Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

   Правители девяти подземных бездн, отпустите грехи, не судите, не наказуйте. Ведь человек в сем мире суеты только мается, занятый делами повседневными, мирскими, и, не помышляя о часе роковом, всей душою жаждет жизни. Где уж ему сеять добро, когда он предался дурным соблазнам, зачарован ими и не ведает просветленья? Став жертвою алчности и пагубных страстей, он мечтает о вечной жизни. Где ему знать, что смерть уж на пороге и он вот-вот испустит дух? Однажды оборвется все, и грешник на муки будет обречен в Царстве тьмы.
   Чтя даосскую веру и падая ниц, мы молимся за усопшую супругу, которая, покинув так внезапно мир суеты, попала в беспросветный мрак. Если не будут прощены ей прегрешенья, терзанья вечные – таков ее удел.
   Досточтимый небесный владыка, да прославится имя Твое в мириадах кальп, во веки веков! Да пребудет над нами Твой дух, Солнцу подобный! Да пребудут земли Востока под человеколюбивою властью Твоею! Услышь наш зов! Окропи ее, грешную, сладкою росой и милосердием Твоим, спаси и сохрани. Благовещим светом озари блуждающую в потемках. К снисхожденью призови трех управителей,^[1152] вели всем князьям десяти дворцов преисподней грозные указы отложить, врата темниц открыть и узнице даровать свободу. Прости ей заблужденья и грехи, и пусть она, выйдя из темниц, пройдет сквозь огненное горнило, смоет облик увядшего цветка и возродится к жизни вновь, причалив к берегу дао».
   Его преосвященство, приступив к освящению жертвенных даров, стал читать из «Канона о пяти кормильцах»^[1153] и священные заклинания о пресуществлении пищи.
   «Известно, что сначала явило Небо девять пневм,^[1154] из коих первым образовался простор воздушный, а потом земная твердь и преисподней девять бездн. Последние суть скопленье темной силы инь. А девять пневм подразделились на тьмы вещей, обретших плоть и жизнь. Вот потому-то пневма есть корень неба и земли. Жизнь получает плод в утробе, развитие же происходит под действием трех светоносов: солнца, луны и звезд. Человек потому умирает и гибнет, что не способен свое тело сохранять, беречь свой дух и пневмой дорожить, крепить свой корень и не отступать от истинной первоосновы. Для возвращенья к жизни необходимо очистить свое тело под действием великой силы инь и переплавить свою плоть под действием великой силы ян. Тогда снова сгустятся в тебе девять пневм и три начала завяжутся в плод, в результате чего образуется тело. Без преклоненья пред заветами златыми Великого и Высочайшего, пред наставленьями секретными таинственного и первоначального возможно разве спасенье светлых душ из темных бездн, полное их воплощенье вновь?
   Внемли мольбам, Всевышний! От козней дьявольских спаси и сохрани. О том Тебя нижайше просим и в талисманах истинных посланье шлем о драгоценном воплощении души.

 
«Небесный Град Великой тайны^[1155] в тризне.
В верховном мире траурные знаки,
Усопшая, освободись из мрака,
Вернись душою светозарной к жизни.
 

   Монахи погрузили стяг души усопшей в водоем и сожгли талисман соединения души. Потом погрузили его в огонь красный и сожгли талисман сгущения в форму.^[1156] Наконец монахи взяли желтый стяг, и его преосвященство опять стал читать:

   «Небесная единица породила воду, земная двоица^[1157] породила огонь. И соединились вода и огонь, и появились истинные формы».

   Дщица души Пинъэр, украшенная венком и накидкой, была затем препровождена через покрытый золотом узорный мост и предстала перед яшмовыми ступенями, дабы совершить поклонение Трем сокровищам даосской веры.^[1158]
   Обратившись к Владыке царства Нефритовой Чистоты, монахи поднесли пять жертв:

   «Кумир дао, Владыка Нефритовой Чистоты, правящий первозданной тьмой, содержащей в себе чистую пневму, мириадами явлений, умещающихся в одной крупинке, душу усопшую перевоплоти и введи в обитель бессмертных».

