Страница:
- << Первая
- « Предыдущая
- 26
- 27
- 28
- 29
- 30
- 31
- 32
- 33
- 34
- 35
- 36
- 37
- 38
- 39
- 40
- 41
- 42
- 43
- 44
- 45
- 46
- 47
- 48
- 49
- 50
- 51
- 52
- 53
- 54
- 55
- 56
- 57
- 58
- 59
- 60
- 61
- 62
- 63
- 64
- 65
- 66
- 67
- 68
- 69
- 70
- 71
- 72
- 73
- 74
- 75
- 76
- 77
- 78
- 79
- 80
- 81
- 82
- 83
- 84
- 85
- 86
- 87
- 88
- 89
- 90
- 91
- 92
- 93
- 94
- 95
- 96
- 97
- 98
- 99
- 100
- 101
- 102
- 103
- 104
- 105
- 106
- 107
- 108
- 109
- 110
- 111
- 112
- 113
- 114
- 115
- 116
- 117
- 118
- 119
- 120
- 121
- 122
- 123
- 124
- 125
- Следующая »
- Последняя >>
Однажды стояла теплая погода. Дул приятный ветерок. Умастив себя мускусом и стираксом,[832] Цзиньлянь обошла крытую галерею и направилась прямо к гроту. Цзинцзи был занят в лавке. Она оглядела все кругом и, вернувшись ни с чем, взяла кисть, тяжело вздохнула и набросала послание.
– Ступай зятю Чэню передай, – сказала она Чуньмэй, протягивая запечатанный конверт.
Чэнь Цзинцзи вскрыл конверт и стал читать. Это был романс. Цзинцзи пробежал его до конца и, бросив лавку, помчался в сторону крытой галереи. Они встретились. Цзиньлянь, как голодающий, завидевший арбузную корку, бросилась в объятия к Цзинцзи и, ласкаясь, осыпала его поцелуями.
– Ах ты арестант! – говорила она, перебивая слова поцелуями. – Жить тебе, видать, надоело, изменник! С того дня, как нас увидала Сяоюй, исчез и не показываешься. Батюшка уехал, я одна скучаю, в слезах по тебе тоскую. Неужели у тебя нет ни стыда ни совести, а? Подумать только, до чего ж ты бессердечный! Скрылся и ладно! А я до сих пор тебя забыть не могу. Да, видать, понадеялась, глупая баба, а он давно изменил. Я для тебя ничто, так ведь?
Цзиньлянь подняла голову и увидела невдалеке Юйлоу. Та бросила в их сторону короткий взгляд. Цзиньлянь поспешно оттолкнула Цзинцзи. Он чуть не упал. Любовники тотчас же разбежались в разные стороны, но не о том пойдет речь.
Юэнян с Юйлоу и Пинъэр сидела у себя в комнате, когда к ней вбежал запыхавшийся Дайань.
– Батюшка воротились! – объявил он, отвешивая земной поклон хозяйке. – Я с подорожной впереди ехал. Батюшка в двух десятках ли, не больше.
– Проголодался? – спросила Юэнян.
– С утра крошки во рту не было, – признался слуга.
Юэнян велела Дайаню идти на кухню и распорядилась, чтобы готовили обед хозяину, а сама вместе с остальными женами направилась в залу встречать мужа.
Да,
Симэнь первым делом поклонился Юэнян. Потом его приветствовали Юйлоу, Пинъэр, Цзиньлянь и остальные. С каждой он обменялся несколькими фразами. Позднее на поклон к хозяйкам подошли Шутун, Циньтун и Хуатун. Затем слуги поспешили на кухню.
Симэнь подробно рассказал о своих дорожных невзгодах, о том, как остановился у дворецкого Чжая, как на другой день его радушно принимал императорский наставник Цай и как он изо дня в день пировал у видных сановников.
– А как сын? – спросил он, обращаясь к Пинъэр. – Поправился? Как твое здоровье? Помогли лекарства доктора Жэня? Я был вдали, но сердце мое оставалось здесь. Все думал, как там торговля идет, вот и поспешил вернуться.
– Сын ничего, – отвечала Пинъэр. – Мне после лекарства тоже стало полегче.
Юэнян велела женам убрать вещи и подарки Цай Цзина, а поварам подавать Симэню обед. К вечеру по случаю приезда хозяина был устроен пир. Две ночи подряд Симэнь провел в покоях Юэнян.
Да,
На другой день на поклон к Симэню пришли дочь с зятем Цзинцзи. С Цзинцзи хозяин говорил о торговле и счетах. О возвращении Симэня узнали Ин Боцзюэ и Чан Шицзе и тоже поспешили нанести ему визит.
– Устал, брат, должно быть, в пути, а? – в один голос спрашивали они.
Симэнь поведал им о красоте и роскоши столицы, о приеме у императорского наставника и благосклонности, с каковою последний к нему отнесся. Ин Боцзюэ с Чан Шицзе сопровождали рассказ громкими возгласами восхищения. Симэнь оставил их у себя, и они пировали целый день.
Перед самым уходом Шицзе подошел к Симэню.
