Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

   – Есть у меня в Восточной столице родственник, – начал правитель, – главнокомандующий дворцовой гвардией Чжу Мянь.^[87] Хотел бы отправить ему подарки и письмо, только вот добраться туда нелегко, но ты бы сумел. Услужи, щедрую награду получишь.
   – Ваш покорный слуга был так возвышен вашей милостью, – говорил У Сун. – Не посмею отказаться. Только прикажите! Готов хоть сей же час отправиться в путь. Мне никогда не доводилось бывать в столице. Лицезреть блеск империи – для меня высокая честь.
   Правитель остался доволен, угостил У Суна тремя чарками вина и дал десять лянов на дорожные расходы, но не о том пойдет речь.
   Так вот. Выслушал У Сун наказ начальника, вышел из управы и направился к себе. Дома он распорядился, чтобы солдат купил вина и закусок, и они пошли к старшему брату. У Чжи тем временем возвращался домой. Видит – сидит У Сун и наказывает солдату отнести на кухню закуски.
   Не охладело к деверю сердце Цзиньлянь. Как завидела его с вином, про себя подумала: «Наверняка обо мне вспомнил! А то к чему б ему приходить? Видно, меня из сердца не выкинешь! Надо будет у него исподволь выпытать». И она поднялась наверх, напудрилась, поправила прическу, переоделась в яркое платье и вышла к дверям встречать У Суна.
   – Чем это мы вам не угодили, деверек? – спросила она, поклонившись. – давно к нам не заглядывали. Я уж не знала, что и подумать. Каждый день мужа к управе посылала, но он вас так и не нашел. Как хорошо, что вы снова дома! Только зачем же зря тратиться?
   – Я по делу пришел, – отвечал У Сун. – С братом поговорить.
   – В таком случае проходите наверх, присаживайтесь.
   Втроем поднялись наверх, и У Сун предложил брату с невесткой занять главные места, а сам сел на скамейку сбоку. Солдат расставил на столе горячие закуски и вино. У Сун стал потчевать хозяев. Цзиньлянь не отрывала от деверя глаз, но он не обращал на нее никакого внимания – знай себе ел да пил. Когда осушили по нескольку чарок, У Сун попросил Инъэр принести круговую чашу и велел солдату наполнить ее вином.
   – Мой уважаемый старший брат! – обратился он к У Чжи с чашей в руке. – Я получил распоряжение правителя ехать по делам в столицу и завтра же должен отбыть. Вернусь в лучшем случае через месяц, а то и через два или три. Вот и пришел поговорить с тобой. Человек ты слабый. Не стали бы тебя обижать, пока меня не будет. Так что если ты продавал за день, скажем, десять противней лепешек, то с завтрашнего дня продавай пять. Попозже выходи, пораньше домой возвращайся, ни с кем не выпивай. А придешь, спускай занавеси и запирай ворота – меньше будет неприятностей. А будут приставать, не связывайся. Меня обожди. Я приеду – сам разберусь. Договорились? Согласен со мной? Тогда выпей до дна эту чашу.
   – Верно ты говоришь, – согласился У Чжи и взял чашу. – Так и буду делать.
   Он осушил чашу, и У Сун, снова наполнив ее вином, обратился к Цзиньлянь:
   – Вы, невестка, говорить не приходится, женщина умная, а брат мой слишком простодушен и во всем полагается на вас. Только, как говорится, чем решительность свою всем напоказ выставлять, не лучше ль хранить ее в своем сердце. Если вы будете вести себя как подобает, брату не придется волноваться. Ведь еще в старину говаривали: ни один пес не пролезет, пока изгородь крепкая.
   От этих слов Цзиньлянь так вся и вспыхнула, а потом побагровела до самых ушей.
