Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

   – А, дело ясное! – махнул рукой Дайань. – Наверняка за девками увивается.
   Во время этой горячки верхом на осле подъехали Чэнь Цзинцзи и Шутун. Дайань обрушился на последнего с бранью:
   – Человек ждет, деревенщина ты проклятый! Давай, пиши скорей визитную карточку! Только и норовит из дома улизнуть! Раз батюшки нет, значит, тебе можно по девкам бегать, да? Кто тебя с зятем посылал?! Самовольно убежал! Погоди, я про тебя батюшке все скажу!
   – Ну и говори! – отозвался Шутун. – Я тебя не боюсь! А не скажешь, стало быть, сам меня испугался. Так и знай!
   – Ишь ты, сукин сын! – заругался Дайань. – Еще зудит, щенок!
   Дайань бросился на Шутуна, и завязалась свалка. Дайань плюнул Шутуну прямо в лицо и отошел.
   – Мне за батюшкой пора, а вернусь, я с тобой, потаскуха, разделаюсь! – сказал он и вскочил на коня.
   Юэнян между тем угостила монахинь чаем и продолжала слушать их буддийские песнопения и жития. Цзиньлянь не сиделось на месте. Она потянула было за рукав Юйлоу, но та сидела как ни в чем не бывало. Потом обернулась к Пинъэр, но та тоже опасалась замечания хозяйки.
   – Сестрица Ли! – не выдержала, наконец, Юэнян. – Видишь, она зовет тебя. Ступайте! А то она себе места не находит.
   Пинъэр с Цзиньлянь ушли.
   – Ну, вот, убрали репу, и сразу просторнее стало, – глядя вслед Цзиньлянь, говорила Юэнян. – Хорошо, что ушла, а то сидит, как на шипах. Не ей Учению внимать!
   Цзиньлянь повела Пинъэр прямо к внутренним воротам.
   – До чего же наша Старшая любит эти вещи! – говорила она. – Покойника вроде в доме пока нет, так к чему монахинь звать?! Не понимаю! Надоели мне их песни. Затянут одно и то же! Пойдем лучше посмотрим, чем наша падчерица занимается.
   Они миновали парадную залу. Во флигеле горел свет. Дочь Симэня бранила Цзинцзи из-за какого-то серебра. Цзиньлянь пробралась под окно и стукнула.
   – Там буддийские проповеди читают, а они глотку дерут, – сказала она.
   Вышел Чэнь Цзинцзи.
   – А, это вы! – завидев женщин, протянул он. – Чуть было не обругал под горячую-то руку. Заходите, прошу вас!
   – Ишь, какой храбрый! – оборвала его Цзиньлянь. – А ну, попробуй!
   Они вошли в комнату. Падчерица сидела у лампы и мастерила туфельки.
   – Туфли шьет в такую духоту! – говорила Цзиньлянь. – Бросай, поздно уж! Чего это вы тут раскричались, а?
   – Да как же! – начал Цзинцзи. – Меня батюшка за город послал, долг вытребовать. А она три цяня дала. Крапленый золотом платок, говорит, мне купишь. Сунулся я в рукав – нет серебра. Так без платка и воротился. Тут она и напустилась. На девок, говорит, истратил. Давай ругаться. Никакие мои клятвы слушать не хочет. И что же? Служанка стала подметать пол и нашла серебро. Так она серебро спрятала, а меня заставляет завтра платок привезти. Вот и посудите матушки, кто же виноват.
   – Замолчи ты, арестантское отродье! – заругалась на него жена. – К девкам шлялся! Зачем же Шутуна брал, разбойник? Небось, слыхал, как его Дайань ругал? Сговорились вы к потаскухам идти, вот до сих пор и пропадали. За серебром, говоришь, ездил? А ну, покажи, где оно.
   – Ты свои деньги нашла? – спросила Цзиньлянь.
   – Служанка на полу нашла, – отвечала падчерица. – Мне передала.
   – Ну и хватит ссориться! – успокаивала их Цзиньлянь. – Я тебе тоже денег дам. И мне купишь пару крапленых платков.
