Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

   Хань Даого вошел в самый раж, когда к нему подбежал запыхавшийся человек.
   – О чем ты, брат, разговоры ведешь? – спросил он. – Я тебя и в лавке разыскивал.
   Он отвел Хань Даого в сторону и сказал:
   – Видишь ли, дело-то какое. Жену твою с деверем застукали и связанных в околоток повели. В суд собираются отправить. Придется тебе кое-кого подмаслить, а то неприятностей наживешь.
   Хань Даого побледнел со страху и только языком прищелкнул. Потом он топнул ногой и бросился бежать.
   – Брат, ты куда? – окликнул его Чжан Дотошный. – Ты ж не все рассказал.
   – Некогда мне с вами сидеть, дело у меня! – подняв руку, крикнул Хань Даого и скрылся из виду.
   Да,

 
До дна исчерпав полноводные реки,
Ты краску стыда не отмоешь вовеки.
 

   Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ШУТУН ИЗ-ЗА БЛАГОСКЛОННОСТИ ХОЗЯИНА ПОПАДАЕТ В НЕПРИЯТНОСТЬ
ПИНЪАНЬ ПОДЛИВАЕТ МАСЛА В ОГОНЬ

   Ты, своенравный, опьяненный властью,
   Поменьше обнаруживай пристрастья.
   Кто алчен, до забав распутных падок –
   Устои рушит, вносит беспорядок.
   Грубить – попрать достоинство чужое,
   Хитрить и пить без меры – дело злое.
   Коль мысль тебя волнует о грядущем,
   Во всех делах будь благотворцем сущим.

   Итак, подбежал Хань Даого к воротам своего дома и узнал, что его младший брат и жена, связанные, доставлены в околоток. Хань бросился в лавку на Львиную, чтобы посоветоваться с Лайбао.
   – Попроси скорее дядю Ина, – посоветовал Лайбао. – Пусть он поговорит с хозяином. А стоит ему только послать правителю Ли свою визитную карточку, как любое, даже самое серьезное дело, сразу будет замято.
   Хань Даого помчался к Ин Боцзюэ, но жена его выслала служанку сказать, что хозяина нет дома, и где, мол, он, неизвестно. Может, дескать, он у господина Симэня.
   – Нет дома? – переспросил Хань. – А Ин Бао?
   – Тоже ушел, – был ответ.
   В полном отчаяньи Хань Даого побежал в квартал кривых террас.
   Надобно сказать, что Ин Боцзюэ, приглашенный Хэ Лянфэном, братом хучжоуского купца Хэ Гуаньэра, пировал в гостях у Хэ Цзиньчань, жившей в четвертом переулке. Там его и нашел Хань Даого. Ин Боцзюэ вышел раскрасневшийся, из-под козырька его шапки торчала зубочистка. Хань отвесил ему земной поклон, отозвал в сторону и – так, мол, и так – рассказал о случившемся.
   – Раз такое дело, придется мне самому с тобой пойти.
   Ин Боцзюэ распрощался с Хэ Лянфэном, и они с Хань Даого отправились сперва к нему домой, где Ин разузнал подробности.
   – Дядя, я вас об одном прошу, – говорил Хань Даого. – Пойдите к моему господину и попросите написать письмо в управу, а то их завтра, может быть, на допрос поведут, к самому господину Ли. Только бы жену мою в покое оставили. А я не забуду вашей милости, дядя, и щедро отблагодарю.
   Хань отвесил Ину земной поклон и встал на колени.
   – Я ль не помогу тебе, дружище! – воскликнул Ин Боцзюэ, поднимая Ханя. – Бери бумагу и пиши. И сейчас же пойдем к твоему хозяину. Я сам с ним поговорю. Да поменьше лишних слов! Так и напиши: я, мол, часто дома не бываю, а уличные лоботрясы к жене пристают, покою ей не дают. Не стерпел, мол, тогда мой брат Хань Второй и имел с ними крупный разговор, а они схватили его, избили и связали вместе с моей женой. Дальше: прошу вас, сударь, направить письмо его превосходительству господину Ли и освободить мою жену. Вот так. Уверен, он пойдет тебе навстречу и все уладит.
