Парамонов Борис. Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

   Мне тут по неслучайной ассоциации вспомнился эпизод из итальянского фильма "Семь красавиц" режиссера Лины Вельтмюллер. Герой фильма, итальянский плэйбой, в исполнении несравненного Джан-Карло Джанини, попадает во время войны в немецкий лагерь военнопленных, комендант которого - женщина, этакая вульгарная Валькирия, громадная баба в эсэсовской униформе. Он надеется обратить ситуацию в свою пользу в расчете на свои испытанные достоинства и хвастается перед коллегами-военнопленными, что коли так, коли начальник баба, так он и в лагере заживет припеваючи. Случайно комендантша слышит этот разговор - и решает устроить этому, с позволения сказать, мужчине тест: то ли действительно ей не хватает мужской ласки, то ли еще раз по эсэсовской привычке захотела изысканно поиздеваться. И следует лучшая сцена фильма: комендантша призывает нашего героя и предлагает ему показать себя. Ничего смешнее мне в кино видеть не приходилось: как этот плэйбой - конечно, ослабевший в лагере от голодухи, конечно, растерявшийся от этой провокации - ползает, как некий червь, по громадному корпусу великанши, не понимая вообще, где он находится и куда ему нужно ползти. Тут соответствующие стихи Бодлера можно вспомнить, можно и Феллини помянуть, в фильмах которого непременный атрибут - эпизодическое появление подобного сисястого монумента; но все же наиближайшая ассоциация - Россия и пресловутые русские лишние люди. Мне очень понравилось, прямо сказать впечатлило название одной книги о судьбе советских военнопленных: "Нам изменила Родина". То есть мы родине не нужны.
   Вот этот конфликт, так зловеще сказавшийся в судьбах русских людей 20 века, предсказан и предзаложен у Тургенева. Россию не изменить никакой революцией - никакой революционер с ней не сладит. Она как в той эпиграмме Тютчева: дохнет - и сдунет с лица земли.
   Между прочим, эта эпиграмма написана по поводу восстания декабристов и его поражения. Тютчев счел себя вправе умилиться перед зрелищем такой нечеловеческой мощи. Но вот потом появился другой гениальный поэт, взявший тот же сюжет, и вот что у него получилось. Я имею в виду, конечно, Мандельштама, знаменитое его стихотворение "Декабрист". Возьмем знаменитый финал: ґВсе перепуталось, и некому сказать, что постепенно холодея, Все перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета, Лорелея".
   Повторять-то сладко, слова красивые, но что за ними стоит? Россия как образ смерти. Лета - это, как всем известно, подземная река в царстве мертвых. А что такое Лорелея - очень красивое имя, красивая сказка. Лорелея - это что-то вроде сирены, заманивающей путешествующих по Рейну: злая сила, смертная сила, выступающая в некоем прекрасном женском образе. Вот какой набор качеств характеризует Россию в стихотворении Мандельштама: Россия - вамп, колдунья, злая погубительница, любить ее - значит умереть.
   Вспомним еще раз статью Чернышевского о повести "Ася" - "Русский человек на рандеву". Чернышевский придал сюжету повести некое сверхличное, общественное измерение. Мысль была, что человек, уклоняющийся от того, чтобы овладеть женщиной - а мы знаем, что это основной сюжет чуть ли не всех вещей Тургенева, - что такой человек вообще ничего в жизни серьезного не совершит. Считается, что здесь Чернышевский произнес приговор русскому либерализму, понимая под таковым некое постепенство, западническое джентльменство, умеренность и аккуратность в социальном вопросе, и что, наоборот, самого Чернышевского идеал - революционер, к топору зовущий Русь. Парадокс Чернышевского в том, что и он таким же слабаком оказался, таким же пробником, - да и все последующие революционеры (а среди них были очень серьезные, очень сильные фигуры) ничего с этой страной сделать не смогли. Можно по этому поводу лирически вздохнуть: "А ты все та же - крест да поле, да плат узорный до бровей".
