Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

   – Ишь какой нехороший Чжоу! – приговаривала она. – Ворвался и давай стричь мальчика. Только обкорнал головку да сыночка моего напугал. Вот мы ему зададим!
   Она с Гуаньгэ на руках подошла к Юэнян.
   – Эх ты, пугливый ты мой! – говорила Юэнян. – Тебя постричь хотели, а ты вон как расплакался. Обкорнали тебя, на арестанта теперь похож.
   Она немного поиграла с малышом, и Пинъэр передала его кормилице.
   – Грудь пока не давай, – наказала ей хозяйка. – Пусть сперва успокоится и поспит.
   Жуи унесла младенца в покои Пинъэр.
   Прибыл Лайань и стал собирать инструменты цирюльника Чжоу.
   – Чжоу от страха побледнел, у ворот стоит, – сказал он.
   – А покормили его? – спросила Юэнян.
   – Покормили, – отвечал Лайань. – Батюшка ему пять цяней дал.
   – Ступай, налей ему чарочку вина, – распорядилась хозяйка. – Напугали человека. Нелегко ему деньги достаются.
   Сяоюй быстро подогрела вина и вынесла с блюдом копченой свинины. Лайань накормил цирюльника, и тот ушел.
   – Загляни, пожалуйста, в календарь, – попросила хозяйка Цзиньлянь. – Скажи, когда будет день жэнь-цзы.
   – Двадцать третьего, в преддверии дня Колошения хлебов, – глядя в календарь, сказала Цзиньлянь. – А зачем это тебе понадобилось, сестрица?
   – Да так просто, – отвечала Юэнян.
   Календарь взяла Гуйцзе.
   – Двадцать четвертого у нашей матушки день рождения, – говорила она, – как жаль, я не смогу быть дома.
   – Десятого в прошлом месяце у твоей сестры день рождения справляли, – заметила Юэнян, – а тут уж и мамашин подоспел. Вам в веселых домах день-деньской приходится голову ломать, как деньги заработать, а по ночам – как чужого мужа заполучить. Утром у вас мамашин день рождения, в обед – сестрин, а к вечеру – свой собственный. Одни рождения, когда их по три на день, изведут. А какого захожего оберете, всем заодно рождение можно справлять.
   Гуйцзе ничего не сказала, только засмеялась. Тут вошел Хуатун и позвал ее к хозяину. Она поспешила в спальню Юэнян, поправила наряды, попудрилась и, пройдя через сад, направилась к крытой галерее, где за ширмами и занавесками стоял квадратный стол, ломившийся от яств.^[765] Были тут два больших блюда жареного мяса, два блюда жареной утятины, два блюда вареных пузанков, четыре тарелки печенья-розочек, две тарелки жареной курятины с ростками бамбука под белым соусом и две тарелки жареных голубят.
   Потом подали четыре тарелки потрохов, вареную кровь, свиной рубец и прочие кушанья.
   Все принялись за еду, а Гуйцзе стала обносить вином.
   – Я тебе и при батюшке вот что скажу, – обратился к ней Ин Боцзюэ. – Не подумай только, будто я чего-то требую, нет. Батюшка насчет тебя в управе разговаривал и все уладил. За тобой теперь никто не придет. А кого ты благодарить должна, а? Мне должна спасибо говорить. Это я батюшку насилу уговорил. Думаешь, стал бы он ни за что ни про что хлопотать? Так что спой, что тебе по душе, а я выпью чарку. Этим ты и меня за старание отблагодаришь.
   – Вот Попрошайка-вымогатель! – в шутку заругалась Гуйцзе. – Сам-то блоха, а гонору хоть отбавляй! Так батюшка тебя и послушался!
   – Ах ты, потаскушка проклятая! – закричал Боцзюэ. – Молитву не сотворила, а уж на монаха с кулаками лезешь? Не плюй в колодец, пригодится напиться. Не смейся над монахом, что он тещей не обзавелся. Да будь я один, я бы с тобой расправился. Брось надо мной смеяться, потаскушка! Ты на меня не гляди, у меня еще силы хватит.
   Гуйцзе что было мочи хлопнула его веером по плечу.
   – Сукин ты сын! – ругался шутя Симэнь. – Чтоб сыновья твои в разбойники пошли, а дочери – в певички! Да и этого мало будет за все твои проделки.
   Симэнь рассмеялся, а за ним и все остальные.
   Гуйцзе взяла не спеша в руки лютню, положила ее на колени, приоткрыла алые уста, в обрамлении которых показались белые, как жемчужины, зубы, и запела на мотив «Три террасы в Ичжоу»:

 
Лицемер, предатель гадкий,
Ветренный ты мой дружок!
Деву – утренний цветок^[766]
Повстречал и без оглядки
К ней сбежал весенним днем –
Я осталась одинокой
Изнывать в тоске глубокой,
Плакать и мечтать о нем,
Ждать, вернется ли опять,
Проклинать свой жребий жалкий
И наперсницу к гадалке
За ответом посылать.
 

   На мотив «Иволги желтый птенец»:

 
Милый в дальнем далеке,…
 

   Ин Боцзюэ вставляет:

 
… В обмелевшем ручейке
Лодка тонет на песке –
Да, мой друг, такое чудо
Не приходит ниоткуда.
Гуйцзе продолжает:
Хмурю брови я в тоске,
Зеркала лежат без дела,
Я от горя похудела,
Разве знала, дорогой,…
 

   Боцзюэ:

 
… Что мой милый, ой-ой-ой,
Тю-тю-тю – уж под водой.
 

   Гуйцзе:

 
Светозарною порой,
Что на солнце тень обмана
Упадёт… Теперь румяна,
Пудра – боле ни к чему,…
 

   Боцзюэ:

 
– Да, недаром говорят:
Хоть десятки тысяч я приму,
Но любовь отдам лишь одному!
 

   Сидишь теперь перед зеркалом, вздыхаешь тяжко, страдаешь, упрекаешь его. А ведь когда-то любились так пылко. Что ж, нечего роптать! Теперь и пострадай.
   Гуйцзе:
   – Чтоб тебе провалиться! Не болтай чепуху!

 
Серьги, кольца я сниму…
 

   Боцзюэ:
   – Пока вроде все на месте!
   Гуйцзе:

 
Городской рожок певучий
Сердце в клочья рвет и мучит!
 

   Боцзюэ:
   – Как-то незаметно, чтобы разорвало. Скажи – меж вами связь порвалась.
   Гуйцзе что было силы ударила Боцзюэ и заругалась:
   – Ты, видать совсем из ума выжил, негодник! Хватит приставать! Сгинь совсем, разбойник!
   Она запела на мотив «Встреча мудрых гостей»:

 
Полнолуньем серебрятся
занавески спальни,
Полога шелка струятся,
помыслы печальны.
Гуся дикого далёкий
вдруг раздался крик,
Горестным своим полётом
в уши мне проник.
Не сомкнуть опухших век мне
в заключенье душном,
Свечка, растекаясь, блекнет
сумраком послушным.
Стражи кружатся неспешно,
ночь, как день, ясна,
Где-то спит он безмятежно,
мне же нету сна.
 

   Ин Боцзюэ:
   – Вот глупая-то! А кто ж ему мешает спать безмятежным сном? Его никто забирать не собирается. Он спит себе спокойно. Это ты в чужом доме скрываешься и дрожишь день-деньской как овечка. Вот уж из столицы привезут вести, тогда и успокоишься.
   Гуйцзе не выдержала и обратилась к Симэню:
   – Батюшка, ну что он ко мне пристал? Покою не дает Попрошайка.
   – Что? Батюшку пришлось вспомнить? – издевался Боцзюэ.
   Гуйцзе, не обращая на него внимания, опять заиграла на лютне и запела парные строфы:

 
Зардеет весна,
Зардеет весна,
И сердце мое затрепещет…
 

   Боцзюэ:
   – Заденешь тебя за живое, так хочешь или нет – затрепещет.
   Гуйцзе:

 
Останусь одна,
Останусь одна –
И жемчуг на веках заблещет.
 

   Боцзюэ:
   – Один во сне мочился. Умирает у него матушка. Он, как полагается, постилает постель у ее гроба. Во сне и на этот раз случился с ним грех. Пришел народ, глядят: подстилка мокрая, хоть выжимай. «Это отчего?» – спрашивают. Он не растерялся. «Всю ночь, – говорит, – проплакал. Слезы желудком и вышли». Так вот и ты. Перед ним ломалась, а теперь втихомолку слезы проливаешь.
   Гуйцзе:
   – А ты знаешь? Ты видал? Эх, ты, юнец бесстыжий, чтоб тебе провалиться на этом месте.