– У меня к тебе просьба, брат, – заговорил Шицзе. – Не знаю, правда, как ты отнесешься…
Он умолк на полуслове и опустил голову.
– Ну, говори же! В чем дело? – спросил Симэнь.
– Дом у меня плох, – продолжал Шицзе. – Хотел бы подыскать другой, а денег нет. Не мог бы ты, брат, мне помочь? Со временем все сполна бы вернул, с процентами.
– Мы ж свои люди! – воскликнул Симэнь. – Какие могут быть проценты?! Я сейчас слишком занят. Некогда мне серебром заниматься. Погоди, вот вернется с товарами приказчик Хань, тогда и потолкуем.
Чан Шицзе и Ин Боцзюэ на том и расстались с Симэнем, но не о том пойдет речь.
Расскажем теперь о богаче Мяо. Встретив Симэня у резиденции императорского наставника, Мяо Цин пригласил его к себе на пир, во время которого пообещал подарить двоих певцов. Симэнь тогда рвался домой, и друзьям не пришлось даже попрощаться. Мяо Цин полагал, что Симэнь все еще в столице, и направил к дворецкому Чжаю своего слугу.
– Господин Симэнь три дня как отбыл домой, – ответили слуге у Чжай Цяня.
Тут только Мяо Цин понял, почему не видно Симэня. «Да, что доброму скакуну удар хлыста, то благородному мужу обещанное слово», – размышлял он. – Можно было бы, конечно, не дарить певцов, ну если обидится? Как я ему потом в глаза смотреть буду?!» – Мяо Цин позвал обоих певцов.
– В прошлый раз на пиру я пообещал подарить вас господину Симэню, – обратился он к певцам. – Он отбыл домой, и вам пора укладывать вещи. Ступайте собирайтесь, а я пока напишу письмо.
– Сколько лет мы вам служили! – взмолились певцы. – Чем же вдруг не угодили? Какой у господина Симэня нрав, мы не знаем. Оставьте нас, не бросайте!
– Как вы не понимаете! – уговаривал их Мяо Цин. – Господин Симэнь – человек влиятельный, богатый. Какими деньгами ворочает. Военный чин имеет, а теперь вот стал приемным сыном самого государева наставника Цая. Его придворные смотрители да важные сановники привечают, дружбу с ним водят. Шелковую и атласную лавки держит, собирается охранную контору[833] открывать. Барышам и счет потерял. По характеру человек он покладистый и мягкий. А какой поклонник изящного! Одной прислуги человек восемьдесят наберется. И всех в шелка одевает. Шесть жен содержит. С головы до ног в золоте и жемчугах. Без певцов и актеров дня не обходится. Все около него кормятся. А искусницы из переулка Пинкан, скажем, или Циншуй, так те только благодаря его милости и процветают. Словом, вам и так ясно! Раз я вас подарить пообещал, не могу ж я от своего слова отказываться!
– Сколько мы вам за все годы хлопот доставили, батюшка! – продолжали свое певцы. – Вы нас музыке и пению обучали, а теперь – Только мы познали звучание струн, а вы не хотите, чтоб мы услаждали вас, батюшка. Зачем вы посылаете нас ублажать других?
Певцы пали ниц. На глазах у них невольно навернулись слезы. Расчувствовался и сам хозяин.
– Вы по-своему правы, – говорил он. – Мне ведь тоже нелегко с вами расставаться. Но вспомните, что сказал всесовершенный Конфуций! Разве можно называть человеком того, кто не держит слова! Нельзя же преступить сей завет! Так что я не могу уступить вашему желанию. Обождите, напишу письмо и пошлю с вами провожатого. Он будет вас оберегать в пути. А там вам будет не хуже, чем у меня.
Мяо Цин позвал домашнего учителя, и тот моментально набросал восемь строк, посвященных излияниям чувств и добрым пожеланиям, а в конце сообщалось о певцах и содержалась просьба черкнуть ответ. Далее был приложен перечень подарков: шелка, писчая бумага и прочее. Мяо Цин передал письмо слугам Мяо Сю и Мяо Ши, которым велено было сопровождать певцов.
Вскоре подвели навьюченных ослов. Все было готово к отъезду в Шаньдун. Певцы не сдержались и проронили слезу, но против хозяйской воли не пойдешь. Отвесив не один земной поклон хозяину и поблагодарив его, они верхом пустились в дальний путь. Впереди, за конской головой пред ними простирались темнеющие вершины гор, внизу, где мелькал хлыст, несла зеленоватые воды река. То тут, то там над густою шапкою деревьев вздымались высоко флажки питейных лавок и винных погребков. А впереди в лучах заката ютились бедные лачуги. Но оборвалось их беззаботное житье, исполненное радости и песен, и вот они, с хозяином простясь, уж вынуждены ехать, обдуваемые ветром среди туманной мглы. В тоске по родным краям, с думою о милостивом хозяине они из головы даже выбросили и кастаньет задорный треск и песни, вроде «Солнечной весною белый снег». А слуги, те оба гнали лошадей, спешили и, думая о том лишь, как бы поскорей хозяйский выполнить наказ, сон отгоняли лунной ночью, когда мерцали звезды.