   Потом обратились к Владыке царства Высшей Чистоты и поднесли другие пять жертв:

   «Кумир канонов, Владыка Высшей Чистоты, правящий круговоротом бытия, начавшимся в эру Красного Света,^[1159] изначальной сетью мироздания, раскинутой безбрежно, и светил. Гуляешь в просторах Вселенной беспредельной, охватывающей все стихии, усопшую перевоплоти и введи в обитель бессмертных».

   Наконец обратились к Владыке царства Великой Чистоты и тоже поднесли пять жертв:

   «Кумир наставников, Владыка Великой Чистоты, правящий дао, которое объемлет небо и землю, проникающий в первоначало времен, спасающий заблудшие души, душу усопшую перевоплоти и введи в обитель бессмертных».

   – После поклонения Трем Владыкам, – произнес его преосвященство, – провозгласим девять заповедей.

   «Заповедь первая: будь уступчив и послушен, почитай и корми отца своего и мать свою;
   Заповедь вторая: будь верен и ревнив в служении государю своему;
   Заповедь третья: не убий, будь милосерден к окружающим тебя и помогай им;
   Заповедь четвертая: не прелюбодействуй, обуздывай плоть свою и ближних своих;
   Заповедь пятая: не бери чужого, но во имя справедливости уступи свое;
   Заповедь шестая: не гневайся и не угрожай по злобе людям;
   Заповедь седьмая: не лукавь и не губи коварством своим творящего добро;
   Заповедь восьмая: не давай гордыне и высокомерию одолеть тебя, будь самим собою;
   Заповедь девятая: не лицемерь и не двуличничай, будь последовательным до конца.
   Да проникнут в сердца ваши сии заповеди как завет нерушимый».

   Монахи ударили в барабан и началось чтение посланий, обращенных к десяти видам бесприютных душ, изображения коих были вывешены на золотом шнуре:

   «Милосерднейший человеколюбец! Спаситель Владыка бездонной сини,^[1160] на львином троне парящий в пространстве! Яви чудодейственную силу божественную и укажи на чистую жертвенную снедь душам страждущим. Сойдитесь со всего света, души бесприютные, и испейте сладкую росу.
   Воины походов северных и сражений южных, закованные в латы! Вы, жизнью рискуя, за Отчизну идете на смерть. Вдруг ударит выстрел, и закроются очи навек. Души бесприютные павших на поле бранном, придите и испейте сладкую росу.
   Сыны и дочери сердечные! Вы служите в людях, побои и окрики сносите день изо дня. В жалком рваном рубище выгонит вас хозяин, и прямо на улице застигнет вас смерть. Бесприютные души умерших с голоду, придите и испейте сладкую росу.
   Оседлые торговцы и офени, торговые гости и странствующие иноки, даосы и буддисты. Вы по чужбинам скитаетесь, добывая одежду и хлеб. Кто ухаживать станет, когда постояльца заезжего свалит недуг? Бесприютные души умерших в краях отдаленных, придите и испейте сладкую росу.
   Кто насилье чинил и разбой, тот с колодкой на шее был брошен в острог. Всех, кто преступил Государев закон, ждали плаха, виселица или четвертованье. Бесприютные души казненных, придите и испейте сладкую росу.
   Кровные враги, когда им суждено сойтись на жизненном пути, замышляют козни, пускают в ход отраву. И вот уж опоенный ядом испускает дух. Бесприютные души отравленных, придите и испейте сладкую росу.
   До трех лет грудью кормит мать свое дитя. Отца с матерью милость неизбывно велика. Но приходит срок, и на траве младенца рожает мать. Судьба их часто висит на волоске, и обе жизни уходят в царство тьмы. Бесприютные души погибших в муках родовых, придите и испейте сладкую росу.
   Нестерпимо тяжело попавшему в беду. Кто долг не в состоянии вернуть, того преследуют и днем и ночью. И руки на себя наложит горемыка, прервется дыханье, тонкой нитью связывающее его с жизнью. Бесприютные души невинно загубленных, придите и испейте сладкую росу.
   Того недуги давние терзают или боли. Этого чахотка сушит или ноги отнялись. Либо чесотка – язвы, струпья покрыли тело. На похлебке скудной поправиться нельзя. И снадобья любые не помогут. Бесприютные души от болей умерших, придите и испейте сладкую росу.
   Тот в бурю или ураган попал. Громады волн ладью вздымали до небес и опрокинули в пучину. Так путника застигла смерть среди разбушевавшейся стихии вод, и некому домой весть подать. Бесприютные души утопших, придите и испейте сладкую росу.
   Когда демон пожара вдруг разбушуется, спасенья не найдешь. Огонь жестокий сжигает беспощадно тело. Человек становится обугленным привиденьем. Бесприютные души сгоревших, придите и испейте сладкую росу.
   Жаждут жизни даже оборотни деревьев, злые духи рек и гор, твари чешуйчатые и пернатые – рыбы и птицы. Верховный Владыка, всемилостивый и сострадательный! Яви безграничную милость свою, призови все бесприютные души, дабы пришли и испили сладкую росу».

