыльные струйки и негромко рассказывал:
   - До самой войны, Яков Николаевич, я сидел... Вместе мы с Засухиным были в лагере строгого режима. Помнишь Василия Степановича-то?
   Кошкин поднял голову, глянул на Алейникова. Тот, наоборот, опустил свою.
   - Ты прости, Алейников... Ты попросил рассказать, я и говорю.
   - Ничего... Ты не жалей меня.
   - Да мне что тебя жалеть? - усмехнулся Кошкин. - Ну вот... Лагерь большой был, на севере, в самой почти тундре. Скучать было некогда. Там, в тундре этой, и остался навсегда Засухин Василий Степанович... Воробьев, стой! закричал вдруг Кошкин вслед обогнавшему их грузовику, замахал руками.
   Машина остановилась, из кузова, заваленного какими-то мешками и тюками, выпрыгнул коротконогий старшина, подбежал, приложил руку к пилотке.
   - Ты что, сам за "делами" заключенных, что ли, ездил? - Кошкин кивнул на грузовик. И, повернувшись к Алейникову, пояснил: - Это старшина нашей роты.
   - Никак нет, товарищ капитан. Я попутно - проверить, не осталось ли какого имущества в эшелоне по разгильдяйству и недогляду. Ничего вроде...
   По улице, меж развалин домов, обгоревших деревьев, сновали обыкновенные по виду бойцы - в гимнастерках, в пилотках, в кирзовых сапогах, занимаясь устройством на новом месте. Но они же были и заключенными. После боя, в который штрафной роте предстояло вступить завтра на рассвете, сюда приедет весь состав военного трибунала армии, будет на месте освобождать отличившихся. Таковым в первую очередь считается каждый получивший в бою хоть какое-то ранение. На них напишут боевые характеристики, заполнят справки об освобождении и кого отправят по санротам и госпиталям на излечение, других, с пустяковыми царапинами, откомандируют в различные армейские части. "Дела" погибших в бою будут отложены отдельно, запакованы, опечатаны, снабжены соответствующей документацией и отправлены в армейский трибунал... Мешки и тюки, в которые запакованы сейчас "дела" всего списочного переменного состава роты, сильно похудеют, а может, и вообще станут пустыми. Но это ненадолго, через несколько дней в роту прибудет пополнение.
   - Склады ПФС прибыли?
   - Так точно, товарищ капитан.
   - Все заявки командиров взводов на обувь, портянки, обмундирование удовлетворить к вечеру.
   - Удовлетворим, товарищ капитан. - Старшина был рыжеволос, лицо изрезано крупными морщинами, кулаки по-крестьянски большие, как и у самого командира роты. - Ручных пулеметов не хватает, товарищ капитан, процентов на тридцать, автоматов почти наполовину...
   - Я знаю. Помпохоз уехал на армейские склады с нашей заявкой. - И Кошкин повернулся к Алейникову: - Оружие заключенным выдается у нас только перед боем.
   - Вот как... - зачем-то произнес Алейников, хотя отлично это знал.
   - В НЗ выдать по два сухаря, квадрату горохового концентрата, сахар. И по банке свиной тушенки на троих.
   - Слушаюсь.
   - Поскольку мы уже считаемся в наступлении, можно к ужину выдать по сто граммов водки.
   - Слушаюсь.
   - И мне фляжку сейчас. Вот встретились... с земляком.
   - Сей минут, товарищ капитан, - опять кивнул старшина.