   – Зятюшка, тогда и мне купи, – сказала Пинъэр.
   – В Платочном переулке за городом, – объяснил Цзинцзи, – торгует знаменитый Ван. Каких только у него нет платков! Сколько нужно, столько и бери! И крапленые золотом, и отделанные бирюзой. Вам, матушка, какого цвета, с каким узором? Я ведь завтра бы и привез.
   – Мне хочется оранжевый, крапленый золотом и бирюзой, – говорила Пинъэр. – С фениксом в цветах.
   – Матушка, оранжевый цвет с золотом не идет, – заметил Цзинцзи.
   – Это мое дело! – перебила его Пинъэр. – Мне нужно также серебристо-красный шелковый с волнистым узором, отделанный восемью драгоценностями.^[760] А еще я хотела бы с отливом, украшенный цветами сезама и золотым краплением.
   – А вам какие, матушка Пятая? – спросил Цзинцзи.
   – У меня денег нет, – отвечала Цзиньлянь. – Мне и пары хватит. Один бледно-кремовый, крапленый золотом, с тесьмой.
   – Вы же не старуха! – перебил ее Цзинцзи. – К чему вам белый?
   – А тебе какое дело? – возразила Цзиньлянь. – Может, на случай траура припасаю.
   – А еще какой?
   – А другой – нежно-лиловый, из сычуаньского сатина, крапленый золотом и отделанный бирюзой. На узорном поле чтобы были изображены слитые сердца, орнамент из сцепленных квадратиков и союз любящих, а по кромке с обеих сторон чтобы зависали жемчужины и восемь драгоценностей.
   – Вот это да! – воскликнул Цзинцзи. – Вы, матушка, как торговец тыквенными семечками. Все продал, корзину открыл да как чихнет – сразу всех шелухой обсыпет.
   – Что тебе, жить надоело? – заругалась Цзиньлянь. – Кто платит, тот и товар по душе выбирает. Кому что нравится. И не тебе разбирать!
   Ли Пинъэр достала из узелка слиток серебра и подала Цзинцзи.
   – Отсюда и за матушку Пятую возьмешь, – сказала она.
   Цзиньлянь покачала головой.
   – Нет, нет, я сама дам, – сказала она.
   – Да не все ли равно, сестрица? – говорила Пинъэр. – Зятюшка заодно покупать будет.
   – Этого слитка на все ваши платки хватит и еще останется, – сказал Цзинцзи и прикинул серебро на безмене.
   Потянуло лян и девять цяней.
   – А останется, жене купишь, – сказала Пинъэр.
   Падчерица поблагодарила ее поклоном.
   – Раз матушка Шестая и тебе покупает, – обратилась к падчерице Цзиньлянь, – вытаскивай свои три цяня. И давайте-ка с мужем тяните жребий: кому угощать, посмотрим. А не хватит денег, матушку Шестую попросите добавить немножко. Завтра, как батюшка уйдет, купите утку, белого вина – и попируем.
   – Давай серебро, раз матушка велит, – сказал жене Цзинцзи.
   Она протянула серебро Цзиньлянь, а та передала его Пинъэр. Достали карты, и муж с женой начали игру. Цзиньлянь подсказывала падчерице, и та выиграла у мужа три партии.
   Послышался стук в дверь. Прибыл Симэнь. Цзиньлянь и Пинъэр поспешили к себе, а Цзинцзи вышел навстречу хозяину.
   – Сюй Четвертый обещал послезавтра вернуть двести пятьдесят лянов, – докладывал Цзинцзи, – а остальные в следующем месяце.
   Симэнь был пьян и, выругавшись, направился к Цзиньлянь.
   Да,

 
Если любимого ждешь всей душой,
Все пересуды – шум ветра пустой.