   Хань Даого взял кисть, поспешно набросал просьбу и сунул в рукав.
   Ин Боцзюэ повел его прямо к Симэнь Цину.
   – Батюшка дома? – спросили они привратника Пинъаня.
   – Батюшка в кабинете, в саду, – ответил тот. – Прошу вас, проходите.
   Ин Боцзюэ – постоянный посетитель – был здесь как дома. Даже собака не залаяла. Они прошли задние ворота, обогнули залу, амбар, искусственную гору и очутились у садовой калитки. Повернув в сторону розария, они прошли по сосновой аллее, в конце которой и располагался состоящий из трех миниатюрных построек Зимородковый павильон, где Симэнь Цин наслаждался прохладой во время летнего зноя.
   Кругом красовались шторы. В густой тени средь цветущих кустарников и зарослей бамбука, куда ни кинь взор, стояли чучела диковинных зверей и редких птиц. Пышно цвели необыкновенные травы и цветы.
   В затененном кабинете убирался слуга Хуатун.
   – Батюшка Ин и дядя Хань! – доложил он.
   Они отдернули занавес и вошли в кабинет.
   – Присаживайтесь, прошу вас! – сказал вошедшим Шутун. – Батюшка только что ушел в задние покои.
   Он велел Хуатуну пригласить хозяина.
   В комнате стояли полдюжины покрытых агатового цвета лаком низких юньнаньских кресел с плетеными сиденьями, украшенных золотыми гвоздями. По обеим сторонам висели четыре окаймленных белым пестрых шелковых свитка – картины знаменитых мастеров-пейзажистов. Сбоку стоял расписной столик из пестрого мрамора, ножки которого украшали резные кузнечики и стрекозы. На нем были расставлены несколько старинных бронзовых курильниц и одна золотая в форме журавля. Напротив висела таблица с надписью «Зимородковый павильон», а по бокам на полосах розовой бумаги красовались парные строки:

 
Под сенью ясеня приятное затишье,
У ширмы вешний аромат цветущей вишни.
 

   Ин Боцзюэ уселся в кресло посредине комнаты, Хань Даого пододвинул стул и подсел к нему сбоку. Пока Хуатун разыскивал Симэня, Ин Боцзюэ заглянул в кабинет. Там стояла покрытая черным лаком с позолотой мраморная летняя кровать со спущенным газовым пологом. С обеих сторон от нее теснились покрытые лаком, крапленые золотом шкафы, полные писем и списков подношений. Тут грудой лежали книги, бумага, кисти и тушь. Поодаль, под затянутым газовой занавеской окном, стоял черный лаковый столик для лютни, а дальше – одинокое плетеное кресло. В книжных ящиках лежали полученные хозяином письма и визитные карточки, а также книги учета подношений Симэня к празднику осеннего урожая. Ин Боцзюэ раскрыл одну из них. В ней пестрели имена Цай Цзина, Цай Ю, Чжу Мяня, Тун Гуаня, письмоводителя Цая Четвертого, командующего Цая Пятого, а также правителей, их помощников и других высоких должностных лиц областного управления и уездной управы. В другой книге значились имена столичного воеводы Чжоу Сю, судебного надзирателя Ся Лунси, инспектора пехоты и конницы Цзинь Наньцзяна, командующего ополчением Чжана, а также двух бывших гаремных смотрителей – Лю и Сюэ. А среди подношений перечислялись куски парчи и атласа, свиные туши, вино и печенье, пузанки и прочая маринованная рыба, куры и гуси. Подношения в зависимости от их цены значились под особыми рубриками.
   Но не будем больше говорить, как ждали хозяина Ин Боцзюэ и Хань Даого, а расскажем о Хуатуне.
   Он пошел к Цзиньлянь.
   – Сестрица, батюшка здесь? – спросил он Чуньмэй.