   После моления его преосвященство Хуан сошел с высокого трона. Монахи ударили в барабан и, пройдя за ворота, предали огню жертвенные деньги и целую кладовую с жертвенными принадлежностями, а потом, вернувшись к алтарю, переоделись и убрали священные изображения.
   Симэнь тем временем распорядился зажечь в большой зале свечи. Там заранее были накрыты столы. Ждали трапезу родные и друзья, готовились к выступлению трое певцов. Первый кубок Симэнь предложил его преосвященству Хуану. Слуги хозяина поднесли ему кусок золотого узорного атласа, на котором были изображены парящие в облаках и небесной синеве журавли, кусок пестрого атласа и десять лянов серебра.
   – Благодаря вашему великому усердию, высокочтимый отец наставник, – опустившись на колени и склонившись до полу, говорил Симэнь, – моя усопшая жена теперь проведена в Царствие Небесное. Тронутый до глубины души, прошу вас, примите эти скромные знаки благодарности.
   – Я, ничтожный инок, недостойный носить облачение священнослужителя и совершать службу, предписанную учителем сокровенным, – отвечал Хуан, – вовсе не обладаю никакими добродетелями. Это благодаря вашей глубокой вере и искренности, милостивый сударь, предстала ваша супруга перед троном Всевышнего. А мне, право, неловко принять эти подношения.
   – Не обессудьте, ваше преосвященство, – просил Симэнь, – примите, прошу вас, скромные знаки моего преклонения и почтения.
   Его преосвященство, наконец, согласился и велел послушникам убрать подарки.
   Симэнь поднес чару настоятелю У. Слуги хозяина протянули настоятелю кусок золотого атласа и пять лянов серебра, а также десять лянов для вознаграждения монахов. Настоятель У принял только серебро для братии, от остального же отказался.
   – Я обрекался отслужить панихиду и помочь душе усопшей вознестись на небо, – говорил настоятель У, – и исполнил обещание. Так что мне не следовало бы брать и вознаграждение для братии, тем более эти щедрые дары.
   – Вы ошибаетесь, отец наставник, – заверял его Симэнь. – Сколько вы положили труда на приготовление торжественной службы и составление небесных посланий! Вы же заслужили награду. Уговоры подействовали. Настоятель У принял подарки и долго благодарил хозяина. Потом Симэнь угощал вином монахов. Ему помогали шурин У Старший и Ин Боцзюэ.
   Шурин У держал в руках чарку, Боцзюэ – кувшин вина, Се Сида – закуску, поддетую на палочки. Они опустились на колени.
   – Доброе дело сделал ты, брат, для невестки, – говорил Боцзюэ. – Благодаря усердию его преосвященства и отца наставника наша невестка получила наконец все необходимое. Со шпильками-фениксами в прическе, в белом одеянии, с отделанным пухом веером в руке, на белом журавле устремилась невестка наша в заоблачную высь. Надо благодарить за все его преосвященство. Но и ты, брат, своим усердием осчастливил невестку. И у меня на душе стало как-то легко и радостно.
   Боцзюэ наполнил до краев чарку и поднес ее Симэню.
   – Я вам очень обязан, господа, – говорил он. – Вам ведь тоже за эти дни досталось. Не знаю, как мне всех и благодарить.
   Он осушил чарку.
   – Если пить, так не одну, а пару, – наполняя чарку, приговаривал Боцзюэ.
   Се Сида поспешно подал закуски. Симэнь поднес им в знак признательности по чарке, и все сели. Запели певцы. Повара подали горячие блюда. Друзья играли на пальцах и в другие застольные игры вплоть до второй ночной стражи. Когда Симэнь захмелел, друзья откланялись.
   Симэнь наградил певцов тремя цянями серебра и пошел на ночлег в задние покои.
   Да,

