Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

   – Где ты ее взял? – спросил Цзинцзи.
   – Знаешь, дядя, – начал Тегунь, – играл я вчера в саду, вижу батюшка матушку Пятую за ноги привязывает в Виноградной беседке. Так они под ветерком качались! Когда батюшка ушел, я у тети Чуньмэй слив выпросил, а потом у беседки эту туфельку нашел.
   Цзинцзи разглядывал туфельку. Она была изогнута, как молодой месяц. Ярко-красный цвет делал ее похожей на только что опавший цветок лотоса. Он положил ее на ладонь. В ней было не больше трех дюймов.
   – Дай ее мне, – сказал Цзинцзи, догадавшись, что она с ноги Цзиньлянь, – а я тебе завтра другое монисто принесу.
   – Только не обманывай меня, – согласился Тегунь. – Я к тебе, дядя, завтра приду.
   – Ну что ты! – заверил его Цзинцзи.
   Тегунь убежал, а Цзинцзи сунул туфельку в рукав, а про себя подумал: «Сколько раз я заводил с ней разговор, и всякий раз она вроде не прочь сойтись, но как только дойдешь до дела, убегает. И вот ее туфелька у меня в руках. Само небо сулит мне удачу. Теперь-то уж я ее как следует разыграю. Ей от меня так не уйти».
   Да,

 
В спешке нить не вдевают в иглу,
Не плетут кружева на бегу.
 

   Цзинцзи направился к Цзиньлянь. Обойдя экран, он увидел стоящую на коленях Цюцзюй.
   – И вы, барышня, камни таскаете? – в шутку спросил он. – Как же это вы на каторгу попали?
   – Кто это во дворе говорит? – спросила сидевшая в тереме Цзиньлянь. – Негодяйка, наверное, камень с головы сняла.
   – Зять Чэнь пришел, – ответила вошедшая к ней Чуньмэй. – А Цюцзюй с камнем стоит.
   – Заходи в терем, зятюшка! – пригласила Чэня хозяйка. – Я одна.
   Прыткий малый подобрал одежду и бросился в терем. Цзиньлянь сидела перед открытым окном, занавешенным легкой шторой, и занималась своей прической. Цзинцзи сел рядом на табурет. Цзиньлянь расчесала ниспадавшие до самого пола черные, как смоль, волосы, перевязала их красной шелковой лентой, потом забрала под сплетенную из серебряных нитей сетку, из-под которой возвышался щедро украшенный розами пучок-туча, сбоку спускались завитые локоны. Цзиньлянь напоминала живую Гуаньинь. Она отставила туалетный столик, вымыла в тазу руки и, одевшись, позвала Чуньмэй.
   – Угости зятя чаем, – распорядилась она.
   Цзинцзи молча улыбался.
   – Что это ты улыбаешься, зятюшка? – спросила Цзиньлянь.
   – Ведь у тебя что-то пропало, – проговорил лукаво Цзинцзи.
   – А ты откуда знаешь? И какое тебе до этого дело, негодник?
   – Я к тебе с открытой душой, а ты как со мной обращаешься? Раз у тебя одна ругань, я пойду.
   Цзинцзи повернулся и направился к двери, но его удержала Цзиньлянь.
   – Еще дуется, несчастный! Не с кем после Лайвановой жены-то шиться, вот и вспомнил он свою старую матушку. А ты ведь угадал, у меня в самом деле пропажа.
   Цзинцзи вынул туфельку и повертел ею перед носом Цзиньлянь.
   – Гляди, с чьей это ножки такая маленькая? – дразнил он.
   – Это ты, несчастный, ее украл, а мы тут обыскались! Я служанку наказала.
   – Но как же я мог украсть?
   – А кто ж, кроме тебя? Подобрался, небось, как крыса, и стащил.
   – И не стыдно тебе так говорить? Да я у тебя вот уж сколько дней не был.
   – Вот погоди, несчастный, я батюшке пожалуюсь, – пригрозила Цзиньлянь, – тогда посмотрим, кому будет стыдно.
   – Ты только и знаешь батюшкой стращать.
   – Ишь, как расхрабрился! – говорила с укором Цзиньлянь. – Ты же знал, что он с Хуэйлянь того, и все-таки с ней заигрывал. Впрочем, потаскуха, наверное, сама за тобой бегала. Как же, однако, к тебе моя туфелька попала, а? Конечно, ты украл, так и скажи честно. И давай сюда, пока тебе не всыпали. Вещь, говорят, и сама к хозяину тянется. Да не вздумай отпираться, а то загублю, без погребения оставлю.