   Кошкин и Алейников пошли дальше. Шли и молчали, обоим трудно было продолжать прерванный разговор. Яков Алейников засунул руки под мышки, будто ладони у него зябли, и с каким-то тупым раздражением на самого себя думал, что напрасно он увязался за Кошкиным, напрасно расспрашивает о прежнем... И вообще, встреча эта - лучше бы ее не было. Как в омут, нырнул он, Алейников, во фронтовое месиво огня и смерти в надежде, что все прежнее останется где-то там, в прошлой, далекой и страшной жизни, которая никогда не вернется, ни с кем из людей, так или иначе соприкасавшихся с ним на его прежнем жизненном пути, особенно с теми, для кого это соприкосновение кончалось так трагически, как для Кошкина, он не встретится. Ведь тысячи и тысячи километров фронта, десятки тысяч километров военных дорог, все постоянно движется, кипит и бурлит, как в котле, фантастические размеры которого невозможно и представить. Но именно в силу того, наверное, что все кипит и движется, он, Алейников, узнает вдруг - где-то рядом, не очень далеко, Федор Савельев. Потом из дивизионной газеты узнает о его сыне и младшем брате Иване Савельеве. И, наконец, Кошкин Данила Иванович, которого в партизанском отряде Кружилина звали Данила-громила. Об Иване, Семене, Федоре Савельевых Алейников только слышал, а Кошкин Данила - вот он, живьем, вышагивает рядом, как журавль. Изменился он, бывший заведующий райфинотделом, порядком - голова наполовину поседела, плечи сильнее ссутулились. Черты лица резко обострились, в темных глазах появился какой-то жесткий, пронизывающий свет. Но сколько пришлось ему пережить и перенести! Другой согнулся бы, сломался давным-давно, а этот...
   Штрафная рота прибыла ночью эшелоном из-под Валуек, где она длительное время находилась на доукомплектовании. Так сказал еще в машине Кошкин. Завтра с наступлением темноты роте предстояло вступить в бой на стыке 215-й дивизии с соседом.
   Отовсюду - из открытых окон уцелевших домов, из-за редких обгоревших и переломанных заборов и плетней, запыленных кустарников, где группами сидели, на земле или слонялись бойцы, - неслись крики, хохот, звуки губной гармошки, сочная похабщина. Кошкин на это не обращал внимания. Да и Яков Алейников тоже. Он знал, что такое штрафники. У них свой быт, свои песни, свои законы. В атаку они ходили не с криками "ура" - в воздухе стояла такая густая матерщина, что никли, казалось, кусты и травы. Немецкие солдаты и офицеры, говорят, заслышав такую "музыку", бледнели, у них возникала дрожь в руках и ногах.
   Заметив двух офицеров, бойцы немного умолкали, с каким-то интересом и любопытством провожали взглядами Кошкина и Алейникова. Попадавшиеся навстречу солдаты вытягивались и отдавали честь по всем правилам. А это уже говорило о многом.
   - Чувствуется, уважают тебя, - сказал Алейников.
   - Ага, - ответил не оборачиваясь Кошкин. - Под Валуйками на ночных тактических занятиях дважды в меня стреляли.
   - Вот как!
   - Да. Хочешь, я тебе его покажу?
   - Кого?
   - А который стрелял.
   Это Алейникова удивило. Любой боец штрафной роты, поднявший руку на командира, должен быть расстрелян на месте без суда.
   - Любопытно, конечно.
   - Да, тебе будет интересно на него взглянуть, - почему-то ответил Кошкин, свернул в переулок.
   Через минуту вышли на окраину села, где кособочилась на земле сорванная взрывом соломенная крыша бывшего колхозного тока. Метрах в десяти от нее дымился костерок, на треноге висело закопченное кривобокое ведерко, в нем что-то парилось. У огня сидели двое бойцов в старых, замызганных пилотках, третий лежал на земле, на надерганной из крыши тока соломе. Он лежал на спине, руки заложил под голову, смотрел в небо и тянул унылую тюремную песню:
   ...Я помню тот ванинский порт
   И борт теплохода угрюмый,
   Как шли мы по трапу на бо-орт,
   В холодные, мрачные трюмы...
   Двое, сидевшие у костра, видели приближающихся к ним офицеров, но дела ли вид, что не замечают. Лежавший на соломе все тоскливо голосил:
   ...Пред нами стелился туман,
   Вздымалась пучина морская.
   Вдали нам светил Магада-ан,
   Столица Колымского края...
   - Вста-ать! - рявкнул Кошкин.