Да,
– Братцы! – обратились к слугам певцы. – У нас животы подвело. Ведь целый день в пути. Не пропустить ли по чарочке?
Все четверо выпрыгнули из седел и направились к дверям кабака, на котором красовалась остроумная надпись: «За наше вино бессмертный отдаст нефритовые подвески, сановник расстанется с золотыми регалиями и собольей шубой». В самом деле, это был прелестный кабачок!
Путники сели за стол и окликнули полового.
– Подавай рога с вином! Тащи лук и чеснок! Побольше мяса нарежь! Да соевого творогу не забудь.
На столе появились блюда. У путников в предвкушении обильной трапезы даже слюнки потекли. Но тут кто-то из них поднял голову. На стене белели две парные надписи, начертанные размашистым витиеватым почерком:
– Братцы! – говорили они слугам. – Мы-то надеялись весь век у хозяина прожить, а что вышло? Перекинулись за чаркой вина парой фраз, и уж отправляют нас в подарок в далекие края, а жалок человек на чужой стороне. Что-то нас ждет впереди?
Мяо Сю и Мяо Ши стали их успокаивать. После плотного обеда путники снова вскочили на коней. Снова застучали шестнадцать копыт. Много дней миновало, прежде чем они добрались до области Дунпин. В уездном центре Цинхэ они спешились и стали разузнавать, куда идти дальше. Наконец остановились на Лиловокаменной у дома Симэнь Цина.
Симэнь после приезда из столицы не видал покою. Одни присылали подарки, другие приглашали на пиры. По три, по четыре гостя в день навещали. А там и старшей жене надо было с приездом уделить внимание, и остальных не обойти. Дни проходили в пирах и усладах. Симэнь и в управу не заглядывал, даже о возвращении своем не уведомил.
Но вот в день приезда певцов у него выдалось время, и он поспешил на заседание в управу. Одного за другим приводили на допрос арестованных. Всякие дела разбирали – прелюбодеяние, драку, шулерство и ограбление. Потом, когда собрали и зарегистрировали поступившие жалобы, Симэнь сел в легкий паланкин и, окруженный телохранителями, очищавшими путь от зевак, отправился домой. Тут-то он и заметил заждавшихся слуг с певцами. Следуя за паланкином, они вошли в залу.
– Мы от господина Мяо из Янчжоу, – встав на колени, отрекомендовались вошедшие. – Вот вам, батюшка, письмо.
Они отвесили земные поклоны.
– Встаньте! – подняв руку, сказал Симэнь и начал расспрашивать о Мяо Цине.
Он позвал Шутуна. Тот разрезал серебряными ножницами пакет и вынул бумагу. Симэнь стал читать приложение к письму. Между тем Мяо Сю с Мяо Ши, продолжая стоять на коленях, протянули подарки.
– Примите, батюшка, знаки почтения от нашего господина, – сказали они.
Симэнь очень обрадовался и распорядился, чтобы Дайань убрал подношения, а слугам велел встать.
– Мы ведь встретились за тысячи ли от дому, – говорил он. – И представьте, какое родство душ, какая привязанность! Пообещал певцов подарить, – и разговор-то за чаркой вина зашел, – я уж забыл давным-давно, а ваш почтенный хозяин помнит. Я-то все жалел, что в спешке не успел с ним проститься. Да, обет дороже денег. Говорят, умели в старину дружить, да и то называют только Фана и Чжана.[834] О них добрая молва живет, будто они друг за другом за тысячу ли ходили. Вот и ваш хозяин из таких редких друзей.
Так Симэнь на все лады расхваливал и благодарил Мяо Цина.
– Хозяин приказал нам служить у вас, батюшка, – говорили, приблизившись и отвешивая земные поклоны, певцы. – Не будьте к нам слишком строги, батюшка, умоляем вас!
Симэнь посмотрел на подростков-певцов, чистых и стройных. Они были действительно хороши собой. Уступая, быть может, разодетым женам Симэня, певцы затмили бы любую служанку, привыкшую блистать обрамленной алыми губами белизною зубов. Симэнь велел устроить в передней зале угощение. Было отдано распоряжение, чтобы с ответным письмом Мяо Цину отправили щедрые дары – шелка и украшения. Для ожидавших в кабинете певцов готовили комнаты.
Прослышав о певцах, Ин Боцзюэ и остальные друзья поспешили к Симэню, и тот велел Дайаню накрывать стол на восемь персон. На устроенный по этому случаю пир к гостям вышли певцы и, ударив в кастаньеты, запели на мотив «Вешних вод»:
– Нас обучали и коротким романсам, – говорили, кланяясь, певцы. – Мы Вам сейчас споем, батюшка.
– Очень хорошо! Спойте! – попросил Симэнь.
Певцы запели:
– Чудесно! Прекрасно! – восклицали они хором.
Цзиньлянь, оставаясь среди остальных женщин, так глазами и поедала сразу же очаровавших ее певцов. «Да, ребята и поют превосходно, и собой красавцы», – шепотом повторяла она.
Симэнь отпустил певцов отдыхать в восточный флигель и распорядился накормить Мяо Сю с Мяо Ши. Было велено также готовить Мяо Цину подарки и ответ с выражением особой благодарности.