   – А ты настоящий палач! Тебе б только кишки выпускать. Вот что. Тут никого нет, и давай потолкуем по душам. Хочешь туфельку получить, давай меняться, а то равновесие нарушится.
   – Ты обязан мне вернуть туфельку, несчастный! – говорила Цзиньлянь. – А что ты за нее просишь?
   – Дайте мне, матушка, платочек, который у вас в рукаве, – сказал, улыбаясь, Цзинцзи. – Получит ваш сынок платочек, будет у вас туфелька.
   – Я тебе другой платок найду, – сказала Цзиньлянь. – Этот неудобно. Его батюшка хорошо знает.
   – А мне никаких других не надо. Мне по душе как раз только вот этот.
   – Ишь, какой ловкий! Никаких сил у меня нет с обоими вами связываться, – сказала Цзиньлянь и вынула из рукава отделанный белой бахромой шелковый платок с вышитыми серебром тремя знаками и сценой ночной молитвы Инъин.^[406]
   Цзинцзи низко поклонился, беря протянутый ему платок.
   – Смотри, убери как следует да жене не показывай, – наказала Цзиньлянь. – А то ей тоже на язык не попадайся.
   – Знаю, – заверил ее Цзинцзи и вернул туфельку, со словами: – Ее Тегунь в саду нашел. Я ему в обмен монисто пообещал.
   Цзиньлянь вся вспыхнула и закусила губы.
   – Ты только погляди, до чего захватал своими грязными руками этот негодяй. Вот велю батюшке избить рабское отродье, тогда будет знать.
   – Ты меня погубишь, – взмолился Цзинцзи. – Ладно, накажут мальчишку, но ведь я тебе сказал, значит, и мне достанется. Прошу тебя, ни слова обо мне.
   – Я скорее пощажу скорпиона, чем этого негодяя!
   Их разговор становился все оживленнее, когда за Цзинцзи пришел Лайань.
   – Батюшка просит вас в переднюю залу, – сказал слуга. – Надо список подарков составить.
   Цзиньлянь поторопила Цзинцзи. Когда он ушел, она велела Чуньмэй принести палку, собираясь избить Цюцзюй.
   – Я нашла вашу туфельку, а вы меня бить хотите, матушка? – не поддавалась служанка.
   – Ты мне чужую подсунула, – ругалась Цзиньлянь. – А куда эту девала?
   Цзиньлянь показала ей туфельку, которую принес Цзинцзи. Цюцзюй вытаращила глаза от удивления.
   – Странное дело! Откуда же у вас, матушка, взялась третья туфелька? – не признавая своей вины, проговорила, наконец, Цюцзюй.
   – И у тебя хватает смелости так заявлять! – заругалась Цзиньлянь. – Подсунула чужую, а теперь, может назовешь меня треногой уродиной, а? Говори, где ты взяла эту туфлю!
   Не вдаваясь в излишние подробности, Цзиньлянь велела всыпать служанке десять палок. Та прикрывала руками поясницу и плакала.
   – Это все из-за тебя мне достается, – говорила Цюцзюй, глядя в глаза Чуньмэй. – Ты калитку открыла, вот и унесли туфельку.
   – Да ведь ты ж постель собирала, – оборвала ее Чуньмэй. – Что ж ты туфельку-то потеряла? А когда тебя наказывают, ты людей винишь. Ладно, старая вещь, а если б матушка шпильку или серьгу потеряла, то тоже стала б на других сваливать, да? Говори спасибо, матушка тебя пожалела, слуг не позвала. Они б тебе дали десятка три палок. Посмотрела б я тогда на тебя.
   Цюцзюй подавила гнев и замолчала.
   Между тем в передней зале Цзинцзи упаковывал кусок шелка и другие подарки, которые Симэнь собирался преподнести тысяцкому Хэ, назначенному старшим тысяцким по уголовным делам в округ Хуайань. Чиновники из управы, родные и знакомые устраивали ему проводы в монастыре Вечного блаженства, но говорить об этом подробно нет надобности.
   Симэнь Цин отправил с подарками Дайаня,^[407] а сам пообедал с Цзинцзи и пошел проведать Цзиньлянь.
   Она была не в духе и сразу рассказала ему о туфельке.