 

   Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
ИН БОЦЗЮЭ В ГРОТЕ ПОДСМЕИВАЕТСЯ НАД ЮНОЙ КРАСОТКОЙ
ПАНЬ ЦЗИНЬЛЯНЬ РАССМАТРИВАЕТ В САДУ ГРИБЫ

   Во дворе цветущем яблони
   дождевую впитали влагу;
   Над тропой в тишине и безветрии
   пестроцветные бабочки вьются;
   Всюду, всюду гвоздики пышные,
   прочь от них не ступить ни шагу;
   Временами томные шелесты
   Задремавших ив раздаются.
   Вот напиток из свежих персиков –
   ароматен и розоват он.
   Как ни холодно травам в утренник,
   а растут зеленей да гуще.
   Возвращаются в гнезда ласточки,
   и покой за пологом спрятан.
   Козодой заплачет так жалобно,
   и тоска весенняя пуще!..

   Итак, Симэнь Цин пировал у Ся Лунси, когда от цензора Суна принесли подарки. Это польстило Симэню, а Ся Лунси проникся к сослуживцу еще большим уважением. Он запер дверь и неустанно потчевал гостя вплоть до второй ночной стражи.
   Цзиньлянь давно сняла головные украшения и распустила напомаженные волосы, а Чуньмэй наказала стелить чистую постель и прохладную циновку. После омовения ароматной водой Цзиньлянь стала поджидать мужа. Он вернулся навеселе. Пока она помогала ему раздеться, Чуньмэй заваривала чай.
   Симэнь лег. Рядом с ним на краю кровати сидела, склонив голову, обнаженная Цзиньлянь. Его взор привлекли ее белые пышные бедра, забинтованные ножки размером всего в три вершка, не больше, обутые в ярко-красные ночные туфельки без каблуков. У Симэня вспыхнуло желание; черенок, вздыбившись, радостно подскочил.
   – Давай узелок! – сказал Симэнь.
   Цзиньлянь достала из-под постели заветный узелок и протянула ему. Приладив пару подпруг, Симэнь заключил Цзиньлянь в свои объятия.
   – Дорогая! – шептал он. – Дашь мне сегодня поиграть с цветком с заднего дворика, а?
   – Вот бесстыдник! – поглядев на него, заругалась Цзиньлянь. – Что тебе, или Шутуна мало? Ступай с ним играй!
   – Брось, болтушка! – засмеялся Симэнь. – Зачем мне Шутун, если ты позволишь? Знаешь, как мне это по душе! Только доберусь до цветка, и брошу, а?
   Цзиньлянь некоторое время препиралась.
   – С тобой не справишься, – сказала она наконец. – Только кольцо сними сперва, потом попробуй.
   Симэнь снял серное кольцо, а серебряную подпругу оставил у корня.^[761] Он велел жене стать на кровати на четвереньки и повыше задрать зад, а сам слюной смочил черепашью головку и принялся туда-сюда толкать увлажненную маковку. Черепашья головка бодро топорщилась, так что через немалое время удалось погрузить лишь самый кончик. Лежавшая внизу Цзиньлянь, хмуря брови, сдерживалась и, закусив платок, терпела.
   – Потише, дорогой! – восклицала она. – Это ведь совсем не то, что прежде. У меня все нутро обжигает. Больно!
   – Душа моя! – говорил он. – Что, сплоховала? Ладно, я тебе куплю шелковое платье с узорами.
   – Платье у меня есть, – говорила она. – Я на Ли Гуйцзе пеструю шелковую юбку видела, с бахромой и пухом. Очень красиво! В городе, говорит, купила. Все носят, а у меня нет. Не знаю, сколько стоит. Купи мне такую, а?
   – Не волнуйся! – уговаривал ее Симэнь. – Завтра же куплю.
   Говоря это, находившийся сверху Симэнь усиленно вправлял и выдергивал и беспокоился только о том, чтобы засадить до упора, а потому, слегка вынимая, опять устремлялся вглубь, и так без конца. Повернув к нему голову и глядя поплывшим взором, жена закричала:
   – Дорогой, ты слишком сильно давишь, мне нестерпимо больно. Как тебе пришло в голову такое? Умоляю тебя, что бы ни было, кончай скорее.