   – Дурак ты бестолковый! – указывая пальцем на У Чжи, напустилась она. – Что ты людям наговариваешь, меня позоришь? Да, верно, я головную повязку не ношу, но я мужчине не уступлю, на кулаке удержу – себя в обиду не дам. У меня по руке лошадь проскачет, по лицу человек пройдет – все вынесу. Я не из тех черепах, которых хоть насквозь проколи, крови не увидишь. С тех пор как я замужем за У Старшим, у меня в дом букашка не вползала, а ты говоришь – собака! Что ты ерунду-то городишь? Смотри, доиграешься! Камень – не мяч, подбросишь – себе в голову и угодишь.
   – Если бы невестка навела в доме порядок, лучшего и желать не надо, – говорил, улыбаясь, У Сун. – Хорошо, когда слово с делом не расходится. Дурно, когда на уме одно, а на языке другое. Но я запомню ваши слова, невестка. А теперь выпейте чашу.
   Цзиньлянь оттолкнула вино и стремглав бросилась вниз. Пробежав половину лестницы, она крикнула:
   – Считаешь себя умным, а не знаешь, должно быть, что невестку старшего брата следует, как мать родную, почитать. С самой нашей свадьбы ни о каком девере не слыхала. Откуда только заявился такой родственничек?! Хозяина из себя строит, невестку позорит. Ишь, какие штучки выделывает!
   И Цзиньлянь со слезами стала спускаться по лестнице.
   О том же говорят и стихи:

 
Сказал он горькие, но верные слова,
И гневом замутилась голова.
Цзиньлянь в смятении сбежала,
Могла б – У Суна растерзала.
 

   Весь свой характер выказала Цзиньлянь. Братья между тем выпили по несколько чарок. Им не сиделось. Захмелев, они спустились вниз и расставались со слезами.
   – Побыстрее приезжай, брат, – наказывал У Чжи.
   – А ты бросай-ка совсем свою торговлю и сиди дома, – советовал перед уходом У Сун. – А на расходы денег я тебе с посыльным вышлю. Не забывай, что я тебе говорил.
   У Чжи кивнул головой.
   У Сун простился с братом и пошел к себе, собрал вещи и прихватил на всякий случай оружие. На другой день навьючил он золотом, серебром и подарками уездного правителя свою лошадь и отправился в столицу, но не о том пойдет речь.
   Скажем только, что после разговора с У Суном дня четыре ругала мужа Цзиньлянь, а тот будто язык прикусил. Пусть, мол, ругается, буду делать, как брат велел. Продаст он, бывало, лепешек вполовину меньше прежнего и пораньше домой идет. Снимет короб, опустит занавеску, запрет дверь и сидит дома. Злило все это Цзиньлянь.
   – Башка бестолковая! – ругалась она. – Я с обеда света белого не вижу, сидя взаперти. Уж соседи зубоскалят. Мы, говорят, от злых духов спасаемся. Должно быть, вдолбил тебе братец в голову всякую ерунду. Хоть перед людьми бы постыдился.
   – Ну и пусть смеются, – отвечал У Чжи. – Брат верно говорит. Так меньше неприятностей.
   – Тьфу, тварь ты ничтожная! – зарычала Цзиньлянь. – А еще мужчина. Нет, чтобы самому в доме распоряжаться, он по чужой указке живет.
   – Ну и что ж! Брат верный совет дал.
   Так с отъездом брата У Чжи стал раньше выходить, быстрее домой возвращаться и запирать двери. Сильно это злило Цзиньлянь. Не один раз она ругалась с мужем, но потом свыклась: к его приходу сама стала опускать занавески и запирать ворота. И муж был доволен. «Так-то лучше!» – приговаривал он про себя.
   О том же говорят и стихи:

 
Ворота замыкал он на замок,
Но бесполезны крепкие запоры –
Ведь между ними взгромоздились горы.
Страстей весенних спутался клубок.
 

   Как белый конь, мелькавший мимо расщелины, неслось солнце, как челноки в станке, сновали дни и месяцы. Наступила двенадцатая луна – пора цветения сливы-мэй. А потом дело пошло к лету.