   Ни у кого из нас не получилось романа с Россией. Вот это всегда знал, всегда предвидел Тургенев, что и придает особую глубину его простеньким с виду сочинениям.
   Мне кажется, что у самого Тургенева было сознание персонального краха, и вряд ли был он так уж счастлив на всячески культурном Западе. Тип русского западника подавался им не без иронии, и был в этот также элемент самоиронии. Тургенев ощущал комизм этой ситуации - русского западничества, и пожалуй, не меньше Достоевского, написавшую злую карикатуру на западника Тургенева в образе Кармазинова из "Бесов". Я хочу проиллюстрировать этот сюжет одним апокрифическим, что ли, тургеневским текстом.
   В сочинениях Романа Якобсона я обнаружил маленькую статью под названием "Заумный Тургенев", представляющую лингвистический анализ мемуарной записи Жемчужникова об обеде с Тургеневым в фешенебельном лондонском клубе. Это был типичный английский клубный обед, обставленный всеми ритуалами и формальностями вековой не столько гастрономической, сколько социальной культуры. И вот Тургенев, этот безукоризненный европейский джентльмен, по словам мемуариста, начал сатанеть. Жемчужников так передает его слова:
   Я чувствовал, что у меня по спине начинают ходить мурашки. Эта роскошная зала, мрачная, несмотря на большое освещение, эти люди, точно деревянные тени, снующие вокруг нас, весь этот обиход начинал выводить меня из терпения!.. Мною вдруг обуяло какое-то исступление; что есть мочи я ударил об стол кулаком и принялся как сумасшедший кричать:

РЕДЬКА! ТЫКВА! КОБЫЛА! РЕПА! БАБА! КАША! КАША!

   В анализе этого текста Якобсон прежде всего обращает внимание на грамматический женский род этих заклинаний Тургенева, справедливо видя в этом оправданную усталость русского человека от сугубо мужского антуража, предложенного лондонским клубом. Но если даже изысканнейший европеец Тургенев одурел от благ и ритуалов западной цивилизации, вспомнив при этом об отечественных кулинарных и сексуальных предметах, - так значит, так тому и быть.
   Беда только в том, что сегодня в России без западной помощи и каши не сваришь.
   Чемпион свободы
   (К столетию со дня рождения Фридриха Хайека)
   В мае исполнилось сто лет со дня рождения Фридриха фон Хайека - выдающегося экономиста, юриста и политолога австрийского происхождения, но еще с середины 20-х годов работавшего в Англии и временами в Соединенных Штатах. В России, да, пожалуй, и во всем мире он известен главным образом как автор книги "Дорога к рабству", вышедшей в Англии в 1944 году и посвященной, как написал автор, "социалистам всех партий". Книга говорит об опасности социализма как системы обобществления производства и практики построения плановой экономики. Далеко продвинутая попытка социалистической реформы неминуемо приводит к созданию тоталитарного общества - вот главный вывод Хайека, вызвавший бурю в самой Англии, которая как раз в этому время приступала к политике, получившей название лейбористской революции. В подтверждение своей мысли Хайек ссылался в основном на опыт Германии, считая - и доказывая это с пером в руках, - что гитлеровский нацизм - самая настоящая социалистическая система. О России в книге говорилось только вскользь, поскольку в то время - 44-й год - Советский Союз был союзником Англии и Америки в войне с нацистской Германией. Впрочем, кое-какие, и весьма впечатляющие, отнесения к советскому опыту в книге есть. Мы вправе сказать, что исторический опыт в общем и целом подтвердил правоту Хайека, дожившего не только до выхода его книги на русском языке (помнится, в годы горбачевской гласности она печаталась сразу в двух советских журналах - "Новом мире" и "Вопросах философии"), но и до краха советского коммунизма. Можно ли ожидать большего триумфа? И тем не менее кое-какие положения "Дороги к рабству" не подтвердились как раз в Англии, вообще на Западе. Та же лейбористская революция, превратившая Англию на время в социалистическую страну и утвердившая, надо полагать, уже навсегда многие основоположения именно социалистической политики, отнюдь не стала тоталитарным государством, ликвидировавшим свободу граждан. О книге Хайека можно сказать то же, что много раз говорилось о другой знаменитой книге - путевых записках маркиза де Кюстина, полагавшего, что он описал Россию 1839 года, тогда как он описал Советский Союз 1939 года. Более того, основная установка книги Хайека остается актуальной для России еще и сейчас, даже после коммунизма; хочется сказать - особенно после коммунизма: борьба за индивидуальную свободу, за права личности против государственного насилия всё еще цель России, а не нынешняя ее реальность. Особенно актуально для России звучит та фраза Хайека, которой он заканчивает книгу "Дорога к рабству":
   Если первая попытка создать мир свободных людей не удалась, нужно предпринять вторую. Руководящий принцип, согласно которому единственная подлинно прогрессивная ПОЛИТИКА - это политика, направленная на достижение свободы личности, сегодня так же верен, как и в девятнадцатом веке.
