Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

   – Разве этим кувшином обойдешься? – вмешалась Пинъэр. – Возьми кувшина два, да побольше.
   – Не слушайте ее, мамаша, – продолжала уговаривать Юйлоу. Не надо никакого вина. Мы и чаем обойдемся.
   Старая Фэн осталась дома.
   – Ты уж меня совсем забыла, не проведаешь, – говорила Пинъэр. – И что ты тут целыми днями делаешь?
   – Сами видите, у меня обуза на плечах, – жаловалась старуха, кивая на служанок. – На кого их оставишь?
   – А где вы их взяли? – спросила Юйлоу.
   – Одной тринадцать лет, на северной окраине в служанках была, – объяснила Фэн. – Всего за пять лянов продают. Другая от церемониймейстера Вана. Была замужем за слугой, а слуга сбежал. Пучок ей убрали,^[365] а ее ко мне привели. Десять лянов просят.
   – Слушайте, мамаша! – обратилась к ней Юйлоу. – Я знаю, кому нужна служанка. Вам повезло.
   – В самом деле? – обрадовалась старуха. – Кому же, скажите пожалуйста.
   – У нашей сестрицы Второй только Юаньсяо, трудно ей одной со всеми делами управляться, – говорила Юйлоу. – Она служанку ищет. Вот и продайте ей ту, которая постарше. Кстати, а сколько ей лет?
   – Родилась в год быка – семнадцать исполнилось.
   Подали чай. Чуньмэй, Юйсяо и Хуэйлянь огляделись по сторонам и поднялись в терем, выходивший на улицу. Только они открыли окно, как послышался голос Цзинцзи:
   – Поздно! Домой пора.
   – Ну чего ты людям покоя не даешь? – крикнула Цзиньлянь. – Все торопит и торопит!
   Она позвала Чуньмэй и остальных служанок, и все стали собираться в обратный путь. Тетушка Фэн проводила их до ворот.
   – А где ж Пинъань? – поинтересовалась Пинъэр.
   – Его до сих пор нет, – отвечала тетушка. – Частенько приходится мне, старухе, в ночь, а то и за полночь, к воротам выходить, ему отпирать.
   – Пинъань с батюшкой к дяде Ину ушел, – сказал Лайань.
   – Тогда запирай ворота и ложись спать, – наказала Пинъэр. – Не придет он нынче. Не станет твой сон тревожить. А завтра утром я тебя жду. Да вот стоит только тебя пригласить, как ты сразу зазнаешься, словно настоятель монастыря Каменного Будды.
   – Вы ж хозяйка моя, матушка, – говорила старуха. – Как же я могу зазнаваться?!
   – Ну, хватит болтать. Завтра утром приведи сестрице Второй служанку, слышишь?
   Старуха заперла ворота, а женщины пошли домой.
   Когда они приблизились к воротам, раздался крик тетушки Хань. Она жила рядом в пристройке. Муж ее, мусульманин Хань, нанялся к смотрителю казенных конюшен и был в отлучке. Тетушка Хань вышла с домашними развеяться. Когда же она вернулась навеселе, оказалось, что в дом забрались воры, украли у нее собаку и кое-что из вещей. Она уселась посреди улицы и начала спьяну осыпать бранью прохожих.
   Женщины замедлили шаги.
   – Ступай позови тетушку Хань, – обратилась Цзиньлянь к Лайаню. – Узнаем в чем дело.
   – Что с тобой? – спросили они тетушку, которую вел слуга.
   Тетушка Хань не спеша сложила руки и, отвесив всем поклоны, начала:
   – Милостивейшие сударыни! Слушайте! В песне душу изолью. Спою вам на мотив «Резвится дитя»:
   Чудный праздник блаженство дарит,
   Новогодняя ночь, фонари…
   Юйлоу и остальные, выслушав романс, достали кто серебра, кто фруктов и протянули тетушке Хань.
   – Позовите зятя Чэня, – наказали они Лайаню. – Пусть доведет ее до дому.
   Чэнь Цзинцзи тем временем заигрывал с Хуэйлянь и так увлекся, что не захотел ее покидать. Тогда Цзиньлянь велела Лайаню отвести тетушку, наказав ей:
   – Приходи завтра утром. Белье мне постираешь. А я батюшке скажу. Он тебя в обиду не даст.