   И вот однажды, в третьей луне, когда было по-весеннему ярко и нарядно, Цзиньлянь приоделась по-праздничному и стала ждать ухода мужа. Как только он удалился, она встала у ворот, а потом, перед его возвращением, принялась опускать занавески. И надо ж было тому случиться! Говорят, не будь случая, не выйдет и сказа. И в делах сердечных, оказывается, не обходится без случайности. Так вот, взяла Цзиньлянь бамбуковый шест и только хотела опустить занавеску, как налетел ветер. Шест вырвало у нее из рук, и он угодил – надо ж тому статься! – прямо по голове прохожему.
   Смущенная Цзиньлянь улыбнулась и увидела самого что ни на есть разбитного малого лет двадцати пяти или двадцати шести. На голове у него красовались шапка с кистью, золотые филигранной работы шпильки и ажурный нефритовый ободок. Стройную фигуру облегал зеленый шелковый халат. Чулки цвета родниковой воды обтягивали темные, расшитые шелком наколенники, а обут он был в туфли на толстой подошве, какие шьют в Чэньцяо. Он держал крапленый золотом сычуаньский веер. Внешностью напоминал студента Чжана,^[88] красотой не уступал Пань Аню.^[89] Словом, красавец – глаз не оторвешь. Настоящий щеголь и «ветротекучий жуир».^[90]
   Когда шест угодил ему по голове, он опешил, но, обернувшись, вдруг увидел перед собой обворожительную красавицу.
   Только поглядите:
   Ее волосы чернее воронова крыла; изогнуты, как месяц молодой, подведенные брови. Глаз миндалины блестящи, неподвижны. Благоуханье источают губы-вишни; прямой, будто из нефрита выточенный нос; румянами покрытые ланиты. Миловидное белое лицо округлостью своей напоминает серебряное блюдо. Как цветок грациозен легкий стан; напоминают перья молодого лука тонкие нежные пальцы; как ива талия гибка; пышно мягкое тело; изящны остроконечные ножки – белы и стройны. Высокая полная грудь; нечто крепко-накрепко связанное, алое с гофрировкой, белое свеже-парное, черно-бархатистое, а что, не знаю сам. Все ее прелести не в силах описать.
   А какая прическа! Какие наряды! Только поглядите:
   Блестящие, как смоль, волосы туго стянуты, собраны сзади в пучок – благоуханную тучу. Воткнуты в ряд мелкие шпильки вокруг. На лоб ниспадают золотые подвески, сбоку держится гребнем, красуется ветка с парою цветков. Не поддаются описанью брови – тоньше ивового листка. Трудно преувеличить красоту ланит, как персик алых, серьгами обрамленных, игравших на свету. Чего стоит ее нежная, пышная грудь, что подтянута туго и полуоткрыта. Накинут цветастый платок на кофту шерсти голубой с длинными отделанными бахромою рукавами. Невидимые благовонья источают аромат. Виднеются чулочки из-под юбки бархата сычуаньского.
   А теперь поглядите вниз:
   Обута она в туфельки из облаками расшитого белого шелка на толстой подошве. Изящно вздернуты кверху, как коготь орлиный остры их носки. Ее золотые лотосы – ножки – ступают, словно по пыльце, ароматной и нежной. Малейшее движение – шагнет или присядет – вздымает ветер юбку, надувая шелк розовых шальвар – и иволги в цветах, на них расшитые, порхают.
   Алые ее уста струят благоуханье мускуса и необычных орхидей. Едва улыбка губ коснется, чаровница становится похожей на только что раскрывшийся цветок. Раз довольно взглянуть на нее – и совсем потеряешь рассудок, сразит наповал красотою своей.
   Увидел ее прохожий и тут же смягчился. Возмущение будто рукой сняло, и на лице появилась улыбка. Цзиньлянь почувствовала, что виновата, и, сложив руки, отвесила низкий поклон.
   – Простите меня, пожалуйста! – извинилась она. – Это ветром вырвало шест, и он нечаянно упал прямо на вас, сударь.