   Что же вызывает возражение в книге Хайека, в чем его пророчества не осуществились? Тут нужно дать одну его резюмирующую формулу социализма из его позднейшей, 1960 года книги "Структура свободы", когда, по Хайеку уже окончательно стал ясен неудовлетворительный результат социалистических экспериментов:
   Есть три главные фактора, способствовавшие исчезновению социалистических иллюзий. Первый: возрастающее понимание того, что социалистическая организация производства не более, а менее продуктивна, чем система, основанная на частной инициативе. Второй фактор: даже еще более ясное сознание того, что социализм, вместо того, чтобы вести к более справедливой социальной организации, ведет к большему произволу и более жесткой общественной иерархии, чем прежде. И третье: вместо обещанного расширения свободы, социализм приводит к новому деспотизму.
   Трудно что-либо возразить против этого человеку, имеющему опыт жизни в тоталитарно-социалистической стране, в России скажем. Но вот как насчет Запада - той же Англии или, допустим. Швеции? Мне кажется - насколько я могу судить об этих предметах - что Хайек преувеличил опасность самого обобществления производства, взятого изолированно, вне программы создания планового хозяйства. Хайек был уверен, что первое неминуемо влечет за собой второе. Но тут совсем нет обязательной связи. Обобществленное, в руки государства перешедшее предприятие вполне может остаться в рамках рыночной системы свободной конкуренции. Неважно, кто владеет предприятием, - важно соблюдение правил игры свободного рынка. Именно так и было в западных странах, проводивших широкие социалистические эксперименты после второй мировой войны. И поскольку продолжали действовать законы рынка, то экономического упадка и не было, - не говоря уже о том, что не понадобились меры политического зажима, чтобы провести в жизнь утопические проекты тотально социалистической экономики. Можно сказать, что а "Структуре свободы" Хайек сменил тему - стал говорить не о социализме, а об идеях и практике вэлфэр-стэйт, государства всеобщего благоденствия, осуществляющего самые широкие социальные программы, ставящие целью создать всеохватывающую систему социального обеспечения - социальной безопасности, лучше сказать. Эта практика и эта идея также вызывали беспокойство у Хайека, он сумел и тут сказать много правильного. Главная его мысль: государство обязано создавать минимальную безопасность социального общежития, но не нужно и опасно преследовать цель тотальной безопасности граждан, в том числе экономической. Как говорит по этому поводу Хайек:
   "Современное государство всеобщего благоденствия ставит своей целью социальную справедливость, а делается всего-навсего перераспределителем доходов". Хайек цитирует Токвиля, его знаменитую книгу "Демократия в Америке" (вообще можно сказать, что "Структуры свободы' - это современный вариант Токвиля): цель воспитания - сделать из ребенка взрослого человека, а не оставлять его в вечном детстве. Но такая установка как раз и является конечной целью вэлфэр-стэйт, утверждает Хайек. Предельное задание такой установки, такой политики - достичь некоего тотального равенства граждан. И тут Хайек цитирует американского юриста Оливера Уэнделла Холмса:
   "Я не уважаю страсти к равенству, ибо это не более, чем идеализированная зависть". Единственное равенство, которое не мешает свободе, а всячески способствует ей, - равенство перед законом. Всё остальное - фикция: фикция потому, что люди бесконечно различны как по природе, так и по воспитанию. И незачем сетовать на преимущества, даваемые социальным положением, - ибо люди, вырастающие в привилегированных условиях, могут принести, и часто приносят, обществу неоценимую пользу. Достаточно вспомнить, к примеру, Уинстона Черчилля. Хайек отнюдь не возражает против самой цели государства заботиться о тех, кто не способен к самодеятельности. Вопрос - о методах, каковые в этих условиях могут привести к всё большему усилению бюрократических организаций, ведающих социальными программами, не говоря уже о ветвях исполнительной власти, в ущерб власти законодательной, то есть самой конституции свободного государства.