Хотите знать, что было, приходите в другой раз.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
Это восьмистишие говорит о том, что богатство и знатность не вечны. Пробьет час, и будь у тебя хоть горы золота и нефрита, все равно на тот свет явишься с пустыми руками.
Вот почему Симэнь Цин и был так справедлив и бескорыстен, помогал ближним в нужде и беде, чем снискал всеобщее восхищение и похвалу, однако, не об этом пойдет речь.
Симэнь оставил у себя певцов. К хозяину они относились с благоговейным почтением и немедленно откликались на всякий его зов. Вскоре Симэнь отправил с подарками и благодарственным письмом слуг Мяо Ши и Мяо Сю, наградив предварительно серебром. Слуги поблагодарили Симэня земными поклонами и пустились в путь домой. Некоторое время спустя певцы за ненадобностью были отправлены в подарок императорскому наставнику Цаю.
Да,
– Тоже мне! Еще мужчиной себя считает, главой семьи, а самому и жить-то негде. Какой позор! Ты ж говорил, с господином Симэнем дружбу водишь, так попроси его, пусть выручит. Видать, по воду пошел да и кувшин в колодец упустил, а?
Чан Шицзе только таращил глаза да отмалчивался. И вот, с утра он пошел к Ин Боцзюэ. Они отправились в кабачок. Шицзе заметил небольшой тростниковый навес, рядом с которым вилась речушка. Перед выходом из зелени деревьев торчал флажок винной лавки. С вином и закусками в руках сновали взад – вперед человек семь половых. У буфета красовались свежая рыба, утки, гуси и прочая снедь. В кабачке было чисто и уютно, и Чан Шицзе пригласил Боцзюэ пропустить чарочку.
– Не могу я сейчас, – отказывался Боцзюэ.
Шицзе все-таки затащил его внутрь и усадил за стол. Подали вина, блюдо копченого мяса и блюдо рыбы.
– Прошу тебя, брат, – обратился к другу Шицзе, когда они осушили по второй чарке, – поговори с братом Симэнем, а? Все дни не удавалось с ним повидаться, а мне дома житья нет. Вчера жена целый вечер ворчала. Я не выдержал, в последнюю ночную стражу с постели поднялся и прямо к тебе. Если он сразу не выйдет, может, у ворот обождать? Как ты считаешь?
– Ступай зятю Чэню передай, – сказала она Чуньмэй, протягивая запечатанный конверт.
Чэнь Цзинцзи вскрыл конверт и стал читать. Это был романс. Цзинцзи пробежал его до конца и, бросив лавку, помчался в сторону крытой галереи. Они встретились. Цзиньлянь, как голодающий, завидевший арбузную корку, бросилась в объятия к Цзинцзи и, ласкаясь, осыпала его поцелуями.
– Ах ты арестант! – говорила она, перебивая слова поцелуями. – Жить тебе, видать, надоело, изменник! С того дня, как нас увидала Сяоюй, исчез и не показываешься. Батюшка уехал, я одна скучаю, в слезах по тебе тоскую. Неужели у тебя нет ни стыда ни совести, а? Подумать только, до чего ж ты бессердечный! Скрылся и ладно! А я до сих пор тебя забыть не могу. Да, видать, понадеялась, глупая баба, а он давно изменил. Я для тебя ничто, так ведь?
Цзиньлянь подняла голову и увидела невдалеке Юйлоу. Та бросила в их сторону короткий взгляд. Цзиньлянь поспешно оттолкнула Цзинцзи. Он чуть не упал. Любовники тотчас же разбежались в разные стороны, но не о том пойдет речь.
Юэнян с Юйлоу и Пинъэр сидела у себя в комнате, когда к ней вбежал запыхавшийся Дайань.
– Батюшка воротились! – объявил он, отвешивая земной поклон хозяйке. – Я с подорожной впереди ехал. Батюшка в двух десятках ли, не больше.
– Проголодался? – спросила Юэнян.
– С утра крошки во рту не было, – признался слуга.
Юэнян велела Дайаню идти на кухню и распорядилась, чтобы готовили обед хозяину, а сама вместе с остальными женами направилась в залу встречать мужа.
Да,
Женщины успели вдоволь наговориться, прежде чем паланкин Симэня остановился у ворот, где они его и встретили.
Поэт уходит – птицы продолжают звонко петь.
Хозяин в дом – хозяйки суетятся, не успеть!
Симэнь первым делом поклонился Юэнян. Потом его приветствовали Юйлоу, Пинъэр, Цзиньлянь и остальные. С каждой он обменялся несколькими фразами. Позднее на поклон к хозяйкам подошли Шутун, Циньтун и Хуатун. Затем слуги поспешили на кухню.
Симэнь подробно рассказал о своих дорожных невзгодах, о том, как остановился у дворецкого Чжая, как на другой день его радушно принимал императорский наставник Цай и как он изо дня в день пировал у видных сановников.
– А как сын? – спросил он, обращаясь к Пинъэр. – Поправился? Как твое здоровье? Помогли лекарства доктора Жэня? Я был вдали, но сердце мое оставалось здесь. Все думал, как там торговля идет, вот и поспешил вернуться.