   Тетушка Хань, рассыпаясь в благодарностях, ушла, а женщины направились к воротам. Тут им повстречалась жена Бэнь Дичуаня. На ней была красная кофта, темная атласная безрукавка и нежно-зеленая юбка, а на голове красовался расшитый золотом платок.
   – Не откажите в любезности, сударыни, зайдите в холодную хижину на чашку чая, – улыбаясь и отвешивая поклоны, приглашала их жена Бэня.
   – Премного благодарны за приглашение, но мы и так задержались у ворот, – отказывалась Юйлоу, – долго жалобы тетушки Хань выслушивали. А уж поздно. В следующий раз.
   – Ну что вы! – упрашивала жена Бэня. – Надо мной смеяться будут. Скажут, и чашкой чая не угостила.
   Наконец, ей удалось их зазвать. Перед входом у нее был сооружен алтарь с изображениями бодхисаттвы Гуаньинь и восьми преград,^[366] а рядом святого Гуаня.^[367] Над дверью висел фонарь-снежинка, а в комнате на столе стояли два обтянутых шелком фонаря и новогодние фрукты. Вошедшие сели, и хозяйка позвала дочь Чжанъэр. Появилась четырнадцатилетняя девушка и, отвесив земной поклон, подала чай. Юйлоу и Цзиньлянь подарили ей по две веточки искусственных цветов, а Пинъэр – платок и цянь серебром на семечки. Обрадованная хозяйка на все лады благодарила за подарки и уговаривала посидеть, но Юйлоу, а за ней и остальные простились и пошли домой.
   У ворот их встретил Лайсин.
   – Батюшка возвратился? – спросила Цзиньлянь.
   – Нет, еще не пришли, – ответил слуга.
   Женщины остановились у ворот. Цзинцзи пустил на прощанье потешные огни – две огненных хризантемы, орхидею и золотую чару на серебряной подставке.^[368] Женщины удалились в дальние покои.
   Симэнь Цин вернулся в четвертую ночную стражу.
   Да,

 
Хмельной не заметишь, как спустится тьма
И месяца серп заслонят терема.
 

   Чэнь Цзинцзи не без умысла заигрывал на прогулке с Цзиньлянь и остальными женщинами, а потом перебрасывался шутками с Хуэйлянь. На другой день утром он в лавку не пошел, а направился прямо к Юэнян. Она отбыла в буддийский монастырь возжигать благовония, и Цзинцзи застал у нее лишь Цзяоэр и Цзиньлянь, занимавших тетушку У. После чаю стоял неубранный стол. Цзинцзи, поклонившись, сел.
   – А ты, зятек, хорош, – обратилась к нему Цзиньлянь. – Попросили тетушку Хань проводить, а ты ни с места. Знай, с Хуэйлянь зубоскалит, язык чешет. Хорошо, слуга отвел. С чего это ты так разошелся? Вот придет матушка Старшая, я ей скажу.
   – И вы еще меня упрекаете? – начал Цзинцзи. – Да у меня вчера и так поясница не разгибалась. То с вами гулял, то на Львиную да обратно. Посчитайте, сколько пришлось отшагать! Не хватало еще жену басурмана этого провожать. Слуга отвел и очень хорошо. Только прилег, уж рассветает. Едва встал.
   Из монастыря возвратилась Юэнян, и Цзинцзи отвесил ей поклон.
   – Что это вчера пьяная Хань так ругалась? – спросила Юэнян.
   Цзинцзи рассказал, как к Хань забрались воры и украли собаку, как она села средь улицы, заголосила и принялась осыпать всех бранью.
   – Утром у ней муж вернулся, – продолжал Цзинцзи. – Задал наверное, хорошую взбучку. Она до сих пор не встает.
   – Хорошо, мы ее уговорили и домой отвели, – вставила Цзиньлянь, – а то посмотрел бы батюшка, какая она была.