 
Пока живой, хлещи вино, когда захочешь.
У девяти истоков горла на промочишь.
Тому свидетельством стихи:
Однажды жизни всей мечта сбылась
И вдруг – как дым от ветра – унеслась.
Златую брошку феникс обронил,
Другой зерцало драгоценное разбил.
Перерожденье – вздорная мечта,
Тоска для человека – маета.
За чаркой чарка только бы пилась,
И грусть с тоской развеются тотчас.
 

   Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
СИМЭНЬ ЦИН ЛЮБУЕТСЯ ИЗ КАБИНЕТА ВЫПАВШИМ СНЕГОМ
ЛИ ПИНЪЭР, ЯВИВШИСЬ ВО СНЕ, ПОВЕРЯЕТ СВОИ ОТКРОВЕННЫЕ ДУМЫ

   По тебе, ушедшая далеко,
   гложет неизбывная тоска,
   Надрывает плачущую душу
   пение унылое рожка.
   Зеркала осколок мне напомнил
   тусклую ущербную луну,
   А остатки от твоих нарядов –
   редкие, как будто облака.
   На дрожащей ветке в зимний холод
   мерзнет одинокий воробей.
   Жалобно кричит усталый лебедь,
   что отстал от стаи лебедей…
   Мне заколка для волос попалась,
   повертел в руках – душа болит.
   Только облик твой себе представлю –
   некуда деваться от скорбей.