   Мы знаем, что взгляды и рекомендации Хайека, в конце концов, восторжествовали как в Англии, так и в Соединенных Штатах, - в политическом явлении, носящем имена, соответственно, тэтчериэма и рейганомики. В конечном итоге общество, не обремененное амбициозными социальными программами, добивается лучших экономических результатов, делается богаче - а тогда и делить и распределять есть что. Благоденствие общества основано на производстве, а не на распределении, это старо как мир. Об этом еще умные русские писали в сборнике "Вехи". Или как говорил некий американский менэджер: что на пользу Дженерал Моторс, то на пользу Америке. Это звучит цинично, но это правда. (Вообще, я бы сказал, несомненный признак истинного суждения - его циничность.) Это не значит, что после Рэйгана и Тэтчер отмерла сама идея вэлфэр-стэйт или готовность ее адептов продолжать соответствующие попытки. Вот самый последний пример. Известный гарвардский истории, специалист по России Ричард Пайпс выпустил книгу под названием "Собственность и свобода". И вот что пишет о ней Чарльз Моррис в рецензии, опубликованной Нью-Йорк Таймс Бук Ревю от 16 мая:
   Пайпс связывает современную привычку отдавать предпочтение групповым правам над индивидуальными со сталинской программой ликвидации кулачества и гитлеровским геноцидом евреев и цыган; обе эти политики исходили из представления, что о людях нужно судить не на основе их персонального поведения, но по признаку принадлежности к той или иной группе. Пайпсу кажется, что американская политика предоставления преимуществ всякого рода меньшинствам есть не что иное как шаг к ГУЛагу. В современном мире угроза свободе исходит снизу, от людей, озабоченных в первую очередь не свободой, а безопасностью.
   И Чарльз Моррис задает вопрос, звучащий то ли риторически, то ли издевательски: читает ли Пайпс газеты? то есть указывает на тот факт, что в современном обществе, даже в передовых странах, постоянно растет разрыв в доходах различных групп населения, увеличивается пропасть между богатыми и бедными. Средство против этой тенденции остается всё тем же, считает Чарльз Моррис, - перераспределение доходов, то есть увеличение регулирующей роли государства. Заканчивает он свою рецензию так:
   Пайпс никогда не задумывался о возможности того, что распределение собственности может быть гораздо более важным условием свободы, чем защита собственности как таковой.
   Один из исторических примеров, приводимых Пайпсом, - история наделения русских дворян земельной собственностью, что знаменовало собой конец в России так называемого вотчинного государства, когда государство, царь обладали не только полнотой политической власти, но и неограниченным правом собственности на всё национальное богатство. Пайпс пишет:
   Хотя реформы Екатерины облагодетельствовали только незначительное меньшинство населения, но привилегии меньшинства есть наиболее надежный путь к установлению свободы и прав, потому что это способствует росту социальных групп, заинтересованных в защите своих преимуществ.