   – Из-за твоих, негодник, проделок, у меня туфельку стащили, – говорила она. – Этот выродок – чтоб его на куски разорвали! – взял да носит везде, всем показывает. Хорошо, я узнала и отобрала. Сейчас же дай ему острастку, а то дальше – больше, пойдет все воровать.
   Симэнь не стал расспрашивать, как она узнала о мальчишке, закипел от злости и побежал к передним постройкам. Тегунь, ничего не подозревая, играл у каменных ступеней. Симэнь схватил его за волосы, ударил кулаком и поддал пинка. Тегунь закричал так, будто его режут. Симэнь бросил мальчика, и тот, потеряв сознание, повалился на землю.
   Прибежал испуганный Лайчжао с женой. Им пришлось долго отхаживать сына. Наконец он стал приходить в себя. Изо рта и носа у него пошла кровь. Родители отнесли Тегуня домой и кое-как разузнали, в чем дело.
   Возмущенная Шпилька, придя на кухню, разразилась бранью.
   – Чтоб ей сдохнуть, потаскухе проклятой! – ругала она направо и налево Цзиньлянь. – Вот черепаший выродок! Что тебе ребенок сделал? За что его бить до полусмерти, а? Что мальчишка в десять лет понимает? У него вон кровь из носу идет. А если б не выжил, плохо бы тебе пришлось, потаскуха проклятая, никакие бы мольбы не помогли.
   Два дня ругалась Шпилька и на кухне, и в передних постройках, но все никак не могла успокоиться. А Цзиньлянь тем временем пировала с Симэнем как ни в чем не бывало. Вечером, когда они легли, Симэнь увидел на ней туфли с красными пятками.
   – Ой, какие некрасивые! – сказал Симэнь. – Зачем такие обула?
   – У меня только одни ярко-красные, – объяснила Цзиньлянь, – и те, негодяй, рабское отродье, засалил. Где же я такие еще возьму?
   – Сделай завтра же такие, как были и раньше, дитя мое! – просил Симэнь. – Разве ты не знаешь, как они мне нравились?!
   – Какой ты странный! Впрочем, я забыла тебе кое-что сказать. – Цзиньлянь крикнула Чуньмэй: – Принеси мне ту туфлю! Узнаешь, с чьей ноги?
   – Не знаю! Чья это?
   – Скажите, пожалуйста! Он не знает! Меня не проведешь, и брось свои штучки! Все твои проделки известны. Ишь, Хуэйлянь повесилась, и тебе теперь ее вонючие портянки стали дороже жемчуга. В грот Весны отнес, в коробку с пригласительными карточками спрятал, писчей бумагой и благовониями переложил. Полюбуйтесь, какая редкость! Только ей и это не помогло. И не удивительно, что потаскуха в ад кромешный угодила. – Цзиньлянь ткнула пальцем в сторону Цюцзюй и продолжала: – А эта негодяйка мне подносит – ваша, говорит. Я ей за то и всыпала. – Цзиньлянь обернулась к Чуньмэй: – Выброси ее сейчас же!
   Чуньмэй бросила туфельку и крикнула Цюцзюй:
   – Бери! Это тебе в подарок!
   – У матушки такая ножка маленькая, – сказала Цюцзюй, поднимая туфельку, – что в ее туфельку один мой палец не влезет.
   – Какая тебе еще матушка?! – заругалась Цзиньлянь. – Она мать твоего хозяина в прошлом рождении. Вот она кто! А то с чего бы он ее туфлю стал так беречь? По наследству, должно быть, передать хочет, бесстыжий.
   Цюцзюй пошла было с туфелькой в руке, но ее окликнула Цзиньлянь.
   – Ступай нож принеси! В куски раскромсаю потаскухину туфлю и выброшу в отхожую яму, чтоб ей вечно в аду сидеть и на свет больше не появляться. – Цзиньлянь обернулась к Симэню: – Жаль тебе, небось, ее память, так я, полюбуйся, тем больше постараюсь – клочка от них не оставлю.
   – Ну и чудная же ты! – засмеялся Симэнь. – Перестань! И нет никакой у меня жалости.
   – А ну, поклянись, что тебе не жаль! Тогда почему и после смерти этой потаскухи ты хранишь ее туфлю, а? Нет, ты с утра до ночи тоскуешь. Я вот сколько лет рядом с тобой, а ты обо мне и не вспомнишь, а другую найдешь, так на нее и не надышишься.
