Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

   Чуньмэй стала раздевать Цюцзюй.
   – Руки ей свяжи! – велела Цзиньлянь.
   Градом посыпались удары. Цюцзюй закричала как резаная и сразу же разбудила едва успокоившегося Гуаньгэ.
   Пинъэр послала Сючунь.
   – Иди скажи, – говорила ей Пинъэр, – матушка, мол, умоляет простить Цюцзюй, а то Гуаньгэ проснулся. Испугает она его своим криком.
   Матушка Пань, которая до того лежала в комнате на кане, заслышав, как ее дочь бьет Цюцзюй, быстро встала, подошла к ней и начала уговаривать. Но Цзиньлянь и слушать не хотела. Когда же к ней подошла и Сючунь, старая Пань вырвала у дочери плеть.
   – Брось ее бить, дочка, слышишь? – говорила матушка Пань. Видишь, тебя и сестрица упрашивает. Ты ведь ребенка перепугаешь. Одно – осла бить, другое – ценное дерево губить.
   Еще больше рассвирепела Цзиньлянь и, вся побагровев от злости, с такой силой оттолкнула старую мать, что та чуть-чуть не упала навзничь.
   – У, старая карга! – заругалась Цзиньлянь. – Тебе говорю, уйди сейчас же! И не суйся, куда тебя не просят. Еще она меня будет уговаривать! Подумаешь, драгоценность! Ты с ними заодно, против меня!
   – Чтоб тебе сгинуть на этом самом месте! – говорила старая Пань. – С кем я заодно, а? Я-то думала, ты меня хоть холодным рисом накормишь, а ты из дому гонишь.
   – Убирайся, и чтоб твоего духу тут больше не было, старая хрычовка! – кричала Цзиньлянь. – Они меня в котле сварить норовят, а потом сожрать.
   Старая Пань после таких слов дочери пошла в комнату и заголосила. Цзиньлянь же продолжала расправу над Цюцзюй. После двух или трех десятков плетей она всыпала с десяток палок, отчего спина у служанки покрылась кровоточащими шрамами, потом острыми ногтями принялась царапать и щипать ей лицо.
   Пинъэр руками закрывала ребенку уши. По щекам у нее текли слезы, но она терпела молча, не решаясь больше увещевать Цзиньлянь.
   После пирушки в доме напротив Симэнь пошел ночевать к Юйлоу, а на другой день отбыл к начальнику гарнизона Чжоу, который решил продлить торжество и пригласил его к себе.
   Снадобье старухи Лю не помогло Гуаньгэ. Вдобавок, напуганный ночным шумом, он стал опять закатывать глазки. Перед самым уходом монахинь Сюэ и Ван в покои Юэнян вошла Пинъэр.
   – Вот пара серебряных львов, – говорила она Юэнян. – Ими я закладывала одеяльце Гуаньгэ. Пусть мать наставница Сюэ употребит их на печатание – Сутры заклинаний-дхарани» Венценосного Будды, а в середине восьмой луны пожертвует оттиски Тайшаньскому монастырю.
   Монахиня взяла у нее серебряных львов и хотела было идти, но тут в разговор вмешалась Юйлоу.
   – Обождите немного, мать наставница, – сказала она и обернулась к Юэнян. – Надо бы за Бэнем Четвертым послать, сестрица. Пусть свешает серебро и сходит вместе с наставницей к печатникам. Разве мать наставница одна управится? А он бы обо всем договорился: о сроках выпуска, о количестве и цене одного канона. Тогда и мы бы знали, сколько серебра жертвовать.
   – А ты права, – поддержала ее Юэнян и обернулась к Лайаню: – Ступай погляди, дома ли Бэнь Четвертый. Позови его сюда.
   Лайань ушел. Вскоре появился Бэнь и поклонился хозяйкам. Серебряные львы потянули сорок один с половиной лян.
   – С матерью наставницей Сюэ к печатникам пойдешь, – наказала Бэнь Дичуаню хозяйка. – Обо всем с ними переговори.
   Цзиньлянь кликнула Юйлоу.