   Юйлоу, Пинъэр, дочь Симэня, а с ними и Цзинцзи пошли пить чай в покои Юэнян. Потом дочь Симэня ушла к себе и обрушилась на Цзинцзи:
   – Чего это ты вдруг с Лайвановой женой зубоскалишь, а? Или тебе жить надоело, арестантское отродье? А вдруг отец узнает, ей-то ничего не будет, а тебе умереть спокойно не даст.
   В тот день Симэнь Цин долго спал, а как только проснулся, ему доложили о прибытии господина Цзина, назначенного военным комендантом.^[369] Симэнь быстро причесался, обвязал голову повязкой и, приодевшись, вышел в залу, где принимал гостя, наказав Пинъаню подать чай.
   Тем временем на заднем дворе царило оживление. Хуэйлянь, Юйсяо и Сяоюй играли на семечки. Сяоюй села верхом на Юйсяо и кричала:
   – Ах ты, негодница! Проиграла, а теперь увертываешься? Хуэйлянь, поди подержи ее за ногу. Я ей покажу!
   – Юйсяо! – крикнул Пинъань, когда игра была в самом разгаре. – Почтенный господин Цзин пожаловал. Меня за чаем послали.
   Юйсяо, занятая с Сяоюй, не обращала на него никакого внимания.
   – Ну, человек ведь ждет, – торопил слуга.
   – Чего ты привязался, арестантское отродье! – заругалась Хуэйлянь. – Нужен чай, так ступай на кухню. Кто у котлов стоит, у того и спрашивай. Мы хозяйкам подаем, а посторонние нас не касаются.
   Пинъань пошел на кухню. Там в этот день суетилась жена Лайбао – Хуэйсян.
   – Видишь, у меня руки заняты, обед готовлю, а тебя тут за чаем несет, – ворчала Хуэйсян. – Ступай в дальние покои.
   – Я только оттуда, – отвечал слуга. – Там тоже не дают. Хуэйлянь говорит, не ее дело – кто у котла, у той, мол, и спрашивай.
   – Ишь, сварливая бабенка! – заругалась Хуэйсян. – Она себя к господским покоям причислила. А нам на роду написано у котлов стоять. А тут еще чай вынь да положь. Раз ты меня навек к котлам причислила и ко мне же за чаем посылаешь, так жди дольше. Назло никакого чаю не получишь.
   – Давай, скорей, сестрица, – упрашивал Пинъань, – а то господин Цзин давно уж сидит. Задержишься, батюшка ругаться будет.
   Пока одна сваливала на другую, прошло немало времени. Наконец Юйсяо вынесла сладости и ложки, и Пинъань подал чай.
   Засидевшийся комендант Цзин не раз собирался откланяться, но его удерживал Симэнь. Заметив, что чай остыл и утратил аромат, Симэнь отругал Пинъаня и велел приготовить другой.
   – Кто чай заваривал? – спросил Симэнь, как только ушел Цзин.
   – На общей кухне заваривали, – отозвался Пинъань.
   Симэнь пошел к Юэнян.
   – Гостю холодный, дурно заваренный чай подали, – сказал он. – Узнай на кухне, чьих рук дело, да накажи как следует.
   – Сегодня очередь Хуэйсян, – подсказала Сяоюй.
   – Что, этой уродине жить надоело?! – вспылила Юэнян и велела Сяоюй позвать виновницу во двор. – По плети соскучилась, а? – допрашивала хозяйка вставшую на колени Хуэйсян.
   – Я обед варила, – говорила Хуэйсян, – тетушке постное готовила. Некогда мне было, вот чай и остыл.
   Юэнян отчитала ее и под конец простила.
   – Отныне гостям батюшки чай будут заваривать Юйсяо и Хуэйлянь, – приказала хозяйка. – А на кухне пусть кормят и поят прислугу.
   Хуэйсян еле сдерживала гнев. Едва дождавшись ухода Симэня, она выбежала из кухни, и, рассвирепевшая, бросилась к Хуэйлянь.
   – Потаскуха проклятая! – закричала она, тыча пальцем в сторону Хуэйлянь. – Ты, конечно, довольна, в хозяйских покоях служишь. Тебе счастье на роду написано, а моя бабья доля на кухне возиться. Меня кухаркой у котлов называешь, ко мне и за чаем посылаешь? Как я, так и ты – обе рис варим. Кто ты есть такая? Сверчок жабу есть не станет. Что ты, что я – из одного теста сляпаны. Ты пока что в женах батюшки не состоишь и нечего зазнаваться! Да если б и состояла, я б тебя не испугалась.