   – Ну, довольно! – с улыбкой проговорил Симэнь. – Опять свое запела. Ведь она тебе ничего дурного не сделала.
   Симэнь обнял Цзиньлянь и поцеловал. Они отдались игре дождя и тучки.
   Да,

 
Чуть тронешь струны чувств –
и тут же вспыхнут взгляды.
Отыщешь к сердцу путь –
и на душе отрада.
Тому подтверждением стихи:
Кому доверишь таинства души,
Кому хоть часть тоски своей отдашь?
Любовь жива, хоть как ее глуши…
Грызет весь день и затемно пять страж!
 

   Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
БЕССМЕРТНЫЙ У ПРЕДСКАЗЫВАЕТ СУДЬБУ ЗНАТНЫМ И ХУДОРОДНЫМ
ПАНЬ ЦЗИНЬЛЯНЬ ВЕДЕТ ПОЛУДЕННОЕ СРАЖЕНИЕ В БЛАГОУХАЮЩЕЙ ВАННЕ

   Кончится осень – жди цветения новой весны;
   Хмурые брови, вздохи, скорбь никому не нужны.
   Лишь за стихами ты забыл бы мирские дела,
   Краски только б за чаркой серая жизнь обрела.
   Или вот шашки заполняют тоскливый досуг,
   Лютни звучанье породит ликованье вокруг.
   Собственный разум от житейских сует отстраняй.
   Душу стихами, жизнь отменным вином наполняй.

   Так вот. Встала Цзиньлянь рано, проводила Симэня и, вспомнив, что ей надо шить ярко-красные туфельки, направилась в сад. В руках у нее была корзинка с рукоделием. Устроившись на крыльце Зимородкового павильона, Цзиньлянь хотела было нарисовать на заготовках узор, но вскоре кликнула Чуньмэй и велела позвать Пинъэр.
   – Что ты разрисовываешь, сестрица? – спросила подошедшая Пинъэр.
   – Да вот хочу сшить туфельки из ярко-красного гладкого атласа на белой ровной подошве, а носки украсить вышивкой – попугай срывает персик.
   – У меня тоже лоскут ярко-красного атласа найдется, – подхватила Пинъэр. – Я тогда у тебя узор срисую. Только я буду шить на высокой подошве.
   Пинъэр принесла корзинку с рукодельем, и они сели вместе.
   – Сведи мне рисунок, – сказала Цзиньлянь, закончив узор на первой заготовке. – А я пойду сестрицу Мэн позову. Она тоже хотела туфельки шить.
   Когда Цзиньлянь вошла в комнату Юйлоу, та, прислонившись к кану, тоже кроила туфельку.
   – Так рано, а ты уже на ногах, – сказала Юйлоу.
   – Я сегодня рано поднялась, – отвечала Цзиньлянь. – Хозяина за город отправляла на проводы тысяцкого Хэ, потом сестрицу Ли позвала в сад шитьем заняться, пока прохладно, а то в жару не пошьешь. Я уж на одну туфлю узор нанесла, сестрице велела на другую свести, а сама вот за тобой пришла. Пойдем, втроем веселее работать. А ты что за туфельки кроишь?
   – Да все те же из темного атласа, – говорила Юйлоу. – Я тебе вчера показывала.
   – Ты молодец! – похвалила Цзиньлянь. – С раннего утра взялась.
   – Одну вчера сделала, – отвечала Юйлоу, – сегодня за вторую принялась.
   Цзиньлянь повертела туфельку в руках и спросила:
   – А как собираешься отделывать?
   – Я постарше вас, – начала Юйлоу. – Мне яркая расцветка не подойдет. Носок думаю золотой бархоткой опушить, край зеленой бахромой отделать, а подошву высокую поставлю. Как, по-твоему, ничего получится?
   – А чем же плохо? Собирайся быстрее и пойдем. Ли Пинъэр заждалась, наверно.
   – Присаживайся, чайку выпьем и пойдем, – предложила Юйлоу.
   – Нет, там вместе попьем.
   Юйлоу наказала Ланьсян принести чай в павильон и, спрятав туфельки в рукав, пошла с Цзиньлянь.
   – Куда вы так спешите? – окликнула шедших рука об руку женщин Юэнян.
   – Сестрица Ли послала меня за сестрицей Мэн, – отвечала Цзиньлянь. – Мы туфли шьем.