   – Пойдем матушек наставниц проводим, а? – предложила она. – А потом к падчерице заглянем. Она ведь туфельки шьет.
   Бэнь Дичуань с Лайанем и монахини направились к печатникам, а Цзиньлянь с Юйлоу, взявшись за руки, обогнули залу и очутились перед восточным флигелем. Под свисавшим карнизом кроила туфельки дочь Симэня. Рядом стояла корзинка с нитками. Цзиньлянь взяла из бледновато-зеленого шэньсийского шелка раскрой и стала его вертеть в руках.
   – Только красным не вышивай, – советовала Юйлоу. – Синим больше подойдет. Сделай каблуки ярко-красные.
   – У меня такие уже есть, – говорила падчерица. – Эти мне хочется с голубыми каблуками сделать, а носки красным отделать.
   Цзиньлянь полюбовалась шелком, и они сели на крыльцо.
   – А зятюшка дома? – спросила Юйлоу.
   – Он навеселе пришел, – отвечала падчерица. – Лег отдохнуть.
   – А какая все-таки транжира эта сестрица Ли! – начала Юйлоу, обращаясь к Цзиньлянь. – Ведь стоило мне только промолчать, она бы все серебро монашкам отдала. От них только священные книги и ждать! В богатом доме скроются, а ты, баба, попробуй их разыщи. Хорошо я Бэня велела позвать.
   – А ты как думаешь! – говорила Цзиньлянь. – И я б на их месте не растерялась. И дуры будут монахини, если упустят случай поживиться за счет богатых сестер. Ведь им серебра отвалить – что из коровы шерстинку вырвать. Только если твоему ребенку жить не суждено, какие деньги ни жертвуй, хоть целые земли дари, не поможет. Хоть ты Северному Ковшу молитвы возноси, если у тебя денег много, смерть все равно не подкупишь. У нас одним пожар устраивать дозволено, а другим и лампы не смей зажечь. – Цзиньлянь обернулась в сторону падчерицы и продолжала. – Ты, дочка, свой человек. И при тебе скажу. Что ж, выходит, кто беден, тот не человек? Только ей, выходит, можно творить, что в голову взбредет, да? Чуть свет, а она уж мужу на горло наступает. Ей, видите ли, придворного медика зови. У себя там – ладно, вытворяй, что тебе хочется, – дело не наше. Меня возмущает, зачем она на людях притворяется. Мне, мол, и так не по себе, а тут еще батюшка приходит. Ему вроде ребенка проведать, а сам со мной ложится. Терпеть, говорит, этого не могу. Уж насилу-то, говорит, его упрошу к другой пойти. И кого она из себя строит?! Вот взять хотя бы нас. Уж чего мы, кажется, плохого людям делаем? А она и на нас за глаза наговаривает. А Старшая к каждому ее слову прислушивается. Сами посудите. Вчера батюшка не к ней пошел, так она служанку к садовой калитке подослала, вызывают – будто ребенка посмотреть, а сама снадобье приняла и, наверняка, с собой положила. Не с У Иньэр же он спал! До чего же она хитрая! Умеет мужа ублажить, а Старшая хоть бы слово сказала. Я вон вчера в собачье дерьмо попала, велела пса прогнать, так опять не по ней. Горничных шлет: ребенка, мол, пугаю. А моя мать, старуха, не ведая что к чему, тоже за нее начала заступаться, уговаривает: не повреди, мол, драгоценное дерево. Так меня старая разозлила! Еще и ты, думаю себе, с ними заодно, да? Все вчера ей в глаза высказала. Обиделась на меня, ушла. Ну и пусть идет! Таких, говорю, родственниц да заступниц и у нее немного найдется. Таких, говорю, не рада встречать, рада провожать. Раз такая вспыльчивая, нечего и ходить. А то, чего доброго, с ней спаяется, живьем съедят.
   – До чего ж ты, сестрица, непочтительная! – заметила, улыбаясь, Юйлоу. – Как мать родную поносишь!