   – Что ты болтаешь! – отвечала Хуэйлянь. – Сама кое-как заварила, а я причем? Чего ты на мне-то зло срываешь?
   Хуэйсян разозлилась пуще прежнего.
   – Потаскуха проклятая! – заругалась она. – Избить меня подстрекала, да не вышло. У Цаев хахаля завела, тоже не удалось. Так теперь сюда заявилась воду мутить?
   – Завела? А ты видала? Ну и заткни свой поганый рот! А ведь и тебя, сестрица, девицей непорочной не назовешь.
   – Это почему ж? – возразила Хуэйсян. – Ты меня своей меркой не меряй. О тебе и говорить не приходится. Горстью стольких зерен не зачерпнуть, скольких ты мужиков приваживала. Думаешь, никто о твоих тайных проделках не знает? У тебя и к хозяйкам нет никакого почтения, что ж о нас говорить?!
   – О каких таких проделках ты болтаешь? Чем я непочтительна к хозяйкам, а? Как ни запугивай, я тебя все равно не боюсь.
   – У тебя заступник есть, вот ты и храбришься, – продолжала упрекать Хуэйсян.
   Пока они ругались, Сяоюй позвала Юэнян.
   – Вот ничтожества проклятые! – разнимая их, кричала Юэнян. – Нет, чтобы делами своими заниматься, так они сцепились! Хотите, чтоб хозяин услыхал? Он вам покажет. Не били вас раньше, изобьют на этот раз.
   – Если изобьют, – заявила Хуэйлянь, – то, не будь я Хуэйлянь, если не выпущу тебе кишки, потаскуха. Своей жизнью поплачусь, а с тобой расправлюсь. Вместе отсюда уйдем!
   С этими угрозами Хуэйлянь ушла в передние покои. Потом она стала еще надменней. Полагаясь на Симэня, на близкие с ним отношения, Хуэйлянь никого в доме не замечала. Целыми днями просиживала она рядом с Юйлоу, Цзиньлянь, Пинъэр, дочерью Симэня и Чуньмэй.
   Тетушка Фэн привела служанку. Девушку лет тринадцати сначала провели к Пинъэр, а потом отдали Цзяоэр в служанки. Цзяоэр уплатила за нее пять лянов серебром, но не о том пойдет речь.
   Да,

 
Зимней сливы цветы самовольно весну возвещают,
Феи ветра Фэнъи настойчивый зов отвергают.
Тому свидетельством стихи:
Снаружи ликуют бесы, а душу сжигают страсти;
Утех ожидает тело, их сладостной жаждет власти.
В красивом седле прогулку с утра совершать не худо,
А вечером, воротившись, забыться в притоне блуда.
 

   Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
СЮЭЭ РАСКРЫВАЕТ ИНТРИГУ БАБОЧКИ И ШМЕЛЯ
ЗАХМЕЛЕВШИЙ ЛАЙВАН ПОНОСИТ СИМЭНЬ ЦИНА

   Красавицы в саду – букет цветов,
   благоуханный, пестрый, свежий,
   Порхают на качелях вверх и вниз,
   так обольстительны, нарядны.
   Добавлены здесь к утренней красе
   парчи рисунчатой узоры,
   Весенняя истома разлита
   и веет ветерок прохладный,
   Взошли ростки красавиц-орхидей
   у светлых яшмовых ступней;
   Как веточка душистая цветет
   за занавеской чаровница…
   Кто сам растит губительный побег,
   тот осмеяния достоин.
   В покоях женских нравов чистота,
   хоть расшибись, никак не сохранится.

   Так вот. Прошел Праздник фонарей и настал День поминовения усопших.^[370] К Симэню с утра прибыл Ин Боцзюэ с приглашением поехать за город. Угощал Сунь Молчун.