   – Куда тебя несет, рабское твое отродье! – заругалась Чуньмэй.
   – Тебя черт попутал, что ли? Ишь, влетел! Разве не знаешь, батюшка у Шестой просиживает?
   Хуатун побежал к Пинъэр. На террасе он заметил Сючунь.
   – Батюшка здесь? – осторожно спросил ее слуга. – Батюшка Ин и дядя Хань прибыли. В кабинете ждут.
   – Да, батюшка здесь, – отвечала Сючунь. – Смотрит, как матушка распашонку шьет.
   Надобно сказать, что Симэнь принес Пинъэр кусок ярко-красного атласа и кусок шаньсийского шелка цвета зеленого попугая и велел сшить ребенку рубашечки и распашонки, халатик и шапочку.
   На ярко-красном ковре, разостланном на крапленой золотом кровати лежал оберегаемый кормилицей младенец. Рядом с утюгом в руке стояла Инчунь. Вошедшая Сючунь потихоньку взяла ее под руку и повела в сторону.
   – Чего ты меня тащишь? – спросила Инчунь. – Из-за тебя еще уголь из утюга на ковер выскочит.
   – Куда ты ее ни с того ни с сего уводишь, а? – спросила Пинъэр.
   – Хуатун говорит: дядя Ин пришел, хотел бы с батюшкой поговорить, – пояснила Сючунь.
   – Вот рабское отродье! – заругалась Пинъэр. – Если зовут, так и скажи. Зачем же за рукав-то тянуть?
   – Скажи Хуатуну, пусть подождут, а я сейчас, – сказал Симэнь.
   Он дождался, пока Пинъэр кончила кроить, и направился в кабинет. Его поклоном встретили Ин Боцзюэ и Хань Даого. Сели. Хань пристроился сбоку. Хозяин велел Хуатуну подать чай. Вскоре появились резные лаковые чашечки с серебряными ложками. После крепкого чаю с медовыми лепешками посуду убрали, и Ин Боцзюэ обратился к Хань Даого:
   – Брат Хань, ну что у тебя? Говори господину.
   – Что у тебя случилось? – спросил Симэнь.
   – Уличные лоботрясы, – начал, наконец, Хань Даого, – не знаю, как их, негодяев, зовут…
   – Дружище! – прервал его Ин Боцзюэ. – Срежь мясо, тогда и остов покажется. Ну, куда завел?! Не то говоришь! Выложи перед господином всю подноготную, откровенно, как было. Одним словом, брат Хань часто в лавке ночует, дома никого нет, одна жена и дочка. И вот пронюхали соседские оболтусы и давай приставать, жену дразнить. Надоело брату, Ханю Второму, такое издевательство. Приходит он в дом и отчитывает хулиганов, а они взяли да избили его до полусмерти, связали с невесткой и в околотке заперли. Завтра грозятся к уездному правителю господину Ли отправить. Вот он ко мне со слезами и прибежал, упросил с тобой, брат, поговорить. Хоть бы, говорит, жену отпустили. – Ин Боцзюэ обратился к Ханю: – А ну-ка, покажи господину свою просьбу! Авось направит посыльного, уладит твое дело.
   Хань Даого вынул из рукава просьбу и, опустившись на колени, промолвил:
   – Умоляю, ваша светлость, помогите бедному человеку! Внемлите просьбам дяди Ина. По гроб не забуду вашей милости.
   – Встань, прошу тебя! – сказал Симэнь и протянул руку.
   «Обвиняемая, урожденная Ван, взывает Вашу светлость проявить справедливость и умоляет о пощаде…», – говорилось между прочим в бумаге.
   – Не то надо писать! – сказал Симэнь. – Указывать надо было одного Ханя Второго. – Симэнь обернулся к Ин Боцзюэ: – Я в управу сам напишу, а околоточному надо будет наказать, чтобы исправил список обвиняемых и привел их для расследования ко мне в управу.
   – Кланяйся почтенному господину, брат Хань, – сказал Ин Боцзюэ. – Видишь, как дело оборачивается.