   – Легко сказать! – возражала Цзиньлянь. – Она у меня в печенках сидит, коварная старуха. За всех заступается, кроме меня. Дадут полчашки риса, она и служит. Прийтись ей подачка по душе, она будет на все лады расхваливать. А к той, как родила, хозяин будто прирос. Такие почести оказывает, точно она старшая в доме. Как она других ненавидит, готова в грязи растоптать. Только, видит Небо, не все солнцу в зените стоять. Вот и твой ребенок заболел, вот и на твою долю выпало претерпеть.
   Вернулись Бэнь Дичуань с Лайанем. Они шли к Юэнян доложить о переговорах с печатниками, но, заметив сидящих на крыльце Юйлоу, Цзиньлянь и дочь хозяина, они, не решаясь им показываться, остановились у внутренних ворот. Наконец Лайань вышел из-за ворот.
   – Матушки, нельзя бы вас немного побеспокоить? – обратился он. – Бэню Четвертому пройти.
   – Ишь арестант! – говорила Цзиньлянь. – Пусть его идет. Мы ж его только что видали.
   Лайань сказал Бэнь Дичуаню, и тот, опустив голову, поспешно прошел к Юэнян и Пинъэр.
   – Серебро при матушках наставницах передано счетоводу Чжаю, – докладывал Бэнь. – Договорились напечатать пятьсот копий в папках из набивного атласа, по цене пять фэней за копию, и тысячу в шелковых папках, по три фэня. Все обойдется в пятьдесят пять лянов. Помимо отданных сорока одного ляна и пяти цяней пообещали доставить сюда четырнадцатого утром.
   Пинъэр поспешила к себе и вынесла серебряную шкатулку, которую велела Бэню взвесить. Шкатулка потянула пятнадцать лянов.
   – Ну вот и отдай, – сказала она. – А сдачу у себя оставь, чтобы ко мне потом не обращаться. Ведь пятнадцатого тебе придется доставить каноны в монастырь.
   Бэнь Дичуань взял шкатулку и вышел. Юэнян послала Лайаня проводить его.
   – Благодарю тебя, брат, – говорила Бэню Пинъэр, – хлопотать заставляю.
   – Не извольте беспокоиться, матушка! – отвешивая земной поклон, отвечал Бэнь.
   – Серебро отнес? – спросила его Цзиньлянь, когда он поравнялся с женщинами.
   – Все передали, – отвечал Бэнь. – Договорились печатать полторы тысячи. Пятьдесят пять лянов будет стоить. Вот матушка Шестая шкатулку дала.
   Юйлоу и Цзиньлянь посмотрели шкатулку, но не сказали ни слова.
   – Напрасно сестрица Ли серебром швыряется, – заметила Юйлоу, когда Бэнь Дичуань отошел. – Если ребенку суждено жить, то его и палкой не убьешь, а не суждено, так хоть сутры печатай, хоть статуи Будды отливай, все равно не удержишь. Верит она этим монахиням, а ведь чего они только не вытворяют. Хорошо еще я вмешалась, а то б они все серебро утащили. Спасибо, свой человек пошел.
   – А что оно ей стоит, по правде говоря? – заметила Цзиньлянь.
   Они встали.
   – Пойдем к воротам пройдемся? – предложила Цзиньлянь и обратилась к падчерице: – А ты не пойдешь?
   – Нет, я не пойду, – отвечала падчерица.
   Цзиньлянь с Юйлоу, взявшись за руки, подошли к воротам.
   – Ну, как? Дом напротив прибрали? – спросила Пинъаня Цзиньлянь.
   – Батюшка вчера осматривал, – отвечал привратник. – Все готово. Склад будет сзади наверху. Уж геомант приходил. Внизу разместится склад с полками для хранения атласа. Выходящие на улицу комнаты предназначаются под лавку. Ее красят и покрывают лаком, а полированный каменный пол будет инкрустирован. Перед лавкой устраиваются навесы. Открытие состоится в будущем месяце.
   – А сюцай Вэнь с семьей переехал? – спросила Юйлоу.