   Однако Симэнь не слушал, а, держа ее за ноги, продолжал вставлять и вынимать. При этом он гаркнул:
   – Пань Пятая, маленькая потаскушка, любишь напрасно поднимать шум! Вопишь: «дорогой», а лучше кричала бы: «дорогой, спускай молофью!».
   У Цзиньлянь, находившейся внизу, затуманились подобные звездам глаза; стих ее, как у иволги, щебет; одеревенела гибкая, как ива, талия; ароматное тело будто распалось, с уст срывались только любовные, нежные слова. Однако все это трудно описать. Прошло довольно много времени, и Симэнь, ощутив грядущее семяизвержение, обеими руками задрал ее ноги и с такой силой стал заправлять ей, что звуки от шлепков по ногам слышались непрерывно, а стоны лежавшей внизу жены сливались в одно громогласье, от которого она не могла удержаться. Когда наступил последний миг, Симэнь хлопнул жену по заду, погрузил свой черенок по самый корень и достиг последней глубины, что ни с чем нельзя было сравнить. Симэнь радостно почувствовал это, и из него ручьем потекло. Цзиньлянь, получившая семя, тесно прижалась к мужу, и два тела долго лежали в таком положении. Когда веник был вынут, они увидели, что его рукоять окрашена чем-то багряно-красным, а из лягушачьего рта капает слюна. Жена платком вытерла ее, после чего они улеглись спать.
   На другой день утром, когда Симэнь вернулся из управы, от управляющего Аня и смотрителя Хуана прибыли посыльные с приглашениями на пир, который устраивался двадцать второго в поместье придворного смотрителя Лю. Симэнь отпустил посыльных и пошел завтракать в покои Юэнян. После завтрака у парадной залы ему повстречался цирюльник Чжоу. Парень упал на колени и, отвесив земной поклон, стал в сторону.
   – Вот и хорошо, что пришел! – сказал Симэнь. – А я только хотел за тобой посылать. Волосы надо будет в порядок привести.
   Они прошли через Зимородковый павильон в крытую галерею, где Симэнь разместился в летнем кресле, снял головную повязку и обнажил голову. Сзади него за столиком расположился цирюльник. Он вынул расчески с гребнями и принялся расчесывать Симэню волосы, удаляя при этом перхоть и грязь, а также и пробивающиеся седые волосы.
   – Вам, сударь, – обратился он к хозяину, встав на колени в ожидании вознаграждения, – предстоят в этом году большие перемены. Судя по вашим волосам, вас ожидает взлет.
   Симэнь очень обрадовался и велел цирюльнику прочистить уши и помассировать тело. Чжоу вооружился своими инструментами и начал массировать и разминать все тело, сообщая членам бодрость и силу. Симэнь наградил Чжоу пятью цянями серебра и велел накормить.
   – Потом с сыном займешься, – сказал он, а сам, расположившись на мраморном ложе, тотчас же заснул.
   Откланялась золовка Ян. Стали собираться домой монахини Ван и Сюэ. Юэнян положила им в коробки всяких лакомств, сладостей и чаю, дала каждой по пять цяней серебра, а послушницам – два куска холста и проводила их за ворота.
   – Не забудьте, в день жэнь-цзы^[762] примите, – наказывала мать Сюэ. – Будет счастье, поверьте мне.
   – В восьмой луне мой день рождения, мать наставница, – говорила Юэнян. – Обязательно приходите. Ждать буду.
   Мать Сюэ поблагодарила ее поклоном и сложенными на груди руками.
   – Мы и так побеспокоили вас, бодхисаттва, – отвечала она. – Приду, непременно приду.
   Монахини отбыли. Их провожали все женщины. Юэнян с женой У Старшего вернулась к себе в дальние покои, а Юйлоу, Цзиньлянь, Пинъэр, их падчерица и Гуйцзе с Гуаньгэ на руках пошли гулять в сад. На Гуйцзе была серебристо-белая шелковая кофта, бледно-желтая с бахромою юбка и ярко-красные туфельки. Прическу ее украшали серебряная сетка, отделанная бирюзою и узорами в виде облаков, золотые шпильки и аметистовые серьги.