   Хань Даого пал ниц перед Симэнем.
   – Позови-ка, да побыстрее, старшего посыльного, – крикнул хозяин Дайаня.
   Вскоре появился одетый в синее посыльный и застыл, ожидая приказаний. Симэнь подозвал его поближе.
   – Пойдешь в Кожевенный переулок, к приказчику Ханю, – говорил Симэнь, – узнаешь, в каком околотке задержанные, а околоточному передашь наше распоряжение: чтобы сейчас же освободил Ван, уточнил имена бездельников и исправил список, а завтра же чтоб доставил задержанных ко мне в уголовную управу. Я сам буду их судить.
   – Слушаюсь! – крикнул посыльный и удалился.
   – Ступай-ка и ты с ним, брат Хань, доводи свое дело до конца, – посоветовал приказчику Ин Боцзюэ. – А мне еще с господином поговорить нужно будет.
   Хань Даого еще раз поблагодарил хозяина и пошел с посыльным к себе в Кожевенный переулок, а Симэнь с Ин Боцзюэ остались в Зимородковом павильоне. Дайань накрыл стол.
   – Попроси старшую госпожу подогреть коричную настойку с лотосами – ту, что его сиятельство Лю вчера с гончаром прислал, – велел Симэнь. – Мы разопьем ее с дядей Ином. Да и маринованного пузанка пусть приготовит.
   При упоминании пузанка Ин Боцзюэ всплеснул руками.
   – Ах, брат, я и не поблагодарил тебя за отличных пузанков, которых ты мне подарил. Одного я отправил брату, от другого часть дочке послал, а часть велел жене нарезать маленькими кусочками, залить красным маринадом – нашелся у нее старый – да маслица подбавить для духу и положить в черепичный горшок. Глядишь, я утречком иль вечерком когда полакомлюсь, а может, гость какой пожалует, ему на тарелочке подам, чтоб только ты, брат, не обманулся в своем великодушии.
   – Это, видишь ли, брат его сиятельства Лю, – пояснил Симэнь, – сотник Лю, в бытность свою лесничим на Хуанхэ нажил состояние, купил поместье в пяти ли от города,^[501] ну и воздвиг себе дом из императорского леса.^[502] И вот нам в управе на днях пришлось его делом заняться. По настоянию Ся Лунси его следовало оштрафовать на сотню лянов и передать дело в суд. Тогда его сиятельство Лю сам поспешил ко мне с сотней лянов, просил устроить. А я ж ведь и сам торговлей занимаюсь, на жизнь не жалуюсь. Мне, по правде сказать, эти деньги не в диковинку. Больше того, мы с его сиятельством друзья. Он мне то и дело подарки присылает. Не терять же из-за этого дружбу! Я с него ни гроша не взял, велел только той же ночью дом сломать, а его слуге, Лю Третьему, всыпал двадцать палок. На том все и кончилось. Его сиятельство так был тронут моим великодушием! Прислал свиную тушу, жбан лотосовой настойки собственного изготовления и два бочонка маринованных пузанков весом сорок цзиней, а в придачу два куска узорной парчи и атласа. Лично приезжал, меня благодарил. Наша дружба теперь стала еще тесней, а деньги свое дело сделали.
   – Тебе, брат, эти деньги, конечно, не в диковинку, – заметил Ин Боцзюэ. – А господин Ся из военных. Нет у него твердой почвы под ногами. Не сорвет, так и не проживет. А тебе, брат, за это время, должно быть, вместе с ним не одно дело решать приходилось, а?
   – Да, приводилось вместе разбирать и большие дела, и пустяки, – отвечал Симэнь. – Все бы ничего, если б не его алчность и лихоимство. Где ж такое видано?! В деле не разберется, деньги возьмет и хоть бы что! Сколько раз ему говорил – все нипочем. Да, говорю, мы с тобой военные,^[503] наша обязанность карать, но надо ж и совесть знать!