   – Вчера еще, – отвечал Пинъань. – Батюшка распорядился отнести ему летнюю кровать, два стола и четыре кресла из сложенной сзади мебели.
   – А жену у него не видал? – спросила Цзиньлянь. – Какая она из себя?
   – Ее вечером в паланкине принесли, – отвечал привратник, – разве разглядишь?
   Пока они говорили, вдали показался старик. Ударяя в барабанчик и позванивая укрепленными на нем бубенцами, старик подошел к воротам.
   – Это зеркальщик, – сказала Цзиньлянь и, обратившись к Пинъаню, продолжала: – Ступай позови. Он нам зеркала отполирует, а то мои совсем потускнели.^[901] Ну, чего ж стоишь, арестант? Зеркальщика зови, а то жди потом. Когда он еще явится?
   Пинъань кликнул старика. Тот опустил коромысло и, подойдя к женщинам, поклонился, а потом отошел в сторону.
   – Тебе тоже надо полировать? – обратилась Цзиньлянь к Юйлоу. – Вели и твои захватить. – Цзиньлянь кликнула Дайаня: – Ступай ко мне. – сестрицы Чуньмэй возьми большое туалетное зеркало, два маленьких и большое четырехугольное. Все сюда неси.
   – А потом к Ланьсян загляни, – попросила Юйлоу. – Скажи, чтобы мои зеркала дала.
   Лайань ушел. Немного погодя он явился. В руках у него было восемь больших и маленьких зеркал. К груди он прижимал огромное четырехугольное зеркало.
   – Вот негодник проклятый! – заругалась Цзиньлянь. – Кто тебе велел все зараз тащить, а? Лень другой раз сходить? Стереть хочешь?
   – Сестрица, я что-то не видала раньше этого огромного зеркала, – заметила Юйлоу. – Откуда оно у тебя?
   – Да из закладной лавки, – отвечала Цзиньлянь. – Оно такое светлое, сразу мне понравилось. Я и велела у себя поставить. И утром, и вечером отражает. А моих собственных зеркал тут только три.
   – А у меня только два, – сказала Юйлоу.
   – А эти два чьи же? – спросила Цзиньлянь.
   – Сестрицы Чуньмэй, – отвечал слуга. – Она тоже попросила ей отполировать.
   – Вот негодяйка! – заворчала Цзиньлянь. – Свои бережет, а перед моими целыми днями вертится. Вот и потускнели, смотреться нельзя.
   Зеркала передали старику. Он уселся на раскладную скамеечку и достал ртуть. Не прошло и времени, необходимого для обеда, как ослепительно засверкали все восемь зеркал. Цзиньлянь взяла одно. На нее глядела красавица. Поверхность зеркала походила на чистую гладь осенних вод.
   Тому подтверждением стихи:

 
Как близко лилии цветут,
как пышно лотосы раскрылись!
Вон чья-то трепетная тень,
вон травы на ветру склонились.
А средь осеннего пруда
колышутся иные стебли.
Не промелькнула ль там Чанъэ,
поверхность вод едва колебля?
Не отрясла ль она пыльцу
иль рукавом, или перстами
И не согрела ль облака,
дохнув румяными устами?..
Хочу я мотылька поймать, –
рукою сделала движенье –
И поняла: передо мной
не пруд, а только отраженье.
 

   Старик передал зеркала Цзиньлянь, а та велела Лайаню отнести их домой. Юйлоу попросила Пинъаня взять у приказчика Фу пятьдесят медяков, чтобы расплатиться с зеркальщиком. Старик взял деньги, но уходить не собирался.
   – Спроси, что он стоит? – обратилась к привратнику Юйлоу. – Может, мало дали.
   У старика заблестели глаза. Он вдруг заплакал.
   – Хозяйки спрашивают, что с тобой, – обратился Пинъань к зеркальщику.