   Итак, пошел Симэнь в задние покои и, совсем усталый, лег спать. Высоко взошло солнце, а он все еще лежал в постели. Явился Лайсин.
   – Плотники пришли, – объявил он. – Спрашивают, можно ли ломать навесы.
   – Опять надоедать заявился? – ворчал на него Симэнь. – Раз пришли, пусть ломают.
   Плотники, разобрав навесы, сосновые доски, веревки, подстилки и циновки перенесли в дом напротив, где и сложили, но не о том пойдет речь.
   – Ну и пасмурная стоит погода! – говорила вошедшая в спальню Юйсяо.
   Симэнь велел горничной подать одежду.
   – Ты вчера ведь утомился, – говорила Юэнян. – А на дворе снег. Кто тебя торопит? Поспи еще. И в управу нынче не ходи.
   – Я в управу и не собираюсь, – отвечал Симэнь. – Посыльный от свата Чжая должен за письмом прийти. Надо ответ приготовить.
   – Тогда вставай! – сразу согласилась Юэнян. – А я велю завтрак готовить.
   Симэнь, не умываясь и не причесываясь, закутался в бархатный халат, повязал теплую повязку и направился через сад в грот Весны.
   Надобно сказать, что с исчезновением Шутуна за садом по распоряжению хозяина стал присматривать Ван Цзин. У него же хранились ключи от обоих кабинетов – дальнего, в гроте, и парадного, у большой залы. Чуньхуну было поручено убирать передний кабинет.
   В зимнее время Симэнь иногда заходил посидеть в дальний кабинет в гроте. Тут топилась печь-лежанка, на полу стояли медные жаровни с горящими угольями, были спущены массивные зимние занавеси, на шелку которых красовались вышитые купы зимних слив и луна в облаках. В гостиной алели цветы персика, обрамленные зеленой листвой, пестрели разных оттенков хризантемы, тянулись нежные зеленые ростки бамбука и отливали бирюзою застенчивые орхидеи. Во внутренней комнате рядом с тушечницами и писчими кистями лежали музыкальные инструменты и аккуратно сложенные книги. В вазах стояли цветущие ветки зимней сливы. На кане был постлан ярко-красный войлочный тюфяк, покрытый узорным парчовым одеялом с вышивкой серебром. На нем лежали подушки с изображением неразлучных уточек. Сверху спускался дорогой газовый полог.
   Симэнь развалился на кане, а Ван Цзин тотчас же бросился к столу, достал из коробки слоновой кости ароматную «драконову слюну» и бросил ее в крапленную золотом курильницу.
   – Ступай к Лайаню, – наказал Ван Цзину хозяин. – Пусть за батюшкой Ином сходит.
   Ван Цзин пошел за Лайанем, но его остановил Пинъань.
   – Цирюльник Чжоу ждет у ворот, – сказал он.
   Ван Цзин вернулся и доложил хозяину. Симэнь велел пустить. Появился цирюльник и отвесил земной поклон.
   – Кстати пришел! – воскликнул Симэнь. – Мне волосы пора привести в порядок и тело помассажировать. Да! Что ж ты до сих пор не показывался?
   – У вас ведь матушка Шестая скончалась, – говорил цирюльник. – Неловко было беспокоить.
   Симэнь уселся в глубокое кресло и обнажил голову. Только цирюльник начал расчесывать ему волосы, появился Лайань.
   – Батюшка Ин пожаловали, – объявил он.
   Вошел Боцзюэ и отвесил поклон. Был он в войлочной шляпе и зеленом суконном кафтане. На поношенные черные сапоги были натянуты пальмовые лапти-грязевики.
   – Будет уже тебе раскланиваться-то – обратился к нему Симэнь.
   – Присаживайся!
   Боцзюэ подвинул стул к самой жаровне и сел.
   – Чего это ты так вырядился, а? – спросил Симэнь.
   – А как же! – оправдывался Боцзюэ. – Вон на дворе какой холод! Снег валит. А ведь я, брат, вчера уж с петухами домой добрался. Спасибо, слуга с фонарем провожал, а то мы бы и шагу не ступили. Гляжу, все заволокло, тьма кромешная. Пришлось шурина сперва проводить. Так что если б не Лайань, я б ни за что не встал. А ты, брат, молодец! Вон в какую рань поднялся. Нет, я так не могу.
   – А ты как думаешь! – говорил Симэнь. – Я ведь человек деловой! То похороны, то прием главнокомандующего Лу Хуана, то панихида… Только успевай. Хозяйка нынче и то говорит: устал, мол, отдохнул бы как следует. Но я помню: от свата Чжая посыльный за ответом придет, навесы ломать будут, а двадцать четвертого Ханя с приказчиками в путь снаряжать. Пора, стало быть, вещи паковать, серебро готовить, рекомендательные письма писать. А сколько хлопот с похоронами! Ладно – свои и друзья не взыщут, а знатные господа? За участие и соболезнование надо же их отблагодарить, как ты думаешь?
   – Да, брат, господ, наверно, придется, – поддержал Боцзюэ. – Но, по-моему, только самых знатных и влиятельных. А остальных, с кем дружбу водишь, можно поблагодарить и при встрече. Все же знают, как ты занят. Поймут.