– Сын ничего, – отвечала Пинъэр. – Мне после лекарства тоже стало полегче.
Юэнян велела женам убрать вещи и подарки Цай Цзина, а поварам подавать Симэню обед. К вечеру по случаю приезда хозяина был устроен пир. Две ночи подряд Симэнь провел в покоях Юэнян.
Да,
Но говорить о любовном наслаждении подробно нет надобности.
Было сухо, безотрадно –
благодатный дождь прошелся вдруг.
А в чужих краях внезапно
повстречался закадычный друг.
На другой день на поклон к Симэню пришли дочь с зятем Цзинцзи. С Цзинцзи хозяин говорил о торговле и счетах. О возвращении Симэня узнали Ин Боцзюэ и Чан Шицзе и тоже поспешили нанести ему визит.
– Устал, брат, должно быть, в пути, а? – в один голос спрашивали они.
Симэнь поведал им о красоте и роскоши столицы, о приеме у императорского наставника и благосклонности, с каковою последний к нему отнесся. Ин Боцзюэ с Чан Шицзе сопровождали рассказ громкими возгласами восхищения. Симэнь оставил их у себя, и они пировали целый день.
Перед самым уходом Шицзе подошел к Симэню.
– У меня к тебе просьба, брат, – заговорил Шицзе. – Не знаю, правда, как ты отнесешься…
Он умолк на полуслове и опустил голову.
– Ну, говори же! В чем дело? – спросил Симэнь.
– Дом у меня плох, – продолжал Шицзе. – Хотел бы подыскать другой, а денег нет. Не мог бы ты, брат, мне помочь? Со временем все сполна бы вернул, с процентами.
– Мы ж свои люди! – воскликнул Симэнь. – Какие могут быть проценты?! Я сейчас слишком занят. Некогда мне серебром заниматься. Погоди, вот вернется с товарами приказчик Хань, тогда и потолкуем.
Чан Шицзе и Ин Боцзюэ на том и расстались с Симэнем, но не о том пойдет речь.
Расскажем теперь о богаче Мяо. Встретив Симэня у резиденции императорского наставника, Мяо Цин пригласил его к себе на пир, во время которого пообещал подарить двоих певцов. Симэнь тогда рвался домой, и друзьям не пришлось даже попрощаться. Мяо Цин полагал, что Симэнь все еще в столице, и направил к дворецкому Чжаю своего слугу.
– Господин Симэнь три дня как отбыл домой, – ответили слуге у Чжай Цяня.
Тут только Мяо Цин понял, почему не видно Симэня. «Да, что доброму скакуну удар хлыста, то благородному мужу обещанное слово», – размышлял он. – Можно было бы, конечно, не дарить певцов, ну если обидится? Как я ему потом в глаза смотреть буду?!» – Мяо Цин позвал обоих певцов.
– В прошлый раз на пиру я пообещал подарить вас господину Симэню, – обратился он к певцам. – Он отбыл домой, и вам пора укладывать вещи. Ступайте собирайтесь, а я пока напишу письмо.
– Сколько лет мы вам служили! – взмолились певцы. – Чем же вдруг не угодили? Какой у господина Симэня нрав, мы не знаем. Оставьте нас, не бросайте!
– Как вы не понимаете! – уговаривал их Мяо Цин. – Господин Симэнь – человек влиятельный, богатый. Какими деньгами ворочает. Военный чин имеет, а теперь вот стал приемным сыном самого государева наставника Цая. Его придворные смотрители да важные сановники привечают, дружбу с ним водят. Шелковую и атласную лавки держит, собирается охранную контору[833] открывать. Барышам и счет потерял. По характеру человек он покладистый и мягкий. А какой поклонник изящного! Одной прислуги человек восемьдесят наберется. И всех в шелка одевает. Шесть жен содержит. С головы до ног в золоте и жемчугах. Без певцов и актеров дня не обходится. Все около него кормятся. А искусницы из переулка Пинкан, скажем, или Циншуй, так те только благодаря его милости и процветают. Словом, вам и так ясно! Раз я вас подарить пообещал, не могу ж я от своего слова отказываться!
– Сколько мы вам за все годы хлопот доставили, батюшка! – продолжали свое певцы. – Вы нас музыке и пению обучали, а теперь – Только мы познали звучание струн, а вы не хотите, чтоб мы услаждали вас, батюшка. Зачем вы посылаете нас ублажать других?
Певцы пали ниц. На глазах у них невольно навернулись слезы. Расчувствовался и сам хозяин.
– Вы по-своему правы, – говорил он. – Мне ведь тоже нелегко с вами расставаться. Но вспомните, что сказал всесовершенный Конфуций! Разве можно называть человеком того, кто не держит слова! Нельзя же преступить сей завет! Так что я не могу уступить вашему желанию. Обождите, напишу письмо и пошлю с вами провожатого. Он будет вас оберегать в пути. А там вам будет не хуже, чем у меня.