   – Сказать правду, – начал старик, – мне, братец, шестьдесят первый год пошел. Есть у меня сын. Ему двадцать два, пока не женат, дурака валяет, а мне, старику, на жизнь приходится зарабатывать, его содержать. Непутевый он у меня, по улицам шатается, в азартные игры играет. А тут и вовсе в беду попал. Связали его и к начальнику. Обвинили в воровстве и всыпали двадцать палок. Едва он воротился домой, как у матери одежду заложил. Мать от расстройства в постель слегла и с полмесяца не вставала. У меня с ним был серьезный разговор, а потом он ушел из дому. Где я его только не разыскивал! Решил, было, больше не искать, но я уж стар, а он у меня единственный. Кто ж, думаю, меня на тот свет проводит. Да и дома от него никакого проку. Вот каково мое горе. Вот как обижает старика чадо родимое. И всем жалуюсь и проливаю горькие слезы.
   – Спроси, сколько лет его жене, – обратилась Юйлоу к Пинъаню.
   – Пятьдесят пять, – отвечал зеркальщик. – И нет у нас ни сына, ни дочери. После болезни ей стало сейчас немножко получше, попросила хоть кусочек копченого окорока. Я все улицы и переулки обошел, у кого только не спрашивал, так мне никто и не дал. Какая досада!
   – Не беспокойся! – сказала Юйлоу. – У меня есть копченый окорок. Ступай к Ланьсян, – велела она Лайаню, – скажи пусть даст окорок и лепешек.
   – А рисовая похлебка ей нравится? – спросила зеркальщика Цзиньлянь.
   – Как не нравится! – говорил старик. – Еще как ест!
   Цзиньлянь кликнула Лайаня.
   – К Чуньмэй зайди, – наказала она. – Скажи, пусть отвесит два шэна^[902] нового рису, который мне моя матушка принесла, и даст пару маринованных баклажанов.
   Вскоре появился Лайань со всем, о чем его просили: половиной окорока, двумя лепешками, двумя шэнами рису и парой маринованных баклажанов.
   – Повезло тебе, старик! – крикнул он. – Не больна, наверно, твоя жена, а беременна, вот тебя за лакомствами и посылает, чтобы себя подкрепить.
   Старик поспешно взял принесенное у Лайаня и положил в корзину. Потом он обернулся к Юйлоу с Цзиньлянь, отвесил низкий поклон и, подняв на плечо коромысло, пошел восвояси.
   – И зачем вы, матушки, столько всего ему надавали? – говорил Пинъань. – Надул он вас, старый болтун. А жена у него самая настоящая сводня, целыми днями по улицам шатается. Вчера ее видел.
   – Чего ж ты раньше-то нам не сказал, арестант проклятый?! – заругалась Цзиньлянь.
   – Ладно, думаю, раз человеку повезло, – отвечал привратник. – Надо ж было ему в это время появиться, вот и получил.
   Да,

 
В безделье женщины стояли у ворот.
Глядят – старик-зеркальщик к ним идет…
Когда везет – и деньги есть, и пища,
А не везет – глотка воды не сыщешь.
 

   Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ
СИМЭНЬ ЦИН УБИВАЕТ КОТА СНЕЖКА
ЛИ ПИНЪЭР ОПЛАКИВАЕТ ГУАНЬГЭ

   Солнце уходит на запад,
   реки текут на восток.
   Ветер весенний срывает
   нежный с цветка лепесток.
   Капли на ветках у храма
   в Уских застыли горах,^[903]
   Около дома Сун Юя^[904]
   ветер резвится в цветах.
   Как с зимородковым платьем
   вязу сравнить свой наряд?
   Щеки, под стать абрикосу,
   нежным румянцем горят.
   Шумные рощи одели
   берег Башуя-реки^[905]
   Те ж, кто на службу отправлен
   как же от них далеки!

   Так вот, только Мэн Юйлоу с Пань Цзиньлянь отпустили старого зеркальщика, на востоке показался неизвестный, верхом на муле. В высокой шапке и с пылезащитным флером на глазах, он торопливо ехал прямо к воротам Симэня. Когда он спешился, женщины бросились было во двор. Но подъехавший снял с глаз повязку, и они узнали приказчика Хань Даого.
   – Товар привез? – сразу спросил Пинъань.
   – Подводы с товарами в городе, – отвечал Хань. – Где батюшка собирается складывать?