   Не успел Симэнь закончить, как принесли вино и закуски. Сперва подали четыре блюда – овощные закуски и фрукты, потом – вино и еще четыре блюда: окрашенные в густой красный цвет свежие утиные яйца из Тайчжоу, ляодунские золотые креветки^[504] с причудливо изогнутыми огурцами, приготовленное на душистом масле жаркое и вареные на сухом пару жирные куры. Вторая перемена тоже состояла из четырех блюд: жареная утка, окорок, белая жареная свинина и жареные почки. Наконец, на узорном фарфором блюде вынесли залитых красным маринадом вареных на пару пузанков, от которых исходил аппетитный аромат. Они так и таяли во рту! Какое удовольствие обсосать только косточку или жабры!
   Симэнь Цин наполнил лотосовой настойкой небольшие золотые чарочки-хризантемы, и они принялись за еду.
   Не будем говорить, о чем они беседовали за столом чуть ли не до второй ночной стражи, а расскажем пока о компании юнцов.
   Посыльный нашел околоточного, и Ван была отпущена домой. Потом старшему полицейскому было велено выявить имена задержанных юнцов. На другой день они обязаны были явиться в уголовную управу. Юнцы переглянулись. Зная, что Хань Даого служит в приказчиках у Симэнь Цина, они сразу смекнули, кто вмешался в дело. В околотке задержали одного только Ханя Второго. Юнцы в страхе обсуждали случившееся, увидав, какой дурной оборот принимает вся эта история.
   Хань Даого одарил посыльного пятью цянями, а позже, улучив момент, попросил околоточного переслать Симэнь Цину еще до судебного разбирательства список привлеченных к делу молокососов.
   Прошел день. Симэнь Цин и надзиратель Ся Лунси заняли место в большой зале управы. Околоточный ввел группу задержанных. Первым вывели Ханя Второго. Он опустился на колени. Надзиратель Ся прочитал обвинение:

   «Старший полицейский четвертого околотка первого участка Сяо Чэн за нарушение спокойствия привлекает к суду следующих лиц: Ханя Второго, Чэ Даня, Гуань Шикуаня, Ю Шоу и Хао Сяня».

   После переклички допрос начался с Ханя Второго.
   – С чего все началось? – спросили его.
   – Мой брат занимается торговлей, часто не бывает дома. И вот жена его с дочкой стали жертвами насмешек и подстрекательств этих бездельников. Они собирались целой толпой у ворот и распевали непристойные песенки. Не давали покою ни днем, ни ночью. Как только ни издевались! Я живу с братом поврозь, но бывал у него. Не стерпел я и отчитал бездельников как полагается, а они повалили меня и давай избивать ногами. Уповаю на защиту и покровительство вашего превосходительства и прошу разобраться в обстоятельствах дела.
   – А вы что скажете? – обратился к молодым людям Ся Лунси.
   – Не верьте ему, ваше превосходительство, – сказали хором парни. – Ловчит он, этот игрок и волокита. Пока брата нет дома, он с его женой, Ван, путается. А Ван так важничает, что всех соседей поносит. Когда мы их застали, мы ее одежду забрали в доказательство преступления.
   – Околоточный Сяо Чэн! – крикнул Ся Лунси. – Почему нет Ван?
   Сяо Чэн не посмел сказать, что ее отпустил посыльный Симэня.
   – У Ван слишком малы ножки, – пролепетал он. – Она едва ходит. Скоро подойдет.
   Стоящий на коленях Хань Второй глаз не спускал с Симэня. Наконец, наклонившись к Ся Лунси, Симэнь сказал:
   – Милостивый государь, не стоит, по-моему, вызывать эту Ван. Женщина, должно быть, недурна собой, вот шалопаи и стали к ней приставать, а когда она их отвергла, они и затеяли всю историю.
   Симэнь позвал старшего из группы, Чэ Даня.
   – Где вы схватили Ханя Второго? – спросил его Симэнь.
   – У нее дома, – ответили все.
   – Хань Второй! Кем тебе доводится Ван?