Мяо Цин позвал домашнего учителя, и тот моментально набросал восемь строк, посвященных излияниям чувств и добрым пожеланиям, а в конце сообщалось о певцах и содержалась просьба черкнуть ответ. Далее был приложен перечень подарков: шелка, писчая бумага и прочее. Мяо Цин передал письмо слугам Мяо Сю и Мяо Ши, которым велено было сопровождать певцов.
Вскоре подвели навьюченных ослов. Все было готово к отъезду в Шаньдун. Певцы не сдержались и проронили слезу, но против хозяйской воли не пойдешь. Отвесив не один земной поклон хозяину и поблагодарив его, они верхом пустились в дальний путь. Впереди, за конской головой пред ними простирались темнеющие вершины гор, внизу, где мелькал хлыст, несла зеленоватые воды река. То тут, то там над густою шапкою деревьев вздымались высоко флажки питейных лавок и винных погребков. А впереди в лучах заката ютились бедные лачуги. Но оборвалось их беззаботное житье, исполненное радости и песен, и вот они, с хозяином простясь, уж вынуждены ехать, обдуваемые ветром среди туманной мглы. В тоске по родным краям, с думою о милостивом хозяине они из головы даже выбросили и кастаньет задорный треск и песни, вроде «Солнечной весною белый снег». А слуги, те оба гнали лошадей, спешили и, думая о том лишь, как бы поскорей хозяйский выполнить наказ, сон отгоняли лунной ночью, когда мерцали звезды.
Да,
Вдали в лесу показался флажок винной лавки.
С утра еще слух услаждали
высоких гостей Мяо Цина,
А вечером будут кружиться
вокруг забулдыг Симэнь Цина.
– Братцы! – обратились к слугам певцы. – У нас животы подвело. Ведь целый день в пути. Не пропустить ли по чарочке?
Все четверо выпрыгнули из седел и направились к дверям кабака, на котором красовалась остроумная надпись: «За наше вино бессмертный отдаст нефритовые подвески, сановник расстанется с золотыми регалиями и собольей шубой». В самом деле, это был прелестный кабачок!
Путники сели за стол и окликнули полового.
– Подавай рога с вином! Тащи лук и чеснок! Побольше мяса нарежь! Да соевого творогу не забудь.
На столе появились блюда. У путников в предвкушении обильной трапезы даже слюнки потекли. Но тут кто-то из них поднял голову. На стене белели две парные надписи, начертанные размашистым витиеватым почерком:
Строки эти красовались как раз напротив певцов и били, что называется, не в бровь, а в глаз. Задетые за живое, певцы не сдержали слез.
Путь в тысячу верст, он далек или нет?
Вперёд ли назад – безразличен ответ.
Куда б ты ни ехал, ты в мире живом.
Зачем же вздыхать, что далек отчий дом?
– Братцы! – говорили они слугам. – Мы-то надеялись весь век у хозяина прожить, а что вышло? Перекинулись за чаркой вина парой фраз, и уж отправляют нас в подарок в далекие края, а жалок человек на чужой стороне. Что-то нас ждет впереди?
Мяо Сю и Мяо Ши стали их успокаивать. После плотного обеда путники снова вскочили на коней. Снова застучали шестнадцать копыт. Много дней миновало, прежде чем они добрались до области Дунпин. В уездном центре Цинхэ они спешились и стали разузнавать, куда идти дальше. Наконец остановились на Лиловокаменной у дома Симэнь Цина.
Симэнь после приезда из столицы не видал покою. Одни присылали подарки, другие приглашали на пиры. По три, по четыре гостя в день навещали. А там и старшей жене надо было с приездом уделить внимание, и остальных не обойти. Дни проходили в пирах и усладах. Симэнь и в управу не заглядывал, даже о возвращении своем не уведомил.
Но вот в день приезда певцов у него выдалось время, и он поспешил на заседание в управу. Одного за другим приводили на допрос арестованных. Всякие дела разбирали – прелюбодеяние, драку, шулерство и ограбление. Потом, когда собрали и зарегистрировали поступившие жалобы, Симэнь сел в легкий паланкин и, окруженный телохранителями, очищавшими путь от зевак, отправился домой. Тут-то он и заметил заждавшихся слуг с певцами. Следуя за паланкином, они вошли в залу.
– Мы от господина Мяо из Янчжоу, – встав на колени, отрекомендовались вошедшие. – Вот вам, батюшка, письмо.
Они отвесили земные поклоны.
– Встаньте! – подняв руку, сказал Симэнь и начал расспрашивать о Мяо Цине.
Он позвал Шутуна. Тот разрезал серебряными ножницами пакет и вынул бумагу. Симэнь стал читать приложение к письму. Между тем Мяо Сю с Мяо Ши, продолжая стоять на коленях, протянули подарки.
– Примите, батюшка, знаки почтения от нашего господина, – сказали они.
Симэнь очень обрадовался и распорядился, чтобы Дайань убрал подношения, а слугам велел встать.
– Мы ведь встретились за тысячи ли от дому, – говорил он. – И представьте, какое родство душ, какая привязанность! Пообещал певцов подарить, – и разговор-то за чаркой вина зашел, – я уж забыл давным-давно, а ваш почтенный хозяин помнит. Я-то все жалел, что в спешке не успел с ним проститься. Да, обет дороже денег. Говорят, умели в старину дружить, да и то называют только Фана и Чжана.[834] О них добрая молва живет, будто они друг за другом за тысячу ли ходили. Вот и ваш хозяин из таких редких друзей.