   – Батюшки нет дома, – отвечал Пинъань. – У его сиятельства Чжоу пируют. Под склад отведен верх в доме напротив. Заходи, почтенный.
   Вскоре появился Чэнь Цзинцзи, и вместе с Хань Даого они пошли в дальние покои к Юэнян.
   Выйдя из залы, Хань Даого стряхнул с себя дорожную пыль и умылся, а Ван Цзину наказал отнести багаж домой. Юэнян распорядилась накормить приказчика.
   Немного погодя прибыли и подводы с товаром. Цзинцзи отпер склад, и грузчики принялись таскать наверх корзины и сундуки. После разгрузки всех десяти больших подвод расплатились с возчиками. Таскать пришлось до самых фонарей. Цуй Бэнь тоже пришел на подмогу. Когда весь атлас был перенесен наверх и пересчитан, склад заперли и опечатали, а грузчиков наградили за работу и отпустили. Дайань еще до этого отправился к начальнику гарнизона Чжоу доложить Симэню. Тот осушил несколько чарок и с наступлением темноты отбыл домой, где ожидавший его приказчик Хань рассказал ему о поездке.
   – Господину Цяню письмо передал? – спросил Симэнь. – Как он, пособил?
   – А как же! – воскликнул Хань Даого. – Письмо очень помогло. Господин Цянь намного снизил пошлину за десять подвод. Две корзины атласа я считал за одну, а три кипы – за две, и они прошли как чай и благовония. Так что за десять больших подвод с меня взяли всего тридцать с половиной лянов серебра. Господин акцизный ограничился просмотром моей описи товаров и пропустил нас без проверки. Тут же мы и наняли возчиков.
   Симэнь был очень доволен таким оборотом дела.
   – Нужно будет завтра же купить дорогие подарки и отправить господину Цяню, – сказал он и обернулся к Чэнь Цзинцзи: – Ступай в дальние покои, скажи, чтобы несли закуски и вино. Угости приказчика Ханя и брата Цуя.
   После угощения все разошлись.
   Слух о возвращении Хань Даого дошел и до его жены Ван Шестой. Она поспешно взяла у Ван Цзина принесенный им на спине багаж и спросила:
   – Сам приехал?
   – Пока за разгрузкой товаров смотрит, а потом будет с батюшкой говорить.
   Ван Шестая велела служанкам Чуньсян и Цзиньэр заварить лучшего чаю и приготовить лучшие закуски. К вечеру прибыл Хань Даого и поклонился жене. Он разделся и умылся. Потом супруги, оставшись наедине, поведали друг другу, как они тосковали в разлуке. Хань Даого рассказал жене об успешной покупке товаров. Ван Шестая до прихода мужа заметила у него в тяжелой сумке солидную толику серебра и спросила:
   – Заработал?
   – Товаров, вина и рису привез на сотню-другую лянов, – отвечал он. – Все пока в лавке сложил. Со временем продам, выручу серебра.
   – От Ван Цзина слыхала, – рассказывала обрадованная жена, – хозяин нанял приказчика Ганя. Мы с ним и братом Цуем будем поровну барыши делить. Неплохо, а? Лавку в следующем месяце открывают.
   – Тут есть кому торговать, – заметил Хань Даого, – а вот на юге человек нужен. Товары закупать и склад сторожить. Батюшка опять меня, наверно, пошлет.
   – Ну и поезжай! – подхватила Ван. – Умелому, говорят, больше достается. Ты же по торговой части мастер. Вот батюшка тебя и посылает. А без труда не выловишь и рыбки из пруда. Пробудешь там года два-три, а надоест, я с батюшкой поговорю. Пусть Ганя или Лайбао посылает. А ты здесь торговлей займешься. Ладно?
   – Ладно уж! – протянул Хань. – К разъездам привык. Места знакомые.
   – Так бы сразу и надо! – поддержала жена. – На стороне-то куда больше заработаешь, чем дома сидючи. Так ведь?