   Юэнян осталась у себя на террасе, а они пошли в сад. Каждая показывала свое рукоделье. Появилась с чаем Чуньмэй, за ней подала чай горничная Пинъэр и, наконец, Ланьсян. Все сели за чай.
   – Сестрица, – обратилась Юйлоу к Цзиньлянь, – почему ты шьешь на тонкой подошве? Ведь на высокой красивее. Не нравится деревянная со скрипом, поставь, как у меня, войлочную. Так мягко, ходить удобно.
   – Мне ведь не для ходьбы, а ночные, – объясняла Цзиньлянь. – Хозяин велел новые сшить, а то мои негодяй захватал.
   – Ох, эта туфелька! – вздохнула Юйлоу. – Не хочу сплетничать, пусть сестрица Ли послушает. Ты туфельку потеряла, а сын Лайчжао – Тегунь – ее в саду подобрал. Потом ты откуда-то об этом узнала, пожаловалась хозяину, а он избил Тегуня. Мамаша его, Шпилька, говорит, у него из носу кровь шла, без сознания, говорит, упал. Она в дальних покоях так ругалась! Только и слышно было: «Из-за потаскухи, черепашьего выродка, ребенка избили, а что он понимает! Хорошо, в живых остался, а то б потаскухе с черепашьим выродком тоже несдобровать». Я так и не поняла, кого ж она выродком обзывала. А потом Старшая спросила Тегуня, и тот рассказал ей, как играл в саду, нашел туфельку и хотел у зятя обменять на монисто. Кто-то, говорит, сказал батюшке, а тот меня избил. Тут только я поняла: Шпилька, оказывается, зятя Чэня черепашьим выродком называла. Хорошо, только Ли Цзяоэр рядом была, а услышь Старшая, неприятностей не оберешься.
   – А что Старшая сказала? – спросила Цзиньлянь.
   – Что сказала?! Так тебя отчитывала! В нашем доме, говорит, смутьянка заправляет, девятихвостая лиса завелась. Она, говорит, хозяина натравит, он и начинает все крушить. Вот и сосланного Лайвана тоже. Он приехал с юга, все было хорошо. И вдруг поползли со всех сторон наговоры. И жена-то его, мол, с хозяином шьется, и сам-то он ножом грозит, дубинкой размахивает. Одного, говорит, закоренелым убийцей объявили, другую – любовницей, а потом и обвинение выдумали. Его выслали, а ее до петли довели. А теперь, говорит, из-за своей туфли всех мутить начинает. Да ты, говорит, обуй как следует и носи, никто не подберет. Напилась, говорит, небось, да вытворяла с хозяином невесть что, вот и туфлю потеряла. А теперь – ни стыда ни совести – на мальчишке зло срывает. Подумаешь, какое преступление совершил!
   – Пусть заткнет свое хлебало! – закричала Цзиньлянь. – «Какое преступление», говорит? Убийство, выходит, не преступление! Он, рабское отродье, хозяина хотел зарезать. – Цзиньлянь обернулась к Юйлоу. – Я никогда ничего от тебя не таила, сестрица. Помнишь, как мы с тобой перепугались, когда нам Лайсин сказал? Если ты старшая жена, как же ты, спрашивается, можешь так говорить! Тебе все равно, мне все равно, выходит, убивай мужа, и ладно. Его жена у тебя прислуживала, так ты ее до того распустила, что она нынче с одной ругается, завтра с другой. Верно, как у должника есть кредитор, так у оскорбленного есть обидчик. Если ты меня поносишь, то я буду поносить тебя. Она повесилась, а от мужа все-таки скрыла правду, промолчала. Спасибо, деньги да знакомства помогли, а то что б было! Тебе хорошо с высоты других осуждать. Ты – одно, а мы – совсем другое. Да, я подстрекала мужа. Я настояла, чтоб хозяин избавил нас от этой парочки. А то б нас наверняка засунули головой в колодец.
   Юйлоу, заметив, как побагровела разгневанная Цзиньлянь, принялась ее уговаривать:
   – Мы с тобой сестры, дорогая! Я доверяла тебе, как самой себе, и сказала все, что слыхала. Прошу тебя, пусть это останется между нами.
   Цзиньлянь, однако, ее не послушалась и вечером, дождавшись прихода Симэня, подробно рассказала ему, как жена Лайчжао, Шпилька, ругалась в дальних покоях:
   – Ты, говорит, избил ее сына. Будь, мол, у нее зацепка, она бы этого так не оставила.