   – Ну что вы! Какой пустяк! – сказал незнакомец, поправляя шапку и склоняясь почти до самой земли.
   Эту сцену наблюдала хозяйка чайной старая Ван, которая жила по соседству. «Кто бы это мог быть? Кого так угостили шестом по голове?» – зубоскалила она про себя.
   – Я сам виноват, – заметил, улыбаясь, прохожий. – Надо ж было подвернуться. Не беспокойтесь, сударыня!
   – Не осудите, – упрашивала его с улыбкой Цзиньлянь.
   – Да кто вас посмеет осуждать, сударыня!
   Прохожий еще раз поклонился и вперил в красавицу свой лукавый взгляд. Он не первый год совращал женщин и слыл в таких делах большим мастером. Прежде чем уйти, незнакомец не раз оборачивался, потом исчез, обмахиваясь веером.
   О том же говорят и стихи:

 
Дул теплый ветерок, неспешно шел повеса,
Красавица в окне открыла занавеску.
Весенних чувств она унять не в силах,
Волна разлучных слез ланиты оросила.
 

   Убедилась тут Цзиньлянь, что незнакомец предан радостям жизни, сладкоречив и делами не обременен, и у нее еще сильнее вспыхнула привязанность к нему, хотя она и не знала ни кто он такой, ни где живет. «Стал бы он столько раз оборачиваться, если б я ему не приглянулась. Может, мой суженый?» – размышляла она у окна, а сама все глядела вдаль. Только когда незнакомец исчез из виду, она опустила занавеску, заперла дверь и ушла к себе в комнату.
   Послушай, дорогой читатель! Неужели у того щеголя не было ни дома, ни хозяйства?! Был он отпрыском некогда богатых, но разорившихся торговцев в уездном центре Цинхэ и держал лавку лекарственных трав напротив уездной управы. С детства рос баловнем и бездельником, неплохо дрался, питал пристрастие к азартным играм – двойной шестерке,^[91] шашкам, костям и иероглифическим загадкам.^[92] И чего он только не знал!
   В последнее время он связался с уездными чиновниками – вел кое-какие дела, зарабатывал на тяжбах как поручитель. Так поднажился и обрел известность. Все в городе стали его бояться. Фамилия его была Симэнь, звали Цин, первый в роду. Раньше его звали просто Симэнь Старший, а когда он разжился и приобрел известность, стали величать господин Симэнь Старший. Родители у него умерли, братьев не было. Первую жену он похоронил рано. После нее осталась дочка. Не так давно он женился на У Юэнян, дочери начальника левого гарнизона Цинхэ.^[93] Держал несколько служанок и женщин. Давно он состоял в близких отношениях с Прелестницей Ли из веселого квартала, и теперь тоже взял ее к себе. Поселил он у себя и Потерянную Чжо,^[94] изгнанную из заведения на Южной улице, у которой до того числился в постоянных поклонниках.
   Симэнь Цин был большой мастер игр ветра и луны,^[95] то бишь знал одни лишь наслаждения, соблазнял жен порядочных людей. Брал их к себе в дом, а как только они ему надоедали, просил сваху продать. Чуть не каждый день наведывался он к свахам, и никто не решался ему перечить. Стоило Симэню увидеть Цзиньлянь, как он, придя домой, стал раздумывать: «А хороша пташка! Как бы ее поймать?» Тут он вспомнил про старую Ван из чайной по соседству с домом красавицы. «А что! Если она сумеет обделать дельце, – рассуждал он, – можно и разориться на несколько лянов серебра. Чего мне стоит?!» У Симэня даже аппетит пропал. Пошел он прогуляться, а сам прямо к чайной свернул. Отдернул дверную занавеску и сел за столик.
   – А, господин Старший пожаловали! Как вы любезно раскланивались… – старуха засмеялась.
   – Поди сюда, мамаша, – позвал ее Симэнь. – Хочу тебя спросить: чья это пташка с тобой рядом живет?