   – Невесткой, – был ответ околоточного.
   – Околоточный! Как проникла в дом эта компания? – продолжал допрашивать Симэнь.
   – Через стену, – ответил околоточный.
   – Ах вы, бездельники! – закричал разгневанный Симэнь. – Если он ей деверь, значит они – родня. Неужели свой человек, по-вашему, и в гости прийти не может?! А вы ей кто такие, я вас спрашиваю! Да как вы, лоботрясы, посмели в чужой дом лезть, а? Что вам там понадобилось? Тем более в отсутствии хозяина, когда дома была дочь-барышня? Сомнения быть не может – либо с целью насилия, либо – грабежа. – Симэнь кликнул подручных: – Принесите тиски!
   Юнцам надели на пальцы тиски и всыпали по двадцати палочных ударов, да таких, что у них из ран потекла кровь. Молодые люди отроду не ведывали пыток и теперь громко стонали на полу, вопли их потрясали небеса.
   Симэнь, не давая Ся Лунси и рта раскрыть, велел отпустить Ханя Второго до особого распоряжения, а юнцов бросить в тюрьму, учинить в ближайший день допрос и передать на рассмотрение вышестоящих властей.
   Брошенные в тюрьму молодые люди раскаивались, увидев, в какой переплет попали. Заключенные предрекали им каторгу, а в случае передачи дела в областное управление – и смерть в заточении. Перепуганные парни едва дождались, когда домашние пришли к ним с едой, и послали с ними потихоньку записки, в которых просили – кто отца, кто старшего брата – подкупить судей.
   Один из отцов обратился к Ся Лунси.
   – Видишь ли, муж Ван – приказчик у господина Симэня, – объяснил Ся, – а он требует осуждения. Мне, его сослуживцу, неудобно ему перечить. Попроси еще кого-нибудь, пусть поговорит с господином Симэнем.
   Другой пошел к шурину Симэня – У Старшему. Однако всем было известно, как богат Симэнь, и никто не решался его подкупать. Родные юнцов, не зная, что предпринять, собрались на совет.
   – Бесполезно просить тысяцкого У, – сказал один. – Он тоже ничего не сделает. Говорят, у торговца шелком Ина Старшего с Восточной улицы брат есть, Ин Боцзюэ, – закадычный друг Симэнь Цина. К нему бы обратиться. Давайте соберем серебра, с четверых не один десяток лянов соберется, да и вручим ему. Пусть поговорит. Так будет вернее.
   Тогда отец Чэ Даня, владелец винной лавки, как старший собрал с каждого по десять лянов, и с сорока лянами все отправились к Ин Боцзюэ. Они изложили ему просьбу, и Боцзюэ принял серебро.
   – Ты же за Хань Даого хлопотал, – сказала ему жена, когда ушли просители, – с юнцами хотел расправиться. Зачем же с них-то берешь серебро? Иль ты теперь их выгораживать взялся? Как же приказчику Ханю будешь в глаза смотреть?
   – Думаешь, я сам не понимаю! – проговорил Ин Боцзюэ. – Я вот что сделаю: возьму пятнадцать лянов и поговорю, чтоб никто не видел, с Шутуном, слугой из кабинета. Пусть к хозяину подъедет. Он Шутуну важные дела поручает, большое доверие оказывает. Наверняка клюнет.
   Ин Боцзюэ отвесил пятнадцать лянов, завернул их в узелок и, сунув в рукав, поспешил к Симэню.
   Хозяин еще не вернулся. Ин Боцзюэ прошел в залу, откуда и заметил Шутуна, вышедшего из боковой пристройки кабинета. На голове у него красовалась многогранная шапочка из темного атласа. Пучок сдерживала золотая шпилька-лотос. Одет он был в длинный халат из сучжоуской тафты и бледно-зеленую легкую куртку, обут в летние туфли, поверх виднелись белые чулки.^[505]
   – Прошу вас, батюшка, проходите в гостиную, присаживайтесь, – пригласил гостя Шутун и велел Хуатуну подать чай. – Я тебя, брат, за чаем посылаю, а ты ни с места? Опять шутки шутишь? Погоди, я вот батюшке пожалуюсь.