 
Его не виню,
Его не виню,
Не сетую в горе безмерном…
 

   Боцзюэ:
   – Что ж ты не винишь судьбу? Скажи откровенно: много у него серебра выманила, а? Да, а теперь скрываться приходится, заработки упускать. «В горе безмерном!» Ты уж духов небесных обманывай. Они ведь все равно ничего не соображают.
   Гуйцзе:

 
В слезах утоплю,…
 

   Боцзюэ:
   – Я же говорю, поймала, да из рук и выпустила.
   Гуйцзе:

 
В слезах утоплю
Я память о друге неверном.
 

   Боцзюэ:
   – Глупышка! В наше время юнца желторотого не проведешь, а ты захотела посетителя своего надуть. Была, говоришь, ему верна? Постой! Послушай, что в «Южной ветке» говорится. Как о твоих похождениях идет речь:

 
В наш век кто честен, кто фальшив
В хитросплетениях не видно,
Всяк внешне предан и правдив,
А сердце – сущая ехидна.
В любовь – как в омут с головой!
Сочтет доходы мамка-сводня…
Красотка славилась весной,
Но где краса ее сегодня?
Жизнь вьючного осла иль клячи
Уютней, право, и богаче.
 

   Гуйцзе расплакалась. Симэнь ударил Боцзюэ веером по голове.
   – Чтоб тебе, сукин сын, подавиться! – засмеялся Симэнь. – Поедом ест. Этак и человека погубить можно. – Он обернулся к Гуйцзе: – А ты пой, не обращай на него внимания.
   – Брат Ин, ты сегодня уж совсем разошелся, – заговорил Се Сида. – Зачем мою дочку обижаешь, а? Типун тебе на язык!
   Гуйцзе немного погодя опять взяла лютню и запела на мотив «Бамбуковой рощи»:

 
Глаза горели, говорил – влюблен,
 

   Ин Боцзюэ хотел что-то вставить, но Се Сида вовремя закрыл ему рот.
   – Пой, Гуйцзе, – сказал Сида. – Не гляди на него.
   Гуйцзе продолжала:

 
Но жил в душе его порок.
Мне говорили, честен он…
Но ложью он меня увлек,
 

   Только Сида отнял руку, Боцзюэ опять стал перебивать:
   – Если б ты говорила то, о чем думаешь, ничего бы с тобой не случилось. Только в пасти тигра ты откровенничаешь, да и то больше намеками.
   – Откуда ж ты знаешь, красные твои глаза?! – спросила Гуйцзе.
   – Да, как же мне не знать! – отвечал Боцзюэ. – В «Звездах радости» бывать приходилось.
   Все вместе с Симэнем рассмеялись.
   Гуйцзе:

 
Чирикали мы парой пташек,
Но обманул меня, подлец.
Небесным воспареньям нашим
Пришел безрадостный конец…
 

   Боцзюэ:
   – Тоже мне! Ты других опутывать горазда, а себя в обиду не дашь. Таких, как ты, тоска не иссушит!
   Гуйцзе:

 
Прошедшее – притворства полотно,
А как о будущем ты врал цветно!
 

   Боцзюэ:
   – Да, насчет будущего трудно загадывать. Впрочем, он на днях, может, и полководцем станет.
   Гуйцзе запела на мотив «Янтарной кошечки»:

 
Чем дальше от тебя, тем холодней,
Желанье встречи все сильней.
Одной томиться сколько дней?
 

   Боцзюэ:
   – Обожди денек, другой. Небось не опоздаешь. Вот в столице уладят, и вернешься к себе в кромешный ад.
   Гуйцзе:

 
Не будет свиданья на Уской горе,
Растаяло облаком алым.
Оставив подругу свою на заре,
Умчался мой феникс бывалый.
Заключительная ария:
Любовь и ласки – все забыто,
И притупилась боль страданья,
Но сердце навсегда разбито,
Остались лишь воспоминанья.
 