   Хозяин отбыл на пир, а Юэнян велела устроить в саду качели и сопровождаемая остальными женами вышла развеяться и стряхнуть с себя весеннюю истому. Первыми качались Юэнян и Юйлоу. Потом пригласили Цзяоэр и Цзиньлянь, но Цзяоэр, сославшись на дурное самочувствие, отказалась. Предложили Пинъэр, и она села рядом с Цзиньлянь.
   – Сестрица, – крикнула ей немного погодя Юйлоу, – давай стоя покачаемся, а? Только не смейся, ладно?
   Своими нежными, будто выточенными из нефрита, руками они крепко ухватились за цветастые шелковые шнуры, встали на разрисованную доску, и Юэнян велела Хуэйлянь с Чуньмэй подтолкнуть качели.
   Да,

 
Редко встречают друг друга
такие румяные лица,
Не часто видятся вместе
столь белоснежные плечи,
Точеные, будто из яшмы,
четыре тончайшие пясти,
И над землею паренье
двух пар, как лотосы, ножек!
 

   Когда качели взметнулись ввысь, Цзиньлянь громко рассмеялась.
   – Не шути, сестрица, – предупреждала ее Юэнян. – Смотри, упадешь, будет не до смеху.
   Не успела она сказать, как Цзиньлянь поскользнулась. Туфельки на высокой подошве начали сползать с доски. Она не удержалась и повисла на шнурах. Если б вовремя не остановили качели, упала б она и увлекла за собой Юйлоу.
   – Я тебе говорила, сестрица, нельзя смеяться. – Юэнян обернулась к Цзяоэр и продолжала: – На качелях никак нельзя смеяться. Добром не кончится. Ноги ослабнут и свалишься. Помню, в детстве по соседству с нами жил цензор Чжоу. Был тоже весенний праздник. Мы, девочки, пошли к ним в сад с барышней Чжоу на качелях качаться. Она вот так же расхохоталась, поскользнулась и плюх! – верхом на доску. Потом ее замуж выдали, да обратно к родителям прогнали: чистоты, говорили, в девичестве не сберегла. Так что на качелях смех забыть надо.
   – Не умеешь ты, сестрица Мэн, – сказала Цзиньлянь. – Погоди, мы с сестрицей Ли покачаемся.
   – Будьте осторожней, – предупредила их Юэнян и велела Юйсяо с Чуньмэй подтолкнуть качели.
   Появился Чэнь Цзинцзи.
   – А-а, вы, оказывается, на качелях, – протянул он.
   – Как ты, зятюшка, вовремя пришел! – сказала Юэнян. – Покачай, будь добр, а то у служанки сил не хватает.
   – Сейчас покачаю, – охотно отозвался Цзинцзи и, подобрав полы халата, вмиг подлетел к качелям – точно так же, как, едва заслышав удары колокола, бросает созерцание и мчится в трапезную буддийский монах. Первым делом Цзинцзи ухватил за юбку Цзиньлянь.
   – Крепче держитесь, матушка! – крикнул он. – Раскачивать буду.
   Как летающие феи порхали Цзиньлянь и Пинъэр. Когда качели взмыли ввысь, Пинъэр, подавляя испуг, крикнула:
   – Нехорошо, так, зятюшка! Что ж меня не покачаешь?
   – Не спешите, – отвечал Цзинцзи. – Сейчас и до вас очередь дойдет. Не могу же я разорваться. Так-то и у меня силы выйдут.
   Он приподнял юбку Пинъэр, так что показались ярко-красные штаны.
   – Потише, зятюшка, – предупреждала Пинъэр, – у меня в ногах слабость.
   – Ну вот, просили-просили, а выходит зря, – говорили Цзинцзи. – Пить-то вы, оказывается слабоваты.
   – Ты мне на подол наступила, – сказала Цзиньлянь.
   Они немного покачались и сошли. За ними сели Чуньмэй и дочь Симэня, а потом предложили Хуэйлянь и Юйсяо. Хуэйлянь ухватилась за шнуры, встала понадежнее на доску и, выпрямившись во весь рост, ветром взметнулась в небо. Ее никто не раскачивал, а качели то вздымались ввысь, то стремительно проносились над самой землей. Хуэйлянь в самом деле напоминала фею, так она была прекрасна.
   – Глядите, вот кто умеет качаться! – заметила Юэнян, обращаясь к Юйлоу и Пинъэр.
