Парамонов Борис. Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

   Ну вот Ницше и закончим наши сегодняшние рассуждения - вернувшись к музыке как манифестации мировой воли. Я цитирую "Рождение трагедии из духа музыки":
   К ... подлинным знатокам музыки обращаю я вопрос: могут ли они представить себе человека, который был бы способен воспринять третий акт "Тристана и Изольды" без всякого пособия слова и образа, в чистом виде, как огромную симфоническую композицию, и не задохнуться от судорожного напряжения всех крыльев души? Человек, который, как в данном случае, словно бы приложил ухо к самому сердцу мировой воли и слышит как из него бешеное желание существования изливается по всем жилам мира - то как гремящий поток, то как нежный, распыленный ручеек, - да разве такой человек не был бы сокрушен в одно мгновение? Да разве он мог бы в жалкой стеклянной оболочке человеческого индивида вынести этот отзвук бесчисленных криков радости и боли, несущихся к нему из "необъятных пространств мировой ночи", и не устремиться неудержимо при звуках этого пастушьего напева метафизики к своей изначальной родине?
   На этот риторический вопрос и дает ответ "Рождение трагедии". Это мысль Ницше о двух началах бытия - дионисическом и аполлоническом. Дионис - это безначальная и бесформенная, "безвидная" мировая бездна, поглощающая индивида, но несущая в себе полноту бытийной энергии. Аполлон - бог света и формы заклинает эту бездну, вызывая образы спасающей душу и тело красоты. Но мир Аполлона - иллюзия, аполлонический сон, или, словами Тютчева, покров, наброшенный над бездной. Искусство трагедии, трагического мифа, говорит Ницше, было примирением Диониса и Аполлона и в этом смысле - моделью самого человеческого существования в культуре. Мир, каким мы его видим, - это эстетическимй феномен.
   Еще Ницше:
   Трагический миф может быть понят лишь как воплощение образное дионисической мудрости аполлоническими средствами искусства; он приводит мир явлений к тем границам, где последний отрицает самого себя и снова ищет убежища в лоне истинной и единой реальности; а там он вместе с Изольдой как бы запевает ее метафизическую лебединую песню:
   В нарастании волн,
   В этой песне стихий,
   В беспредельном дыханье миров
   Растаять,
   Исчезнуть,
   Все забыть...
   О, восторг!..
   Ницше считал эту модель специфичной для греческой высокой трагедии. Но мы вправе думать, что им дана модель всякого гениального искусства. Искусства Льва Толстого в том числе. И не только искусства его, но и жизни его, и смерти.