   – Чудесно! – воскликнул Се Сида и позвал Хуатуна. – Возьми лютню, а я поднесу чарочку Гуйцзе.
   – А я закусочками ее попотчую, – подхватил Боцзюэ. – Не в моем это, правда, обыкновении, ну да ладно уж! За твое усердие потружусь.
   – Убирайся, Попрошайка! – крикнула Гуйцзе. – Не нуждаюсь я в твоем внимании! Сначала изобьет, потом синяки разглаживать начинает.
   Сида поднес Гуйцзе три чарки подряд.
   – Нам еще партию в двойную шестерку доигрывать надо, – сказал он Боцзюэ.
   Они сели за игру, а Симэнь, подмигнув Гуйцзе, вышел.
   – Брат! – крикнул Боцзюэ. – Принеси ароматного чайку. А то после чесноку изо рта больно несет.
   – Откуда я тебе ароматного чаю возьму?! – воскликнул Симэнь.
   – Меня, брат, не обманешь! – не унимался Боцзюэ. – Тебе ж экзаменатор Лю из Ханчжоу вон сколько прислал. Хочешь один наслаждаться? Нехорошо так, брат.
   Симэнь засмеялся и пошел в дальние покои. За ним последовала и Гуйцзе. Она нарочно остановилась у причудливого камня, делая вид, будто срывает цветок, и исчезла.
   Между тем Боцзюэ и Сида сыграли три партии, но Симэнь все не возвращался.
   – Что там батюшка в дальних покоях делает? – спрашивали они Хуатуна.
   – Сейчас придет, – отвечал слуга.
   – Придет? А где он все-таки? – не унимался Боцзюэ и обратился к Сида. – Ты здесь побудь, а я пойду поищу.
   Сида с Хуатуном сели играть в шашки. Надобно сказать, что Симэнь зашел на короткое время к Пинъэр, а когда вышел, у аллеи вьющихся роз заметил Гуйцзе и повел ее прямо в грот Весны. Они закрыли дверь и, усевшись на постель, принялись весело болтать. Надобно сказать, что Симэнь заходил к Пинъэр принять снадобье. Он обнял Гуйцзе и показал свои доспехи.
   – Это отчего? – спросила она, устрашенная.
   Он рассказал о снадобье чужеземного монаха и попросил ее наклонить голову и поиграть на свирели. Потом осторожно взял то, что любят тысячи, чем наслаждаются десятки тысяч, – ее маленькие, как раз в полшпильки, в три вершка золотые лотосы-ножки, остроносые, как шило или нежные ростки лотоса, ступающие по ароматной пыльце и танцующие на рассыпанной бирюзе. – Она была обута в ярко-красные атласные туфельки на толстой белой подошве. Повыше виднелись подвязанные шелковым шнурком узорные штаны с золотою бахромой. Симэнь посадил Гуйцзе на стул, и они принялись за дело.
   Тем временем Ин Боцзюэ обыскал все беседки и павильоны, но Симэня нигде не было видно. Миновав небольшой грот в бирюзовой горе, он вошел в аллею вьющихся роз, а когда обогнул виноградную беседку, очутился в густых зарослях бамбука, укрывавших грот Весны. Откуда-то доносились едва уловимый смех и шепот. Боцзюэ подкрался ближе, отдернул занавес, скрывавший дверь в грот, и стал прислушиваться.
   Из грота слышался дрожащий голос Гуйцзе, во всем потрафлявшей Симэню.
   – Дорогой мой! – шептала она. – Кончай быстрей, а то еще увидят.
   Тут Боцзюэ с оглушительным криком распахнул дверь и предстал перед любовниками.
   – А!.. – кричал он. – Воды скорее! Сцепились, водой не разольешь!
   – У, ворвался, как разбойник! – заругалась Гуйцзе. – До чего же напугал!
   – Быстрее, говоришь, кончай, да? – начал Боцзюэ. – Легко сказать, да нелегко сделать. Боишься, значит, как бы не увидали? А я вот и увидал. Ладно, кончайте. Я подожду. Я с тобой потом займусь.
   – Убирайся сейчас же, сукин сын! – крикнул Симэнь. – Брось дурачиться! Еще слуги увидят.
   – Уйду, если потаскушка попросит, как полагается, – заявил Боцзюэ. – А то так заору, что и хозяйки знать будут. Они ж тебя как дочь приняли, приют дали, а ты с хозяином путаешься. Тебе это так не пройдет!
   – Ступай, Попрошайка! – крикнула Гуйцзе.
   – Уйду. Поцелую тебя и уйду.
   Он привлек к себе певицу, поцеловал и вышел.
   – Вот сукин сын! – крикнул ему вслед Симэнь. – И дверь не закрыл.
   Боцзюэ вернулся.
   – Делай свое дело, сын мой! – приговаривал он, закрывая дверь. – На меня внимания не обращай.
   Боцзюэ вышел было в сосновую аллею, но вернулся опять к двери.
   – Ты ж мне ароматного чаю обещал, – сказал он.
   – Вот сучье отродье! – не выдержал Симэнь. – Да погоди же! Выйду и дам. Отстань!
   Боцзюэ расхохотался и ушел.
   – Вот противный! Какой нахал! – возмущалась Гуйцзе.
   Симэнь с Гуйцзе наслаждались в гроте, должно быть, целую стражу, лакомились красными финиками, прежде чем настал конец утехам.
   Тому свидетельством стихи:

 
Как иволги припрятались за яблочки,
Как у бамбука веселятся ласточки, —
Художник-мастер все сумел нарисовать;
Лишь девичью красу не в силах воссоздать.
 

   Вскоре они поправили одежду и вышли из грота. Гуйцзе залезла к Симэню в рукав, достала целую пригоршню ароматного чая и сунула его себе в рукав. Покрытый испариной Симэнь, тяжело дыша, пошел по нужде к клумбе. Гуйцзе достала из-за пояса зеркальце, поставила его на окно и принялась поправлять волосы, после чего пошла в дальние покои. Симэнь направился к Пинъэр мыть руки.
   – Где же ароматный чай? – опять спросил Боцзюэ.
   – Ну что ты пристаешь, Попрошайка негодный? – одернул его Симэнь. – Чтоб тебе подавиться!
   Симэнь дал ему щепотку чаю.
   – Это всего? – не удовлетворился Боцзюэ. – Ну ладно уж. Погоди, я у потаскушки Ли еще выпрошу.
   Пока шел разговор, появился Ли Мин и отвесил земной поклон.
   – А, Ли Жисинь! – протянул Боцзюэ. – Откуда пожаловал? Не с новостями ли пришел? Как поживаешь?
   – Батюшку благодарить надо, – начал певец. – Никто эти дни нас по делу Гуйцзе не беспокоил. Ждем из столицы известий.
   – А потаскуха Ци Сян появилась? – спросил Боцзюэ.
   – Все у Ванов скрывается, – отвечал Ли Мин. – А Гуйцзе у батюшки спокойно. Кто сюда за ней придет!
   – То-то и оно! – поддакивал Боцзюэ. – Нам с дядей Се спасибо должна говорить. Знаешь, сколько нам батюшку пришлось уговаривать. Без наших хлопот где бы ей голову приклонить?!
   – Что и говорить! – вторил ему певец. – Без батюшки горя бы хлебнула. На что у нас мамаша, и та ничего бы не сделала.
   – Да, у вашей хозяйки, кажется, скоро день рождения? – подхватил Боцзюэ. – Я батюшку подговорю, мы вместе придем ее поздравить.
   – Не извольте беспокоиться! – говорил певец. – Как дело уладится, мамаша с Гуйцзе всех вас пригласят.
   – Одно другому не мешает. Поздравить лишний раз не помешает, – продолжал свое Боцзюэ и подозвал Ли Мина: – На, выпей за меня чарочку. Я нынче целый день пил, больше не могу.
   Ли Мин взял чарку и, встав на колени, выпил до дна. Се Сида велел Циньтуну поднести ему еще.
   – Ты, может, есть хочешь? – спросил Боцзюэ. – Вон на столе сладости остались.
   Се Сида подал ему блюдо жареной свинины и утку. Певец взял блюда и пошел закусывать. Боцзюэ подхватил палочками полпузанка и сунул ему со словами:
   – Сдается мне, ты таких кушаний в этом году и не едал. На, попробуй.
   – Ну дай же ему все, что есть, – вмешался Симэнь. – К чему на столе оставлять?
   – Ишь какой! – возразил Боцзюэ. – После вина проголодаюсь, сам еще съем. Ведь рыба-то южная. В наших краях в год раз и бывает. В зубах застрянет, потом попробуй понюхай – благоуханье! Отдай – легко сказать. Да такую и при дворе вряд ли пробуют. Только у брата и доводится лакомиться.
   В это время Хуатун внес четыре блюдца – с водяными орехами, каштанами, белыми корнями лотоса и мушмулой. Не успел Симэнь к ним притронуться, как Боцзюэ опрокинул блюдце себе в рукав.
   – Мне-то хоть немножко оставь, – сказал Се Сида и высыпал в рукав водяные орехи.
   Только корни лотоса остались на столе. Симэнь взял корешок в рот, а остальное отдал Ли Мину. Он наказал Хуатуну принести певцу еще мушмулы, Ли Мин спрятал ее в рукав, чтобы угостить дома мамашу. Полакомившись сладостями, он взял гусли и заиграл.
   – Спой «Перила, заросшие пыльником», – заказал Боцзюэ.
   Ли Мин настроил струны и запел:

 
Весною свежи травы у реки,
Но умерла душа моя наверно,
Лишь пальцы пляшут по перилам нервно,
Молчат цветы, безмолвны мотыльки.
Терзает грудь огонь былой тоски,
И дух весенний больно чувства ранит,
А ивы пух кружится утром ранним,
И опадают сливы лепестки,
В прощальной неге льнут к ним мотыльки.
Все как и прежде в побнебесье вечном:
Ликует жизнь в кружении беспечном,
Лишь мы с тобой отныне далеки.
В начале весны мы расстались,
И яблони лишь зацвели,
Бутоны едва раскрывались,
Едва пробуждались шмели.
Нежданно в начале недели
Горяч стал полуденный сад.
Вот лотосы пылко зардели,
Гранаты струят аромат.
Но ветер влетел, безобразник,
С платанов одежды сорвал,
Все астры созвал он на праздник,
Багряно-златой карнавал.
В дворцах – благовонные свечи,
В садах – слива в зимнем цвету,
Искрятся снежинки под вечер…
Так годы скользят в пустоту.
Зимою сменяется лето,
Досадой – сердечная боль.
Один-одинешенек где-то
Томится возлюбленный мой.
Поначалу – радость встречи;
Вздохи тяжкие – потом.
Все любовники беспечны
На рассвете молодом.
Весны в поцелуях спешных
Растранжирим в пух и прах.
Только в сумерках кромешных –
Сожаленье, стыд и страх.
Долгой ночкою постылой
В одиночку пьем вино.
Лишь во сне теперь, мой милый,
Нам свиданье суждено.
 

   На мотив «Коробейника»:

 
Скорей бы свадьбы день настал,
Сбылось бы все, о чем мечтал,
Ведь мне завещано судьбой
Дожить до старости с тобой.
 

   Заключительная ария на мотив «Миром и покоем упоен»:

 
Мне клялся юноша беспечно:
«В любви сольемся мы навечно,
Устроим счастья пышный пир,
Ты – мой единственный кумир!
Под пологом любви сердца
Пусть бьются рядом без конца!»
Я, легковерная, отныне
Страдаю горько – сердце стынет.
 