   Накрыли стол, муж с женой выпили по случаю встречи несколько чарок, потом убрали со стола и легли спать. Их усладам в ту ночь не было предела, но говорить об этом нет необходимости.
   На другой день, то есть первого числа в восьмой луне, Хань Даого отправился к Симэню, хозяин послал его вместе с Цуй Бэнем и приказчиком Ганем последить за разгрузкой кирпича и леса и строительством кладовой, но не о том пойдет речь.
   Расскажем теперь о Симэне. После осмотра прибывшего атласа делать Симэню было нечего. Тут-то его и осенила мысль навестить певицу Чжэн Айюэ. Он незаметно передал Дайаню три ляна серебра и юбку с кофтой и велел отнести певице.
   Весть о прибытии почтенного господина Симэня прямо-таки ошеломила мамашу Чжэн. Она без проволочек приняла подарки и, не переводя дыхания, обдала Дайаня целым потоком слов.
   – Передай батюшке мою самую искреннюю благодарность, – говорила она. – Скажи, обе сестрицы пребывают дома в ожидании батюшки и просят батюшку осчастливить нас своим прибытием как можно быстрее.
   Дайань проник в кабинет и передал хозяину приглашение. После обеда Симэнь велел Дайаню готовить легкий паланкин. Он был в высокой шапке, какую носил Су Дунпо,^[906] длинном халате из темного легкого шелка со скрытым наперсником и в черных сапогах на белой подошве. Выйдя из дому, Симэнь первым делом заглянул на стройку, потом сел в паланкин и опустил бамбуковый занавес. Его сопровождали Циньтун с Дайанем. Ван Цзина оставили домовничать, а Чуньхуна с сумой за плечами первым послали к Чжэн Айюэ.
   Да,

 
Белый, воздушный и нежный, как снежный комок,
Сотканный тонкий клубящийся шелк.
Персиков будь то источник, иль Лунный чертог,^[907] –
Все нам доступно, и путь недалек.
 

   Между тем, улыбающаяся Чжэн Айсян вышла навстречу Симэню к воротам. Ее прическу украшали серебряная сетка и цветы сливы, приколотые полуокружьем золотых шпилек. Напудренная и напомаженная, она была прелестна, как цветок, в своей бледно-коричневой шелковой кофте и желтой с узорами юбке. Айсян проводила Симэня в гостиную и поклонилась. Гость сел и велел Циньтуну отправить паланкин домой, а к вечеру подать коня. Циньтун с паланкином воротился домой, но не о том пойдет речь. Дайань же с Чуньхуном остались при хозяине.
   Наконец к Симэню вышла мамаша Чжэн.
   – В прошлый раз моя дочка побеспокоила вас, сударь, своим приходом, – отвешивая поклоны, говорила она. – А теперь вы к нам пожаловали развеять тоску. Только напрасно вы, сударь, присылаете подарки и вводите себя в расходы. Я вам премного благодарна за наряды дочке.
   – Я же тогда звал ее, – начал Симэнь. – Почему она не явилась? Она Вана больше меня уважает, да?
   – Мы до сих пор в обиде на Дун Цзяоэр с Ли Гуйцзе, – объясняла старуха. – Не знали мы о вашем дне рождения, батюшка. У них и подарки были приготовлены, а моим дочкам пришлось с пустыми руками идти. Если б мы раньше знали, мы бы Ванам, конечно, отказали. Но вы, батюшка, позвали слишком поздно. Только дочка стала к вам собираться, а тут как раз нагрянул слуга от Ванов и унес ее наряды. Потом ваш слуга прибыл. Чжэн Фэн, брат ее, говорит, если, мол, ты не пойдешь, батюшка разгневается. Тут я всполошилась и, чтобы слуга от Вана не видал, проводила дочку черным ходом прямо к паланкину.
   – Но я ж ее еще до этого звал, – говорил Симэнь. – Я с ней на пиру у господина Ся договорился. Если б она тогда не пришла, меня бы это, само собой разумеется, взорвало. Что это за привычка? Пришла тогда и молчит, слова не добьешься. Что это значит, хотел бы я знать.