   – Это сестра великого князя тьмы Яньло,^[96] дочь полководца Пяти дорог,^[97] а в чем дело?
   – Брось шутки шутить. Я серьезно спрашиваю.
   – А вы разве ее не знаете, сударь? – удивилась старуха. – Хозяин-то ее прямо против управы съестным торгует.
   – Уж не жена ли Сюя Третьего, который пирожки с финиками продает?
   – Нет, – махнула рукой Ван. – Будь он мужем, была бы пара подходящая. Отгадывайте еще.
   – Значит, торговца пельменями Ли Третьего?
   – Опять не угадали, – развела руками старуха. – И это была бы чета.
   – Может, Лю Татуированные руки?
   – Нет, – смеялась Ван. – И это была бы парочка хоть куда. Еще подумайте, сударь.
   – Нет, – заключил Симэнь, – видно, мне не догадаться.
   – Скажу, смеяться будете, – и Ван сама расхохоталась. – Муж ее – знаете кто? – торговец лепешками У Старший.
   – Уж не тот ли самый У, которого дразнят: «Сморщен, как кора, ростом три вершка»? – Симэнь тоже засмеялся и даже ногой притопнул.
   – Он самый и есть, сударь, – подтвердила старуха.
   – Ну и угодил же лакомый кусочек псу в пасть! – подосадовал Симэнь.
   – В том-то и дело! Так вот и случается: добрый конь несет простака, красавица-жена ублажает дурака. Такова уж, знать, воля Лунного старца.
   – Сколько же с меня за чай и фрукты, мамаша? – спросил Симэнь.
   – Да пустяки, сударь, потом сочтемся.
   – Так с кем, говоришь, уехал твой сын-то Ван Чао, а?
   – И сама не знаю. Взял его с собой один хуайский гость,^[98] и вот до сих пор ни слуху ни духу. Жив ли, нет ли?
   – Что ж ты его ко мне не прислала? Парень он вроде расторопный и умный.
   – Если б вы взялись за него, ваша милость, да вывели в люди, вот бы я была вам благодарна, сударь, – говорила старуха.
   – Погоди, приедет, тогда и потолкуем, – решил Симэнь, поблагодарил хозяйку и вышел из чайной.
   Не минуло и двух страж, как он снова появился в чайной, сел у двери и стал смотреть на дом У Чжи.
   – Может, господин Старший откушает сливового отвару? – предложила вышедшая к нему Ван.
   – Только покислее.^[99]
   Ван приготовила отвар и подала Симэню.
   – А ловко ты стряпаешь, мамаша! Немало, должно быть, надо про запас держать, чтобы на любой вкус угодить, а?
   – Да вот, всю жизнь сватаю. Какой же прок дома-то держать? – смеясь, отвечала старуха.
   – Я тебе про отвар говорю, а ты мне про сватовство.
   – Послышалось, вы сказали, ловко сватаю.
   – Раз сватаешь, помоги и мне. Щедро отблагодарю.
   – Шутите вы, сударь. А старшая жена узнает? Достанется мне затрещин.
   – Жена у меня покладистая. Мне не одна женщина прислуживает, да нет ни единой по сердцу. А у тебя есть на примете хорошенькие. Сосватай мне, а? Как приглядишь, прямо ко мне приходи, не бойся. Ничего, если бы и замужем была, только б по сердцу пришлась.
   – Была тут на днях красавица. Да вряд ли вам подойдет.
   – Если хороша собой и сумеешь сосватать, щедро вознагражу.
   – Женщина она прекрасная. Правда, возраст великоват, – заметила старуха. – Красавицу, говорят, и в годах можно взять. Ну, а сколько ж ей?
   – Родилась в год свиньи,^[100] и к новому году ей исполнится ровно девяносто три.
   – Ты, знать, помешалась, старуха! – засмеялся Симэнь. – Тебе бы только шутки отмачивать.