Так Симэнь на все лады расхваливал и благодарил Мяо Цина.
– Хозяин приказал нам служить у вас, батюшка, – говорили, приблизившись и отвешивая земные поклоны, певцы. – Не будьте к нам слишком строги, батюшка, умоляем вас!
Симэнь посмотрел на подростков-певцов, чистых и стройных. Они были действительно хороши собой. Уступая, быть может, разодетым женам Симэня, певцы затмили бы любую служанку, привыкшую блистать обрамленной алыми губами белизною зубов. Симэнь велел устроить в передней зале угощение. Было отдано распоряжение, чтобы с ответным письмом Мяо Цину отправили щедрые дары – шелка и украшения. Для ожидавших в кабинете певцов готовили комнаты.
Прослышав о певцах, Ин Боцзюэ и остальные друзья поспешили к Симэню, и тот велел Дайаню накрывать стол на восемь персон. На устроенный по этому случаю пир к гостям вышли певцы и, ударив в кастаньеты, запели на мотив «Вешних вод»:
На мотив «Остановив коня, внимаю»:
Грушевый сал распустился с улыбкой,
Ива кудрявой не гнет головы,
Чайные розы в цветении зыбком
Чают дождаться бутонов айвы.[835]
На мотивы «Опустился дикий гусь» и «Победной песни»:
Заросшие тропинки,
Заглохшие плетни.
Нестройные травинки,
И смолкли соловьи.
Дождливой паутинкой
Опутан сонный сад,
На мостике с горбинкой
Дробинки наугад.
А шмель забыл багряной
Гвоздики аромат,
Не пьет нектар медвяный –
Промок его наряд.
Стою я на террасе,
Вздыхаю у перил.
О, как непрочно счастье –
Любимый разлюбил.
– Да, в самом деле вы чудесно поете! – сказал, кивая головой Симэнь.
Вот нахмурила Си Ши
зимородки-брови,
Затаила чудный лик –
в яшмовом покрове.
Красноперый козодой
плачет в сизой дымке
И роняет на цветы
жемчуга-слезинки.
Вдруг на солнце засверкал
шляпы светлый глянец,
И подвески закружил
искрометный танец.
Как цветочная пыльца
шпилек ароматы
Плавно реют у крыльца
расписной палаты.[836]
Прекрасное тронешь –
в грязи замараешь.
В пучину залезешь –
всех рыб распугаешь.
Пичуга влетела –
от страсти пьяна.
Лишь мне нет опоры –
тоскую одна.
– Нас обучали и коротким романсам, – говорили, кланяясь, певцы. – Мы Вам сейчас споем, батюшка.
– Очень хорошо! Спойте! – попросил Симэнь.
Певцы запели:
На тот же мотив:
Вот шелка кусок белоснежного
На раме тугой растянул,
Взял кисть и на поле безбрежное
Великий художник взглянул:
Там травы баюкают нежные
В рассветной сиреневой мгле,
Телята желтеют потешные.
А на раздобревшем воле,
Листая потертую книжицу,
Задумался старый пастух…
Котята весенние лижутся,
И стоны рожка нежат слух.
Трясутся хвосты в нетерпении,
Гоняют назойливых мух.
Чтоб подлинным стало творение
Немало затрачено мук.
Есть в библиотеках стихи и романы,
Есть лютня и цитра, есть флейта и цинь.
Немало поэтов, чьи песни желанны,
Но «Солнечных весен»[837] вторых не найти.
Великие песни веками нетленны –
Поют их красавицы наперебой.
Да будет прославлен поэт вдохновенный,
Как в «Оде о высях»[838] воспевший любовь.
На тот же мотив:
Поля предо мной благодатные:
Колосья холмами лежат,
Равнинами грядки опрятные,
И вьется косая межа.
Меж рисом и просом бежит тропа
И прячется в горной дали.
Пшеница златая лежит в снопах,
Тутовник – чернее земли.
Там аиста песня нехитрая,
А там – обезьян грубый крик.
Лачуга в пыли глинобитная,
Горбатый хозяин-старик.
Его сыновья в поле день-деньской,
Им в полдень приносят еду,
Желудки наполнят – и в тень с мошкой
Под сеткой у леса уснут.
Поэзию жизни обыденной
Познали певцы царства Бинь,[839]
И мир, их глазами увиденный
Дано было мне полюбить.
Под красками мнится
природа сочнее:
Речушка змеится
меж розовых гор,
И ряской живою
в груди зеленея,
Раскинулся вволю
озёрный простор.
А осень пестра
на цветочной поляне,
И дымкою трав
затянулась река.
Оделись в солому
на поле крестьяне,
И прыгает сом
в кузовке рыбака.
Тропинками посуху
лунные блики,
И палевым отсветом
над глубиной.
Слышны журавлей
улетающих крики,
И чайки не реют
над мёрзлой волной.
Творец вдохновенный,
художник великий
Мирские мгновенья
стряхнул, словно пыль.