   Налетел порыв ветра, и из-под юбки Хуэйлянь показались красные из шаньсийского шелка штаны, зеленые газовые чулки и пестрые наколенники. Талию стягивал отделанный серебром поясок из красного шелка.
   – Ишь, какая нарядная, негодница! – полушутливо, полусерьезно проговорила Юэнян, когда Юйлоу обратила ее внимание на Хуэйлянь.
   Однако, довольно о качелях.
   Тут наш рассказ раздваивается.
   Расскажем теперь о Лайване. Заказал он в Ханчжоу одежды ко дню рождения государственного наставника Цая и, погрузив на корабль целую груду вьюков, корзин и сундуков, двинулся в обратный путь. Поклажу ввезли в ворота и сгрузили. Стряхнув с себя дорожную пыль, Лайван направился в дальние покои. У дверей, ведущих к хозяйке, ему повстречалась Сунь Сюээ. Слуга приветствовал ее поклоном.
   – Жив-здоров? С праздником! – просияв улыбкой, сказала Сюээ. – Давно не виделись. Устал, наверное, с дороги-то? Вон как загорел да потолстел.
   – А где батюшка с матушкой? – спросил Лайван.
   – Хозяина Ин с друзьями за город пригласил, – отвечала Сюээ, – а хозяйка с сестрами в саду на качелях качается.
   – Что это они вздумали качаться? – удивился слуга. – Качели только на севере встретишь, то утеха жунская,^[371] южане не качаются. А женщины весной всегда наперебой – кто кого ярче – себя цветами украшают.
   Сюээ удалилась на кухню и подала чай.
   – Есть будешь? – спросила она.
   – Не буду. Надо с матушкой повидаться да умыться. А жена моя на кухне? Что это ее не видать?
   – Твоя жена теперь не та, что была раньше, – ответила с усмешкой Сюээ. – Ох, как она вознеслась! С хозяйками целыми днями в домино и в шашки играет. Будет она у котлов вертеться!
   – Лайван приехал, – доложила хозяйке вбежавшая в сад Сяоюй.
   Юэнян вернулась к себе. Лайван отвесил ей земной поклон и встал в сторонке. Хозяйка расспросила его о поездке и поднесла два кувшина вина. Он осушил несколько чарок, прежде чем появилась Сун Хуэйлянь.
   – Ладно! Устал ты с дороги, – сказала Юэнян. – Ступай умойся и отдохни, а придет хозяин, ему и доложишь.
   Лайван отправился к себе. Хуэйлянь дала ему ключ от двери, налила воды умыться и убрала дорожную суму.
   – Давно ль расстались, а вон как раздобрел, разбойник, черный арестант, – говорила Хуэйлянь, помогая мужу переодеться и накрывая стол.
   Лайван лег, а когда проснулся, солнце склонилось к западу и вернулся Симэнь.
   Лайван предстал перед ним и доложил, что подарки государственному наставнику Цай Цзину и одежды его домашним заготовлены в Ханчжоу полностью, четыре сундука с вьюками погружены на казенный корабль и теперь осталось только уплатить пошлину.
   Обрадованный Симэнь вручил ему серебро и велел на другой день с утра рассчитаться с таможней и доставить вещи домой, а слугу одарил пятью лянами на покупку обнов.
   Лайван и сам кое-что заработал от поездки и тайком поднес Сунь Сюээ два шелковых платка, две пары цветастых наколенников, четыре коробки ханчжоуской пудры и двадцать палочек помады. Сюээ потихоньку рассказала ему, как за эти четыре месяца сошлась с Симэнем Хуэйлянь, как их сводила Юйсяо, как они встречались сперва в гроте, а потом свили гнездо в покоях Цзиньлянь и с утра до ночи не расставались, как он одеждами и украшениями ее одаривал, деньги давал, а она большим кошельком обзавелась, слуг то да се купить посылала, по два да по три цяня серебра каждый день тратила.
   – Я и то гляжу, в сундуке у нее наряды да украшения лежат, – говорил Лайван. – Откуда, спрашиваю, – хозяйка, говорит, дала.
   – Какая там хозяйка? Все хозяин одаривает.