   Моррис приводит контр пример: в Польше шляхта издавна владела и землями, и политическими правами, но это не только не сделало Польшу преуспевающей, но даже лишило ее политической самостоятельности. Но я догадываюсь, что в данном случае мог бы ответить бы Чарльзу Моррису профессор Пайпс. Достаточно вспомнить, как царское правительство подавило польское восстание 1862 года: отдало земли бунтовавших аристократов польским крестьянам. Восстание не получило поддержки низов, не стало всеобщим, и подавить его оказалось много легче. Пример не совсем адекватный, потому что он имеет дело с межнациональными, межгосударственными отношениями, а не с проблемами внутренней политики (то есть Россия, в сущности, и не имела права обладать хотя бы частью Польши и хозяйничать в ней по-своему). Но модель всё же достаточно показательна: если хотите стабилизировать политическую обстановку - делайте социальные низы собственниками, а не просто бросайте им единовременные или, что еще хуже, постоянные подачки. Вот так, например, поступила Маргарет Тэтчер в Англии: дома. розданные малоимущим в порядке социальной помощи, она обратила в их частную собственность, значительно тем самым увеличив и укрепив ряды среднего класса, этой естественной опоры всякого политического порядка. Как мне однажды случилось выразиться: частная собственность меняет человека больше, чем культура, - и едва ли не в лучшую сторону.
   Возникает вопрос: отчего опасения Хайека относительно неизбежного перерождения в тоталитарный строй общества, вводящего элементы социалистического устройства, оказались преувеличенными, а в отношении стран западной демократии? Вопрос, на который ответить, по-моему, совсем не трудно. Здесь сыграл свою роль его немецкий опыт. К нацизму в Германии привела давняя социалистическая традиция, равно свойственная как низам немецкого общества, так и его верхам, как левым, так и правым. Об этой предыстории гитлеровского фашизма Хайек написал подробно и захватывающе интересно в книге "Дорога к рабству". Конечно, социалистической эту германскую традицию можно назвать только условно, памятуя, к примеру, о русских вариантах и моделях социализма. Точнее будет назвать это отсутствием традиции и культуры индивидуализма в Германии (равно как и в России). Была еще одна специфически германская традиция, которую наиболее артикулировано выразили во время первой мировой войны многие немецкие мыслители, включая таких китов, как Томас Манн, Освальд Шпенглер и Вернер Зомбарт. О последнем особенно подробно говорит Хайек. Это тема, которой мы недавно касались в цикле передач о Шпенглере, - традиция противопоставления германского героического духа английскому торгашескому. Вот как, в пересказе Хайека, это звучало у Зомбарта в его книге 1915 года, собственно и сформулировавшей тему: " Торгаши и герои":
   До 1914 года всем подлинно германским идеалам героической жизни угрожала смертельная опасность со стороны непрерывно наступавших английских торгашеских идеалов, английского комфорта и английского спорта. Английский народ не только разложился сам, но каждый тред-юнионист погряз в трясине комфорта, но и начал заражать другие народы. Только война напомнила немцам, что они нация воинов, у которых всякая деятельность, в том числе и экономическая, была всегда подчинена военным задачам. Зомбарт знает, что другие народы презирают немцев за то, что для тех война священна, - но сам он этим только гордится. Отношение к войне как к чему-то бесчеловечному и бессмысленному - порождение торгашеских взглядов. Есть жизнь высшая, чем жизнь индивидуума: жизнь нации и государства, и цель индивидуума - жертвовать собой ради этой высшей жизни. Война для Зомбарта - воплощение героического отношения к жизни, а война с Англией - это война против противоположного идеала - торгашеского идеала личной свободы - и английского комфорта, худшим выражением которого он считает безопасные бритвы, которые немецкие солдаты находили в английских окопах.
   Слов нет, Зомбарт нашел действительно выразительный образ сугубо цивильного отношения к жизни: в окопах, в перспективе очень возможной смерти заботиться о том, чтобы не пролить крови бреясь. Я только не уверен, нужно ли презирать такую жизненную установку и предпочитать ей идеалы героического отношения к жизни и смерти.