   Пока они беседовали, Ван Цзин отдернул занавеску и в комнату вошел Хуатун. В руках он держал покрытую узорным лаком квадратную коробку, в которой стояли две лакированные с позолотой чашки, наполненные жирным коровьим молоком с сахаром. Боцзюэ взял одну. Чашка казалась наполненной растопленным лебяжьим салом, поверх которого плавали блестки жира.
   – Какая прелесть! – воскликнул Боцзюэ. – И прямо с жару.
   Когда он пригубил чашку, из нее так и пахнуло ароматом. Боцзюэ не сдержался и глоток за глотком выпил содержимое.
   – Брат, выпил бы чашку-то, – говорил Боцзюэ. – Как бы не остыло. Да, такого утром выпить – сразу силы прибавит.
   – Нет, я не буду, – отвечал Симэнь. – Пей! А я обожду. Мне сейчас рисовую кашу подадут.
   Боцзюэ, ни слова не говоря, поспешно выпил вторую чашку, и Хуатун убрал посуду.
   Симэнь велел Чжоу размять его деревянным вальком и приступить к массажу и дыхательным упражнениям.
   – Массаж, наверно, хорошо взбадривает, а? – спросил Боцзюэ.
   – У меня, по правде сказать, по вечерам в поясницу вступает и спина болит, – объяснял Симэнь. – Так что я без массажа никуда.
   – Да ты вон какой здоровый и питаешься – лучше не придумать, – говорил Боцзюэ. – Прыть в тебе, должно быть, так и играет.
   – Какое там! – возражал Симэнь. – Доктор Жэнь Хоуси мне не раз говаривал: вы, говорит, сударь, только с виду здоровый, а в действительности сильно истощены. Даже целую коробку пилюль мне прислал, велел по утрам с женским молоком принимать. Ободряют, говорит, и продлевают жизнь. А пилюли эти Его высокопреосвещенство истинносущий Линь^[1161] самому государю императору составлял. Но я с делами и про пилюли забыл. Ты, небось, думаешь: жен, мол, у меня много, значит я все дни ими и занят, так ведь? А я тебе прямо скажу: со смертью Ли я этого и в уме не держу, да и желание всякое пропало.
   Появился Хань Даого и, поклонившись, сел.
   – Со всеми видался, – начал он. – Корабль зафрахтован. Двадцать четвертого отчаливаем.
   Симэнь наказал приказчику Гань Чушэню составить счета и приготовить серебро.
   – Много в обеих лавках наторговали? – спросил хозяин.
   – Больше шести тысяч лянов, – отвечал Хань Даого.
   – Две тысячи упакуете отдельно, – распорядился Симэнь. – С ними я пошлю в Хучжоу за шелком Цуй Бэня. А вы с Лайбао закупите в Сунцзяне полотна на четыре тысячи и после Нового года с первым же кораблем вернетесь домой. А сейчас берите по пять лянов и ступайте собирать вещи в дорогу.
   – У меня к вам дело есть, батюшка, – начал Хань Даого. – Как мне быть? Я ведь обязан лично отбывать барщину у Юньского князя, а денежный оброк они не принимают.
   – Как так не принимают? – удивился Симэнь. – А Лайбао? Он ведь тоже Юньскому князю принадлежит, а вносит оброку по три цяня в месяц – и дело с концом.
   – Это он благодаря грамоте его превосходительства императорского наставника был в оброчные переведен, – разъяснял Хань Даого. – Его теперь не смеют трогать. А мы испокон веку барщинники. Так что нам спину гнуть положено.
   – Тогда письмо пиши, – посоветовал Симэнь. – А я доктора Жэня попрошу, пусть он насчет тебя с князем поговорит. Отменят барщину, будешь оброк вносить. А то из домашних кого пошлешь барщину отработать.
   Хань Даого сложил руки на груди и благодарил хозяина.
   – Если, брат, ты такую милость окажешь, он со спокойной душой в путь отправится, – вставил Боцзюэ.
   После массажа Симэнь пошел в другую комнату причесываться, а цирюльника велел покормить. Немного погодя он вышел в белой суконной шапке чиновника и суконном халате. Наградив цирюльника Чжоу тремя цянями серебра, Симэнь послал Ван Цзина за учителем Вэнем. Вскоре явился сюцай Вэнь. На нем была высокая шапка и широкий пояс. После взаимных приветствий накрыли стол.
   На столе появились четыре блюда с закусками, блюдо вареных свиных ножек, блюдо жареной с пореем ослятины, блюдо куриных пельменей, блюдо вареной голубятины, четыре чашки мягко разваренного риса и четыре пары палочек.
   Боцзюэ и сюцай Вэнь расположились на почетных местах, Симэнь занял место хозяина, а Хань Даого присел сбоку.
   – Ступай зятя позови, – наказал Лайаню хозяин, – да подай еще чашку риса и палочки.
   Появился Чэнь Цзинцзи. На нем была траурная повязка, отделанный перьями аиста белый атласный халат, какие носят даосские монахи, тростниковые сандалии и холщовые чулки. Цзинцзи поклонился и сел рядом с Хань Даого.