   Рассказ Сюээ глубоко задел Лайвана. Вечером он выпил несколько чарок, прежде чем идти домой. Говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Открыл Лайван сундук и увидал кусок голубого атласа необыкновенной расцветки.
   – Откуда у тебя этот атлас? – допрашивал он жену. – Говори, кто подарил?
   – С чего это ты спрашиваешь, арестант негодный, – не догадываясь, в чем дело, улыбнувшись, ответила Хуэйлянь. – У меня кофты нет, хозяйка и дала, да мне сшить все некогда. Вот и лежит. Кто ж, по-твоему мог мне подарить?
   – Брось ты мне голову морочить, потаскуха проклятая! – заругался Лайван. – Не ври! Кто, я тебя спрашиваю, атлас преподнес? А эти украшения откуда?
   – Ах ты, арестантское отродье! – не выдержала Хуэйлянь. – Что у меня ни матери, ни отца нет, что ли? Да таракан и тот в свою щель ползет, любой орех с ядром внутри, у всякой твари свое сознание, трава и на камнях корни пускает, а у меня, по-твоему, ни родных, ни близких быть не может, да? Откуда украшения? Тетка одолжила – вот откуда. Чтоб тебя смерть скосила прежде времени, арестантское твое отродье!
   Лайван так ударил ее кулаком, что она едва на ногах удержалась.
   – Еще отпирается, шлюха проклятая! – ругался муж. – Видали, как ты с этим кобелем путалась, а Юйсяо вас сводила, атлас передавала. Сперва в саду, а потом обнаглели – средь бела дня к потаскухе Пань перебрались. Думала, меня обманешь?
   Хуэйлянь громко зарыдала.
   – Чтоб тебе подохнуть, арестантское отродье! – ругалась она. – Бить вздумал! Чего я тебе дурного сделала, а? Не бросай камень – как бы самому в голову не угодил. Кто ж это, скажи, тебе таких небылиц наговорил, кто язык распустил, а? Подзудили тебя на жену набрасываться, но я тоже найду защиту, в обиду себя не дам. Пусть меня со свету сживут, все равно хоронить будут как полагается. Никакие наветы слушать не хочу. Спроси обо мне кого хочешь, и пусть только плохо отзовутся, не будь я Сун, если не вступлюсь за свою честь. Потаскухой да шлюхой обзывать вздумал, арестантское твое отродье. Сперва удостоверься, а потом уж драку затевай. Еще ветер не подул, а тебе уж дождя подавай. Тебе велят человека убить, а ты и рад стараться, да?
   Лайван не нашелся, что ответить, и надолго замолчал.
   – Не собирался я тебя бить, – проговорил он наконец. – Наговорам поверил.
   – А про атлас вот что тебе скажу, – продолжала Хуэйлянь. – Дело было в одиннадцатой луне прошлого года, в день рождения матушки Третьей. Хозяйка заметила на мне лиловую накидку и юбку, которую я у Юйсяо одолжила, и говорит: что, мол, у тебя за вид, юбка не в цвет. И дала кусок атласу. А мне все некогда было пошить. Сам не знаешь, а человека грязью обливаешь. Плохо ты о жене своей думаешь. Но я этого так не оставлю, я им еще покажу. Кто погубить меня вздумал, тот и сам не возрадуется.
   – Если недоразумение вышло, надо все забыть, – уговаривал ее Лайван. – Зачем же, ни с того ни с сего с людьми ругаться? Давай, стели скорее постель.
   Хуэйлянь взялась разбирать постель и ворчала:
   – Чтоб тебе лихой смертью умереть, арестантское отродье! Нализался зелья-то, нет, чтобы лечь да спать спокойно, так он ни за что ни про что на жену набросился.
   Лайван растянулся на кане, и, повернувшись лицом к стене, громко захрапел.
   Послушай дорогой читатель! Каким бы умным и сильным ни был муж, но если жена заведет любовника, ей все равно в девяти случаях из десяти удастся его провести и убедить в своей непорочности.
   Да,

 
Они – как камни в уборной –
Крепки, хотя и зловонны.
Тому свидетельством и стихи:
Сун мужу изменила, не стыдясь,
Хозяйкой стать – мечта холопья;