   Вот и зададимся вопросом: что мешает людям нормально жить -способ распределения собственности или какие-то более глубокие духовные ориентации? А то, что жизнь, подчиненную идее ведения войны, культивации героического и жертвенного духа, нельзя назвать нормальной, - кто будет с этим спорить в эпоху, когда любая война имеет тенденцию переходить в тотальную, затрагивающую отнюдь не одних воинов?
   Такой допрос уместно задать именно сегодня и обратить его именно к русской аудитории - и не только потому, что у нас идет речь о Хайеке и его анализе социалистического соблазна, но и потому, что русскими симпатиями, как показал самоновейший опыт, продолжают пользоваться эти самые героические и жертвенные идеалы, при опасно длящемся негодовании к противоположным идеалам и практике так называемого торгашества, а лучше сказать -здравомысленного отношения к жизни. Выразительнейший пример таких симпатий и отталкивания - нынешнее отношение русских к происходящему в Югославии. Здравый смысл подсказывает, что русского должно отвращать одно это слово "Югославия" - столько бед принес России миф о несуществующем славянском братстве, особенно злокачественно сказавшийся в 1914 году, когда Россия втянулась, а ненужную ей войну именно из-за Сербии - в войну, повлекшую за собой из ряда вон выходящую, поистине всемирно-историческую катастрофу. Симпатии, однако, неоспоримы. Для этого существуют вполне понятные причины, коренящиеся в нынешнем положении России: она чувствует себя обманутой и преданной и это самочувствие проецирует на Югославию, злодея при этом усматривая в Америке, в НАТО, вообще в Западе. Понятно также, что подобные чувствования, по самой их природе иррациональные, не искоренить апелляцией н здравому смыслу. Тем не менее, напомнить кое-какие факты надо.
   И, прежде всего, необходимо указать на необоснованность самого сербского мифа - о героическом, жертвенном народе, всю свою историю страдавшем от злокачественных врагов и завоевателей. В этом нам поможет разобраться Кристофер Беннет, автор книги "Кровавый крах Югославии", бывший директор Интернациональной группы "Кризис на Балканах", напечатавший статью под названием "Как сербы искажают историю" в газете "Уолл-стрит Джорнэл" от 7 мая этого года. Легенда говорит, что Сербия пала, а битве при Косово - в день Святого Вита в 1389 году: сербский принц Лазарь потерпел поражение от турецких войск под командованием султана Мурата. На самом деле битва кончилась, так сказать, ничьей, вроде русско-французского Бородина, причем были убиты как Лазарь, так и Мурат. Никакого особенного поражения не было, турки даже отступили. Но самое интересное в том, что Косовская битва не была сражением православных сербов против мусульман-турок - на стороне последних было много сербов и других балканских славян. Обе армии были интернациональными. Сербская империя кончилась вообще на 30 лет раньше Косова, но сербское государство существовало независимым еще 70 лет после Косовской битвы. И вот такой же миф сербы создали о годах 2-й мировой войны. Тито воевал не столько с немцами, сколько с хорватскими усташами, марионетками немцев. Вспомним, что в войну 1914 года Хорватия вступила на стороне Сербии. Их вражда - феномен 20 века. нельзя ее вести с незапамятных времен. На территории самой Сербии было скорее спокойно. Война ощущалась с немцами в апреле 41 года, в момент вторжения. Потом немцы полагались на итальянцев, венгров и болгар, составлявших большинство оккупационных сил. Немцы появились снова в 44 году, когда отступали с Балкан. Кристофер Беннетт пишет, что слова кособокого Лазаря - "лучше умереть в битве, чем жить в позоре" - легенда, а русские могут по этому поводу вспомнить афоризм Александра Невского: "Кто к нам с мечом войдет, тот от меча и погибнет", придуманный энкаведешным сценаристом Павленко. Или панфиловского комиссара: "Отступать некуда, позади Москва" - плод вдохновения корреспондента "Красной звезды" Кривицкого.