И будто Цанлан –
водный скит многоликий,[840]
Воспел этот край,
как священную быль.
На, действительно, голоса их были чисты, а песни плыли облаками и превращались в «Белые снега».[841] Юэнян, Юйлоу, Цзиньлянь и Пинъэр, завороженные тоже вышли к пирующим.
Вот хмурятся тучи обвисшие,
И стелется по небу мгла,
И снег, как подвыпивший лишнее,
Обмяк, но лачуга тепла.
Чтоб сытыми быть и богатыми
Я чашу налью до краев,
Жена сварит кашу с бататами,
В жаровню подброшу я дров.
Вдруг песнь привлечет журавлиная –
За птицей пошлю сыновей –
С нее написал бы картину я,
И птице в тепле веселей.
И песня сложилась бы ладная;
Мы чаши осушим не раз!..
Как жаль! Оделен ли талантом я? –
Ищу, не найду нужных фраз.
В восторге до самозабвения
Великий художник творит.
Воспел старика вдохновения
И чист стал душой, как нефрит.
– Чудесно! Прекрасно! – восклицали они хором.
Цзиньлянь, оставаясь среди остальных женщин, так глазами и поедала сразу же очаровавших ее певцов. «Да, ребята и поют превосходно, и собой красавцы», – шепотом повторяла она.
Симэнь отпустил певцов отдыхать в восточный флигель и распорядился накормить Мяо Сю с Мяо Ши. Было велено также готовить Мяо Цину подарки и ответ с выражением особой благодарности.
Хотите знать, что было, приходите в другой раз.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
СИМЭНЬ ЦИН ПОМОГАЕТ ЧАН ШИЦЗЕ
ИН БОЦЗЮЭ РЕКОМЕНДУЕТ СЮЦАЯ ШУНЯ
Копить! – у богача один завет,
Пожизненная страсть и тяжкий бред.
Но пал Дун Чжо[842] построенный дворец,
Иссяк и клад Дэн Туна[843] наконец…
Лишь Бао[844] с другом злато поделил,
Пан-гуну[845] кладезь счастье возвестил.
В конце пути нам верен будет тот,
Кто заповеди древние блюдет.
Это восьмистишие говорит о том, что богатство и знатность не вечны. Пробьет час, и будь у тебя хоть горы золота и нефрита, все равно на тот свет явишься с пустыми руками.
Вот почему Симэнь Цин и был так справедлив и бескорыстен, помогал ближним в нужде и беде, чем снискал всеобщее восхищение и похвалу, однако, не об этом пойдет речь.
Симэнь оставил у себя певцов. К хозяину они относились с благоговейным почтением и немедленно откликались на всякий его зов. Вскоре Симэнь отправил с подарками и благодарственным письмом слуг Мяо Ши и Мяо Сю, наградив предварительно серебром. Слуги поблагодарили Симэня земными поклонами и пустились в путь домой. Некоторое время спустя певцы за ненадобностью были отправлены в подарок императорскому наставнику Цаю.
Да,
А теперь расскажем о Чан Шицзе. После того пира он так и не достал у Симэня серебра. Хозяин дома больше не давал Чану покоя ни днем, ни ночью. А у Симэня по приезде из столицы сегодня пир, завтра прием. Так прошло больше десяти дней, а Чану все не удавалось с ним даже повидаться. Говорят, и встретишься с глазу на глаз, да всего сразу не выложишь. С кем же ему было поделиться заботами, как не с Ин Боцзюэ. Каждый день наведывались они к Симэню, и всякий раз им отвечали одно и то же: нет, мол, хозяина. Ни с чем приходил Чан Шицзе домой, где его начинала пилить жена:
Таким недолгим было сладостное пенье,
А сколько серебра ушло на обученье!
– Тоже мне! Еще мужчиной себя считает, главой семьи, а самому и жить-то негде. Какой позор! Ты ж говорил, с господином Симэнем дружбу водишь, так попроси его, пусть выручит. Видать, по воду пошел да и кувшин в колодец упустил, а?
Чан Шицзе только таращил глаза да отмалчивался. И вот, с утра он пошел к Ин Боцзюэ. Они отправились в кабачок. Шицзе заметил небольшой тростниковый навес, рядом с которым вилась речушка. Перед выходом из зелени деревьев торчал флажок винной лавки. С вином и закусками в руках сновали взад – вперед человек семь половых. У буфета красовались свежая рыба, утки, гуси и прочая снедь. В кабачке было чисто и уютно, и Чан Шицзе пригласил Боцзюэ пропустить чарочку.
– Не могу я сейчас, – отказывался Боцзюэ.
Шицзе все-таки затащил его внутрь и усадил за стол. Подали вина, блюдо копченого мяса и блюдо рыбы.
– Прошу тебя, брат, – обратился к другу Шицзе, когда они осушили по второй чарке, – поговори с братом Симэнем, а? Все дни не удавалось с ним повидаться, а мне дома житья нет. Вчера жена целый вечер ворчала. Я не выдержал, в последнюю ночную стражу с постели поднялся и прямо к тебе. Если он сразу не выйдет, может, у ворот обождать? Как ты считаешь?