   – Гуйцзе, давай я возьму малыша, – сказала Пинъэр.
   – Ничего, матушка, мне хочется Гуаньгэ поносить, – отвечала певица.
   – Гуйцзе, а ты батюшкин новый кабинет видала? – спросила Юйлоу.
   Цзиньлянь приблизилась к пышному кусту алых роз, сорвала два цветка и приколола к волосам Гуйцзе. Они вошли в сосновую аллею и приблизились к Зимородковому павильону. Там стояла кровать с пологом, ширмы и столики. Кругом висели картины, музыкальные инструменты, лежали шашки. Кабинет был убран с большим вкусом. Ложе украшал шелковый полог на серебряном крючке. Прохладная бамбуковая циновка покрывала коралловое изголовье, положив голову на которое, крепко спал Симэнь. Рядом из золотой курильницы струился аромат «слюна дракона». На окнах были отдернуты занавески, и солнечные лучи проникали в кабинет сквозь листья банана. Цзиньлянь вертела в руках коробку благовоний, а Юйлоу и Пинъэр уселись в кресла. Симэнь повернулся и открыл глаза.
   – А вы что тут делаете? – спросил он.
   – Гуйцзе твой кабинет поглядеть захотелось, – сказала Цзиньлянь, вот мы ее и привели.
   Симэнь принялся играть с Гуаньгэ, которого держала Гуйцзе.
   – Дядя Ин пришел, – сказал появившийся на пороге Хуатун.
   Женщины поспешили уйти в покои Пинъэр. Ин Боцзюэ повстречался в сосновой аллее с Гуйцзе, на руках у которой сидел Гуаньгэ.
   – А, Гуйцзе! – протянул он. – И ты здесь? Давно пришла? – не без ехидства спросил он.
   – Хватит! – оборвала его певица, не останавливаясь. – Какое твое дело, Попрошайка? Чего выпытываешь?
   – Ах ты, потаскушка эдакая! – не унимался Ин Боцзюэ. – Не мое, говоришь, дело, да? А ну, поцелуй меня.
   Он обнял Гуйцзе и хотел было поцеловать, но она отстранила его рукой.
   – Вот разбойник надоедный! – заругалась она. – Лезет с ножом к горлу. Боюсь ребенка испугать, а то дала б тебе веером.
   Вышел Симэнь. Заметив Ин Боцзюэ, он отвел Гуйцзе в сторону.
   – Сукин сын! – крикнул он. – Гляди, ребенка не испугай! – Симэнь кликнул Шутуна. – Отнеси младенца к матери.
   Шутун взял Гуаньгэ. Кормилица Жуи ждала его у поворота сосновой аллеи.
   Боцзюэ между тем стоял рядом с Гуйцзе.
   – Ну, как твои дела? – спросил он.
   – Батюшке надо спасибо говорить, сжалился. Лайбао в столицу отправил.
   – Ну и хорошо! Значит, можешь быть спокойна.
   Гуйцзе пошла.
   – Поди-ка сюда, потаскушка! – задержал ее Боцзюэ. – Поди, я тебе что скажу.
   – Потом скажешь! – она направилась к Пинъэр.
   Ин Боцзюэ и Симэнь обменялись приветствиями и сели на веранде.
   – Вчера, когда я был на пиру у Ся Лунси, – начал Симэнь, – цензор Сун прислал мне подарки. Между прочим, и свиную тушу, совсем свежую. Я уж сегодня велел повару разделать, а то испортится. Голова с перцем и специями будет, так что не уходи. Надо будет и Се Цзычуня позвать. В двойную шестерку сыграем и полакомимся. – Симэнь кликнул Циньтуна: – Ступай дядю Се пригласи. Дядя Ин, скажи, уже пришел.
   – Слушаюсь! – ответил Циньтун и ушел.
   – Ну как? – спросил Боцзюэ. – Вернул Сюй серебро?