   В тот день пропировали до самых фонарей. Боцзюэ и Сида дождались, когда им подали горошек с рисом, поели и стали собираться.
   – Ты завтра занят, брат? – спросил Боцзюэ.
   – Да, с утра еду на пир в поместье смотрителя гончарен Лю, – отвечал Симэнь. – Их сиятельства Ань и Хуан вчера приглашали.
   – Тогда Ли Третий и Хуан Четвертый пусть послезавтра придут, – заметил Боцзюэ.
   Симэнь кивнул головой в знак согласия.
   – Только пусть после обеда приходят, – добавил он.
   Боцзюэ и Сида ушли. Симэнь велел Шутуну убрать посуду, а сам направился к Юйлоу, но не о том пойдет речь.
   Симэнь встал рано, позавтракал и, нарядившись в парадное платье, с золотым веером в руке верхом отбыл не в управу, а на пир к смотрителю гончарен Лю, который жил в поместье в тридцати ли от города. Хозяина сопровождали Шутун и Дайань, но не о том пойдет речь.
   Воспользовавшись отсутствием Симэня, Цзиньлянь договорилась с Пинъэр, чтобы та добавила к трем цяням, полученным от Цзинцзи, своих семь цяней. Они велели Лайсину купить жареную утку, пару кур, на один цянь закусок, а также жбан цзиньхуаского вина, кувшин белого вина, на один цянь пирожков с фруктовой начинкой и сладостей, а его жене приказали готовить стол.
   – Сестрица! – обратилась Цзиньлянь к Юэнян. – Тут как-то падчерица выиграла у зятя три цяня. Сестрица Ли семь добавила. Вот мы и решили угощение устроить. Сестрица, приглашаем тебя в сад.
   Сначала Юэнян, Юйлоу, Цзяоэр, Сюээ, падчерица и Гуйцзе пировали в крытой галерее. Потом вино и закуски перенесли в самую высокую в саду беседку Спящих облаков, где одни играли в шашки, другие метали стрелы в вазу. Юйлоу с Цзяоэр, падчерицей и Сюээ поднялись в терем Любования цветами и, опершись на перила, смотрели вниз. Их взору предстали цветник из пионов, клумбы гортензий, яблоневая веранда, беседка алых роз, беседка вьющихся роз и розарий. Словом, тут всегда благоухали цветы, круглый год ликовала весна.
   Когда они вышли из терема, в беседке Спящих облаков Сяоюй с Инчунь продолжали угощать Юэнян.
   – Что ж мы зятюшку-то не позвали? – вдруг вспомнила она.
   – Его батюшка за город отправил, – пояснила падчерица. – К Сюю за деньгами поехал. Скоро, наверно, воротится.
   Немного погодя появился Чэнь Цзинцзи. Одет он был в легкий халат из темного шелка, обут в прохладные туфли, над которыми виднелись светлые чулки, на голове красовались четырехугольная шапка с кистью и золотая шпилька. Поклонившись Юэнян и остальным хозяйкам, он сел рядом с женой.
   – Я от Сюя серебро привез, – докладывал он хозяйке. – Две с половиной сотни лянов в пяти слитках. Юйсяо убрала.
   Налили чарки. Вино обошло несколько кругов. Царило веселое настроение. Юэнян с Цзяоэр и Гуйцзе сели за шашки. Юйлоу, Пинъэр, Сюээ и Цзинцзи с женой пошли полюбоваться цветами. Лишь Цзиньлянь, укрывшись за горкой в банановой чаще, с белым круглым веером развлекалась ловлей бабочек. Неожиданно сзади нее очутился Цзинцзи.
   – Вы ловить не умеете, матушка, – вдруг сказал он. – Давайте я вам поймаю. У бабочек ведь тот же нрав, что и у вас. Тоже мечутся вверх-вниз, покоя не знают.
   Цзиньлянь обернулась и косо поглядела на Цзинцзи.
   – Ах ты, разбойник! – в шутку заругалась она. – Что тебе, жить надоело? Кто тебя просит учить? А кто увидит, что тогда будешь делать? Знаю, тебе сейчас и смерть нипочем. Напился, вот и храбришься. Ну, платки купил?
   Цзинцзи засмеялся.
   – Вот тут твои платки, матушка, – говорил он, шаря в рукаве. – Как благодарить меня будешь, а?
   Он прильнул лицом к Цзиньлянь, но она его отпихнула. Тут из сосновой аллеи показалась Пинъэр с Гуаньгэ на руках. За ней следовала кормилица Жуи. Пинъэр заметила Цзиньлянь, когда та взмахнула белым веером. Она и не подозревала, что рядом с ней был и Цзинцзи.
   – А, тут мама бабочек ловит, – говорила Пинъэр. – Поймай для Гуаньгэ, а!
   Цзинцзи, опустив глаза, бросился за горку.
   – Тебе зятюшка отдал платки? – нарочно спросила Цзиньлянь, думая, что Пинъэр заметила и его.
   – Нет еще, – отвечала Пинъэр.
   – Он их с собой принес, – говорила Цзиньлянь. – Только при жене давать не хотел. Мне незаметно сунул.
   Они сели на террасу среди цветов и разделили меж собою обновки. Гуаньгэ лакомился сливой. На нем красовался белый с бахромою платок.
   – Это твой? – спросила Цзиньлянь.
   – Да, ему матушка Старшая повязала, – пояснила Пинъэр. – Чтобы он соком не закапался.
   От солнца их укрывали банановые листья.
   – Как тут прохладно! – заметила Пинъэр. – Давай посидим, а? – Она позвала Жуи: – Ступай, скажи Инчунь, пусть принесет детскую подушку с тюфячком да нам домино незаметно захватит. Мы тут с матушкой поиграем, ты дома оставайся.