   Двое сидевших у самого огня медленно и нехотя повернулись на голос, какое-то время смотрели на Кошкина так, будто не узнавали командира роты. Лежавший прекратил петь, тоже повернул голову.
   - А-а, - протянул равнодушно один из сидевших и стал подниматься.
   Он был высок, чуть сутуловат, и, когда встал, длинные руки его опустились чуть не до колен. Потом поднялся тот, который пел, - парень лет около тридцати, с красивыми смоляными бровями. Он не встал даже, а торопливо, с откровенно издевательской подобострастностью вскочил, вытянулся, обнаружив великолепную фигуру, бросил руку к виску.
   - Здравия желаю, товарищ капитан. И товарищ майор. Извините, ослабли зрением. Должно быть, от долгого полового воздержания глаза у меня сохнут. А у Кафтанова с Зубовым и другие органы... хе-хе...
   - Молчать! - опять крикнул Кошкин, на этот раз не очень громко. Но в голосе его было столько властности и металла, что даже у Алейникова где-то внутри возник, пробежал холодок.
   Макара Кафтанова он узнал сразу, едва услышав фамилию, определил его по широким крыльям носа, как у его отца, Михаила Лукича Кафтанова, по закопченным глазам, как у его брата Зиновия, которого он, Яков, когда-то выследил в Громотухинской тайге и приволок в кабинет к Кружилину. И Зубова узнал - память на людей у него была цепкая.
   Алейников не удивился теперь уже еще одной встрече с земляками, стоял и смотрел на Макара Кафтанова, потом на Зубова. Гимнастерка на Кафтанове была расстегнута, тощая грудь густо покрыта синими наколками.
   - Который же стрелял из трех? - спросил Алейников.
   - А вот этот. Это сын того полковника Зубова, который тебе метку на всю жизнь оставил. Помнишь?
   - Ну как же. Старый знакомец.
   Петр Зубов шевельнул ресницами, от чего кошачьи глаза его блеснули. Макар Кафтанов запустил руку под гимнастерку, почесал грудь, но под взглядом Кошкина начал гимнастерку нехотя застегивать.
   - А этот, певец, кто?
   - Фамилия его Гвоздев...
   - А-а, - кивнул Алейников. - Тоже земляк. Слыхал...
   - Ладно, отдыхайте. Пошли, Яков Николаевич.
   Зубов с Кафтановым немедленно опустились на землю, а Гвоздев все стоял, хлопая ресницами, поворачивая голову вслед уходящим. Потом до Якова и Кошкина донесся удивленный его вскрик:
   - Бра-атцы кролики! Это ж Алейников... Энкеведешник шантарский!
   * * * *
   - Василий Степанович Засухин от воспаления легких умер. Вместе мы схватили это с ним... На ветру, под дождиком осенним однажды недели с две вечную мерзлоту долбили. Что строили, не помню. Снизу мерзлая земля, мокрые ледяные глыбы. Опорки раскисли, ноги окоченели. А сверху ледяной дождь... Ну, в лагерный лазарет нас. На моих руках и отошел...
   От выпитой водки капитан Кошкин чуть порозовел, на лбу выступили мелкие капли пота. Он вынул носовой платок, чистый, тщательно отутюженный, аккуратно сложенный вчетверо, промокнул лоб. На улице калило солнце, а в комнате полусгоревшего дома было прохладно. Когда к столу подходил ординарец Кошкина, молодой и по виду не обстрелянный еще солдат, у которого на груди, однако, поблескивала медаль "За отвагу", под его ногами пружинили и потрескивали пересохшие половицы.
   - Помер он не от воспаления. Просто не выдержал больше старик. Быстро там износился. Остановилось сердце - и все. Это все до войны случилось, в сороковом...
   В виски Алейникова больно долбила кровь. И это не от водки - Алейников пил и не пьянел. Водку он не любил, но был крепок на нее, а на фронте так вообще она нисколько почти не брала его. И чтобы избавиться от этой боли, вслух сказал, почти простонал:
   - Пожил бы ведь еще! Пожил...