   – Ох уж этот негодяй, собачья кость! – заругался Симэнь. – Вот только что двести пятьдесят лянов вернул. Скажи им, пусть послезавтра приходят.
   – Ну и прекрасно! – воскликнул Боцзюэ. – Мне кажется, брат, они тебе сегодня подарки принесут.
   – Ну к чему им тратиться? – возразил Симэнь. – Да! Ну, а как Сунь и Рябой Чжу?
   – Как их у Гуйцзе забрали, они ночь в уездной тюрьме пробыли, – рассказывал Боцзюэ, – а на другой день их заковали в одну цепь и препроводили в столицу. А оттуда, известно, так просто не выпустят. Ну скажи! Целыми днями пили-ели да гуляли, и на тебе! Такую пилюлю проглотить, а?! Достанется им теперь. В такую-то жару да в цепях, в кармане ни гроша – И за что?
   – Чудной ты, сукин сын! – засмеялся Симэнь. – Если каторги испугались, не надо было бы им с лоботрясом Ваном шататься. Чего искали, то и нашли!
   – А ты прав, брат, – поддержал его тут же Боцзюэ. – Будь яйцо целое, никакая муха не залезет, это верно. Почему они со мной, скажем, или с Се Цзычунем не дружили, а? Свояк свояка видит издалека, вся муть на дно оседает.
   Появился Се Сида и после приветствий уселся, усиленно обмахиваясь веером.
   – Что это ты весь в поту? – спросил Симэнь.
   – И не говори, брат! – воскликнул Се. – Даже к тебе опоздал. То меня дома не было, а только я из ворот, как ее принесло. Ни с того ни с сего наскочила, из себя вывела.
   – Это ты о ком же, брат? – спросил Боцзюэ.
   – Да о старой Сунь, – объяснял Се. – Как же, с раннего утра пожаловала. Из-за тебя, говорит, моего мужа угнали. И откуда она это взяла, глупая баба? Твой же старик целыми днями гуляет, пьет да ест, деньгами швыряет, говорю. Что, спрашиваю, ты с того света, что ли, явилась? Ты, говорю, сама с вышибалы зарабатывала. Чего же теперь возмущаешься? Отчитал я ее, ушла. Тут меня слуга твой позвал.
   – А я о чем говорю! – вставил Боцзюэ. – Вот взять хотя бы вино. Если оно чистое, так чистое и есть, а муть, так вся на дно оседает. Сколько я их предупреждал! Не доведут, говорю, вас до добра пирушки с этим Ваном. Вот и попали в ловушку. Некого теперь винить!
   – Да что он из себя представляет, этот Ван? – говорил Симэнь.
   – Так, молокосос! Усы не отросли, а уж тоже мне, за девками ухаживает. Разве ему с нами равняться! Небось, не знает, что к чему. Стыд и смех!
   – Да что он знает! – поддержал Боцзюэ. – Где ему, брат, с тобой равняться! Ему про тебя сказать, так он умрет со страху.
   Слуга подал чай.
   – Вы пока в двойную шестерку поиграйте, – предложил Симэнь, – а я пойду скажу, чтобы лапшу подавали. У нас сегодня лапшу делали.
   Вскоре появился Циньтун и накрыл стол. Хуатун принес на квадратном подносе четыре блюда закусок, а к ним ароматный соус из баклажанов, сою, подливки из душистого перца и сладкого чеснока, а также три блюдца чесночного соуса. Когда все расставили на столе, подали большое блюдо солонины с серебряным половником и три пары палочек из слоновой кости.
   Появился Симэнь и сел рядом с друзьями.
   Потом подали три тарелки лапши, и все принялись за солонину, подливая к ней чесночный соус и специи. Ин Боцзюэ и Се Сида, вооружившись палочками, вмиг опорожнили по чашке лапши, а немного погодя уплели по семь чашек, тогда как Симэнь доедал вторую.
   – Ну и глотка же у вас, дети мои! – воскликнул он.
   – Скажи, брат, какая сестрица готовила лапшу, а? – спросил Боцзюэ. – Вот мастерица! Пальчики оближешь!