   С этими словами Симэнь Цин встал и с хохотом удалился из чайной.
   Темнело. Старая Ван зажгла огонь и пошла запирать двери. Но в это время снова появился Симэнь. Отдернув занавеску, он вошел в чайную, уселся около двери на скамейку и впился глазами в дом У Чжи.
   – Может, откушаете супу брачного согласия?^[101] – предложила хозяйка.
   – Только послаще.
   Ван подала чашку супа, и Симэнь Цин просидел у нее допоздна.
   – Подсчитай, мамаша. Завтра расплачусь.
   – Как вам будет угодно. Спокойной ночи, сударь. Завтра приходите и обо всем потолкуем.
   Симэнь, улыбаясь, направился домой. Он не мог ни есть, ни спать. Все его мысли были поглощены красавицей Цзиньлянь, но о том вечере говорить больше не будем.
   На следующий день рано утром старуха открывала чайную. Только она выглянула на улицу, Симэнь Цин был тут как тут и сразу завернул к хозяйке. «А метла чисто метет, – подумала старуха. – Прилепила-таки ему на нос сахару – слизнуть не может. Ничего, он весь уезд обирает, вот и ко мне в руки попался. Пусть-ка поделится, а уж я сдеру с него не одну связочку монет».
   Надобно сказать, что старуха Ван не отличалась порядочностью. Многие годы не знала она покоя: и свахой была, и посредницей, и перепродажей занималась. Принимала младенцев, помогала при родах, слыла мастерицей разыгрывать злые шутки и устраивать кое-что еще, о чем и не скажешь. Казалась она простоватой и даже глуповатой, но попробуй распознай подноготную этой старухи.
   Только поглядите:
   Слово скажет – обманет Лу Цзя, рот откроет – померкнет Суй Хэ.^[102] Красноречьем Шесть царств.^[103] помирит, склонит к дружбе три области Ци^[104] Одинокого феникса соединит в мгновение с подругой. Девицу с бобылем сумеет сочетать при первой же встрече. Теремную затворницу принудит очаровать святого. Заставит отрока, послушника при Нефритовом государе,^[105] поманить и заключить в объятья прислужницу самой богини Сиванму.^[106] Немного хитрости подпустит – и архат,^[107] прильнет к монашке молодой. Чуть-чуть смекалки ей довольно, чтобы Ли, небесный царь^[108] мать демонов.^[109] обнял. От ее речей медоточивых смутится сам Фэншэ^[110] Пред словом вкрадчивым ее не устоит фея Магу.^[111] Ей стоит только извернуться – и дева непорочная будет любовною тоскою сражена. Ей стоит только изловчиться – и заведет себе любовника лунная Чанъэ.^[112]
   Да, этой старухе не привыкать устраивать любовные дела и скандалить у казенных домов.
   Ван открыла свое заведение и принялась суетиться у чайного котла. Тут она заметила Симэнь Цина. Он опять сновал взад и вперед, а потом откинул бамбуковую занавеску, вошел в чайную и уставил неподвижный взгляд на дом У Чжи. Хозяйка же знай себе мешала угли и не выходила к посетителю, притворившись, будто его не замечает.
   – Мамаша, две чашки чаю, – крикнул Симэнь.
   – А, это вы пожаловали, сударь, – протянула старуха. – Давненько вас не видала. Присаживайтесь, прошу вас.
   Вскоре хозяйка вынесла две чашки крепкого чаю и поставила на стол.
   – Выпейте со мной чайку, мамаша, – предложил Симэнь.
   – К чему же это мне с вами пить, сударь? Ведь я даже тени вашей зазнобы не напоминаю, – захихикала старуха.
   Симэнь рассмеялся.
   – А чем, скажи мне, торгуют твои соседи? – спросил он.
   – Продают поджаренные пампушки, вяленое мясо удава, мясные пельмени, фаршированные клецками; начиненные лапшей и устрицами пирожки, остро наперченные сласти и крутой кипяток.