   Не услышь такого Симэнь, все б шло своим чередом, а тут он крепко запомнил сказанное Цзиньлянь и на другой же день решил выгнать из дома Лайчжао с семьей. Хорошо, Юэнян удалось кое-как его уговорить, но остаться дома слуге не позволили. Лайчжао был отправлен сторожем на Львиную, а у Симэня поставили главным привратником перешедшего оттуда Пинъаня.
   Позднее, узнав об этом, Юэнян негодовала на Цзиньлянь, но не о том пойдет речь.
   Чтоб не раскаяться, в делах не торопись.
   Удачу встретив – непременно обернись.
   Итак, в передней зале Симэнь Цин объявил Лайчжао, что тот с женой и сыном должен перебраться на Львиную улицу и сторожить там дом.
   Однажды Симэнь сидел в зале. К нему вошел привратник Пинъань и доложил:
   – Столичный воевода^[408] господин Чжоу прислал к вам с провожатым физиогномиста Бессмертного У. Они у ворот ожидают.
   – Позови посыльного, – распорядился Симэнь и, заглянув в визитную карточку воеводы Чжоу, крикнул: – Зови!
   Вскоре в ворота походкой легкой вошел, будто влетел, Бессмертный У. Ему было, должно быть, за сорок. В черной грубой повязке даоса, холщовом плаще, подпоясанном желтым шелковым поясом с кистями, в плетеных сандалиях и с веером из черепашьего щитка, он был так безмятежно чист, как светлая луна, что сияет над Янцзы; обликом своим напоминал вековую сосну с вершины горы Хуа – столь строго исполнял он обет и так величественны были его осанка и поступь.
   Бессмертного обычно узнают по таким отличительным признакам: видом он походит на сосну, голос у него густ, как колокольный звон, сядет – согнется, точно лук, пойдет – станет легким, словно ветер.
   Только поглядите на него:
   Постиг зерцало геомантов, Цзыпина.^[409] астрологию усвоил. По небесным знаменьям распознавать умеет соотношенье тьмы и света; исследовав «Канон Дракона», научился раскрывать тайны ветра и воды^[410] Вник в сокровенный смысл пяти светил,^[411] и в тайны трех предопределений^[412] дошел до сути всех структур и форм. Способен предсказать расцвет иль увяданье, по цвету лица определить грядущую судьбу. Он, если не мудрец, на горной вершине Хуа постигший сокровенное ученье, то, стало быть, гадальщик из Чэнду.^[413]
   Увидев приближающегося Бессмертного, Симэнь поспешно спустился со ступеней к нему навстречу и ввел его в залу. Вошедший, сложив на груди руки, отвесил хозяину поклон и сел.
   После чаю Симэнь обратился к Бессмертному с вопросами:
   – Позвольте узнать ваше высокое имя и прозвание. Из какого счастливого края пожаловали? Как познакомились с почтенным господином Чжоу?
   – Бедного даоса фамилия У, имя Ши, даосское прозвание Хранящий истину, – отвечал, слегка привстав, Бессмертный. – Родом из провинции Чжэцзян, где рос среди бессмертных. С малых лет, следуя за учителем, я удалился в монастырь Пурпурной пустоты на горах Тяньтайских,^[414] потом, как облако, залетал в столицу. Посетил паломником священную гору Тай, так очутился в ваших драгоценных краях,^[415] где командующий войском господин Чжоу и направил меня в вашу резиденцию предсказать вам будущее.
   – Позвольте узнать, почтенный наставник бессмертных, – обратился к гостю Симэнь, – учение каких же геомантов вы постигли и последователем какой школы физиогномистов себя считаете?
   – Я знаком с тринадцатью школами последователей Цзыпина, – отвечал Бессмертный У, – постиг физиогномистику методом Одетого в рубище,^[416] премудрость чернокнижия и магии, лечу снадобьями болящих, но к мирскому богатству равнодушен, поскольку невелик срок моего пребывания средь смертных.
   Еще большим почтением к прозорливому проникся Симэнь Цин.
   – Вы истинный бессмертный! – воскликнул он и велел слугам накрыть стол.
   – Воевода Чжоу прислал меня к вам предсказать судьбу, – говорил гость. – Можно ли трапезничать, прежде чем завершено дело?
   – Вы пожаловали издалека, наставник бессмертных, – успокаивал, улыбаясь, хозяин. – Вам и утром, должно быть, не пришлось садиться за трапезный стол, а судьбу не поздно будет предсказать и потом.