   – А соусы с подливками чем плохи?! – подхватил Се Сида. – Жаль, я только что дома пообедал, а то бы еще с удовольствием чашку пропустил.
   Оба раскраснелись и сняли халаты, повесив их на спинки своих стульев. Циньтун убирал пустую посуду.
   – Принеси-ка воды, – попросил Боцзюэ. – Рот прополоскать не мешает.
   – А можно и чаю, – уточнил Сида. – Горячий чай чесночный запах отбивает.
   Немного погодя Хуатун подал чай. После чаю они вышли на сосновую аллею и прошлись до цветочных клумб. Тем временем Хуан Четвертый прислал четыре коробки с подарками. Их внес Пинъань и показал Симэню. В одной коробке были водяные орехи, в другой – каштаны, в третьей – четыре крупных мороженых пузанка и в четвертой – мушмула.
   – Какая прелесть! – воскликнул Боцзюэ, заглядывая в коробки. – И где только такие редкости откопали? Дай-ка хоть орешек попробовать.
   Боцзюэ загреб целую пригоршню каштанов и протянул несколько штук Се Сида.
   – Другой ведь до седых волос доживет, а то и на тот свет уйдет, да так и не отведает таких вот яств, – говорил он.
   – Будде, сукин сын, не поднес, а уж сам хватаешь, – заметил Симэнь.
   – А к чему Будде-то, когда они мне по вкусу? – возразил Боцзюэ.
   Симэнь распорядился отнести подарки в дальние покои.
   – Попроси матушку выдать три цяня, – наказал он слуге.
   – А кто же принес-то, Ли Цзинь или Хуан Нин?^[763] – спросил Боцзюэ.
   – Хуан Нин, – ответил Пинъань.
   – Повезло сукину сыну, – заметил Боцзюэ. – Еще и три цяня получит.
   Но не будем говорить, как Симэнь наблюдал за игрою Боцзюэ и Се Сида. Перейдем пока в покои Юэнян.
   После обеда она с Гуйцзе, Цзяоэр, Юйлоу, Цзиньлянь, Пинъэр и падчерицей вышла из залы. Они сидели в галерее, когда из-за ширмы показалась голова цирюльника Чжоу.
   – А, Чжоу! – воскликнула Пинъэр. – Кстати явился. Заходи. У малыша волосы отросли. Постричь надо.
   Чжоу поспешно отвесил земной поклон.
   – Мне и батюшка наказывал постричь наследника, – сказал он.
   – Сестрица! – обратилась к Пинъэр хозяйка. – Принеси календарь. Погляди, подходящий ли нынче день.
   – Сяоюй! – крикнула Цзиньлянь. – Ступай, принеси календарь.
   Цзиньлянь раскрыла календарь и сказала:
   – Сегодня у нас двадцать первое число четвертой луны. День под знаками гэн-сюй. Металл водворился в созвездии Лоу. Сторожит металлический пес^[764] в День молитв, служебных выездов, шитья, купания, стрижки и закладки постройки. Наиболее благоприятное время – полдень.
   – Раз счастливый день, – заключила Юэнян, – пусть нагревают воду. Надо будет потом ему голову вымыть. – Юэнян обернулась к цирюльнику; – А ты стриги потихоньку да забавляй его пока чем-нибудь.
   Сяоюй встала рядом с платком, куда собирала волосы. Не успел цирюльник начать стрижку, как Гуаньгэ разразился громким плачем. Чжоу спешил стричь, а младенец тем временем так закатился, что и голоса лишился. Личико его налилось кровью. Перепуганная Пинъэр не знала, что и делать.
   – Брось! – крикнула она. – Хватит!
   Цирюльник с испугу бросил инструменты и опрометью выбежал наружу.
   – Я же говорила: ребенок слабый, – заметила Юэнян. – Самим надо стричь, а не звать кого-то – Одно беспокойство.
   На счастье, Гуаньгэ наконец успокоился, и у Пинъэр будто камень от сердца отвалило. Она обняла сына.