   Хуатун побежал за чаем.
   – Батюшка из управы не приходил? – спросил Ин Боцзюэ.
   – Только что заходил посыльный, – отвечал Шутун. – Говорит: хозяин и господин Ся в гости отбыли. А у вас, батюшка, дело какое-нибудь?
   – Нет, ничего.
   – Вы, кажется, насчет приказчика Ханя говорили? – продолжал Шутун. – Так вот. Батюшка вчера велел избить бездельников и посадить под арест. Теперь, как только будет готово обвинение, их передадут вышестоящим властям.
   Ин Боцзюэ отвел слугу в сторонку.
   – Вот какое дело, – начал Ин. – Видишь ли, родственники этих юнцов, как узнали, перепугались. Ну, вчера вечером ко мне все четверо пришли. В ногах валялись, со слезами умоляли с батюшкой поговорить. А я, сам знаешь, за Хань Даого хлопотал. Неудобно мне теперь за них вступаться, правда? Хань обидится. Ломал я голову, ломал. Давайте, говорю, пятнадцать лянов. Может, думаю, ты как-нибудь ввернешь батюшке словцо, а? Глядишь, и выпустят их.
   Ин Боцзюэ вынул из рукава серебро и протянул Шутуну. Тот развернул узелок. В нем лежало четыре крупных слитка и мелочь.
   – Не посмею отказать вам, батюшка Ин, – говорил слуга. – Только велите им пяток лянов прибавить, тогда с батюшкой попробую поговорить. Правда, не знаю, согласится ли он. Вчера вот по тому же делу сам дядя У Старший приходил, а батюшка ему отказал. Так куда ж мне, козявке, с ним тягаться. Я вам честно говорю: серебро это не мне одному достанется. Придется с матушкой Шестой поделиться. Обходным путем надо действовать. У нее ведь сын родился. Если она слово замолвит, все будет в порядке.
   – Коли так, я с ними поговорю, – сказал Ин. – Только ты не забудь, а то они вот-вот за ответом придут.
   – Не знаю, когда батюшка возвратится, – отвечал Шутун. – Вели им завтра с утра приходить.
   Ин Боцзюэ удалился. А Шутун отнес серебро в лавку, где отвесил полтора ляна. На них он купил кувшин цзиньхуаского вина, пару пареных уток и пару кур. Цянь ушел на свежую рыбу и окорок, два цяня – на печенье и пирожки с фруктовой начинкой и цянь – на сладкий слоеный пирог. Покупки он отнес к Лайсину и попросил его жену, Хуэйсю, приготовить как полагается. Цзиньлянь в тот день не оказалось дома. Она с утра отправилась в паланкине за город на день рождения матушки Пань. Шутун велел Хуатуну положить кушанья в квадратную коробку и отнести к Ли Пинъэр, а потом и сам пошел к ней с кувшином вина.
   – От кого это? – спросила Пинъэр.
   – От брата Шутуна, – отвечал Хуатун. – В знак его сыновнего к вам почтения, матушка.
   – Вот арестант! – засмеялась Пинъэр. – С чего ж такое почтение?
   Через некоторое время явился и Шутун. Пинъэр сидела на позолоченной кровати. На изваянной из нефрита белоснежной руке ее сверкали золотые браслеты. Она держала выточенную из черепашьего панциря кошечку, играя ею с ребенком.
   – Кому это ты принес кушанья, арестант? – спросила она.
   Шутун улыбался и молчал.
   – Молчишь? Чего ж смеешься? – допытывалась Пинъэр.
   – Кого мне почитать, как не вас, матушка! – проговорил слуга.
   – Ни с того ни с сего – такие знаки внимания? – недоумевала Пинъэр. – И дотрагиваться не буду, пока не объяснишь. Говорят, благородный не коснется пищи от неизвестного.