20-05-98

   Программы - Русские Вопросы
   Автор и ведущий Борис Парамонов
   Новый русский Вячеслав Курицын
   Тут в Нью-Йорке недавно состоялась некая тусовка, говоря по-московски: обсуждали оттепель и шестидесятые годы, что понадобилось человеку по имени доктор Табакман, открывшему галерею живописи этого винтажа. Ему удалось залучить на сборище важного американского коллекционера соответствующих продуктов - Нормана Доджа. Американец и открыл дебаты, объявив в своем выступлении, что по профессии он вообще-то финансист, но уже тридцать лет занимается сбором этого товара. Меня подмывало спросить его как финансиста: а выгодная ли это инвестиция - собирать плохие картины плохих советских художников? Из этих плохих художников выступал Пивоваров - сразу после Доджа, и вот что выяснилось: говорит он хорошо, текст представил толковый и не лишенный художественности. Это явление - плохая живопись в соединении с забавными текстами - называется, как я понял, концептуализмом. Понять мне это помог Вячеслав Курицын, присутствовавший на съезде, для чего Табакман выписал его из Москвы и даже оплатил авиационный раунд-трип - пролет в оба конца. Выступления Курицына я не слышал, потому что ушел сразу после своего - уехал к семье на дачу, но Курицын потом, через Гениса, председательствовавшего на этом съезде, подарил мне две свои книги. И от этих книг я пришел в полный восторг - потащился и заторчал, как говорят нынче в Москве.
   Надеюсь, слушатели поняли, что вышесказанное - моя робкая попытка имитировать современный русский стиль (кажется, он называется "стёб"), великим мастером которого является Вячеслав Курицын. В двух его книгах - "Журналистика" и "Переписка с Парщиковым" - представлены шедевры упомянутого стиля. Главная его черта - соединение новейшего слэнга с наиновейшей же псевдонаучной терминологией, преимущественно из французских постструктуралистов, всех этих Бодрийяров и Деррид. Называется это "ботать по Дерриде", и придумал эту синтагму тот же Курицын. Я толком не знаю, что такое синтагма (кажется, нечто противоположное парадигме), но Курицын употребляет этот термин широко и где попало, а я ему доверяю.
   Гораздо больше, однако, мне понравилось слово "птюч". Оно меня потрясло - настолько, что я видел его во сне. Что это такое, я не знаю. Так же, как не знаю, что значит глагол "оттопыриваться". Это в фильме "Брат" девка говорит парню: "Будут бабки - приходи, оттопыримся". Но тут я по крайней мере догадываюсь, о чем речь, а "птюч" - это уже чистая поэзия. Самовитое слово. Крученых. Крутой Крученых.
   Была такая тема в русской мысли - склонность русского человека (точнее, русского интеллигента) подчиняться иноземным умственным влияниям. Об этом в сборнике "Вехи" очень выразительно написано - с перечислением всех этих влияний, от Фейербаха до Маха. Об этом же и Василий Васильич писал в проникновенной статье "Возле русской идеи"; я ее недавно цитировал. Но у Розанова несколько по-другому дело предстало: он говорил, что русские влияния-то принимают, но так их по-своему обволакивают, что прусского капрала в России и не узнать, он меняет железные сапоги на мягкие туфли, которые, собственно, и не суть обувь. Мысль спорная в рассуждение марксизма и последующего, но вот такую мягкую обувь нынешние русские интеллектуалы сумели сделать из постмодернизма. Да и сам постмодернизм тому много способствует. Это мировоззрение ироническое, озабоченное не поисками истины, а включением разного рода "концептов" в "контекст" и "дискурс" (все эти три слова произнесены мной в кавычках). Это мировоззрение, вернее мирочувствование зрелой культуры, давно потерявшей охоту и вкус к поискам единой и неделимой истины, постоянно оглядывающейся на самую себя, не просто ироничной, но самоироничной. На искателей "истины" (опять кавычки) она реагирует разве что ухмылкой.
   Приведу один текст Курицына, в котором едва ли не исчерпывающе выразилась современная русская культурная ситуация, или, как он предпочитает говорить, тусовка, понимая последний термин в том смысле, который раньше вкладывался в диапазон понятий от "общественное мнение" до "большой свет". Это статья о том же самом Бодрийяре, выдумавшем термин "симулякр" (объяснять сейчас не буду, да и незачем: если вы знаете, что такое симулянт, то и про симулякр поймете). Статья называется "Бодрийякр". Ей предшествует в качестве эпиграфа "анекдот сезона": "Идет Штирлиц по лесу, видит - сидит на дереве Бодрийяр. "Штирлиц" - подумал Бодрийяр. "Симулякр" - подумал Штирлиц". Дальше текст Курицына:
   Конечно, закидоны французской постмодернистской философии, провозгласившей независимость означающего от означаемого, множественность полов, предшествование следствия причине и тому подобные прелести, просто обязаны вызывать желание над собой поиздеваться.
   Подобные рецепции свидетельствуют о двух вещах. О том, что идеи постструктуралистов и деконструкторов стали совершенно родными. И о том, что тусовка хочет как-то дистанцироваться от этих идей. Такой сюжет: идеи по-прежнему актуальны, а отрабатывать их скучно, ибо актуальны они черт знает уже сколько лет. Люди хотят, что крайне ценно в условиях скукоты, актуалки.
   Мне кажется, вопрос "куда ж нам плыть" не особенно сложен: в Рынок с Большой Буквы. Всё на продажу. Современное искусство совсем уж ринется в дизайн, в рекламу, в кабаки, в осознаваемую как именно эстетическая ценность торговлю именами, жестами и телами.
   ... тусовка, склонная определять постмодерн как мертвую собаку, совершает мифологизирующий жест в постмодернистском контексте. То, что она выбирает фигуру Бодрийяра, - знак здоровой самоироничности: она тематизирует свой жест как сущий симулякр.
   Блеск. Вот как сейчас пишут, как надо писать. У меня уже так не получается. И вспоминаются стихи прикольного поэта Пушкина: "Младенца ль милого ласкаю, Уже я думаю: прости..." Помнят ли, кстати, нынешние, что "прости" здесь значит "прощай"? Или забыли за всеми своими приколами и оттяжками?
   В процитированном Курицыне самое важное - указание на эстетизацию принципиально неэстетического материала как на главный закон современного искусства. Но тут не искусство только, не только современная сомнительная эстетика, а нечто большее, о чем после. Сейчас же хочу привести как пример такого рода нового эстетизма описание Курицыным вечера Евтушенко в московском книжном магазине "Шекспир":
   Гений сильно опоздал, потом пил вино и болтал с самыми главными американцами, а публика, дура, ждала - почти час. Первой его фразой было - "У меня такое чувство, что сейчас зайдут и всех нас арестуют". Не помню, кто предложил позвать с мороза постовых и заплатить им (кристалловской водкой, конечно) за то, чтобы они помутузили Евтушенко дубинками. Но потом всё резко изменилось. Во-первых, дальше он говорил, в основном, по-английски. Во-вторых, когда читал стихи (на двух языках), шестидесятнические прихваты, столь нелепые в случае с "зайдут-арестуют", оказались волшебно-притягательными. Евтушенко впадает в образ, как другие впадают в раж. Станиславско-советская школа актерской игры: задушевная интонация, трагически-защемленный пафос, сбитая влет надежда, голова, запрокинутая как у старой мягкой игрушки или великого пианиста - вот-вот оторвется. Совершеннейшая чистота поэтического жеста: поэт весь в стихе, весь стих его - правда. Поэт подпрыгивал, размахивал руками, подходил к публике, обнимал кого-то за плечи, заглядывал кому-то в глаза. В крохотной аудитории это производило волшебное, обвораживающее и немного пугающее впечатление,
   Старый Евтушенко оказывается по-новому модным, потому что он переведен критиком, точнее наблюдателем, зрителем, в иной концептуальный план. Главным оказываются не стихи, а перформанс, образ поэта, создаваемый поэтом, каковой поэт предстает в этом образе как самый настоящий симулякр. Настоящий симулякр - хорошо сказано. То, что казалось плохим у Евтушенко, - это вот его актерство, каботинство дурного тона, включая немыслимые одежды (он недавно появился в русской аудитории в Лос-Анджелесе в чем-то вроде пижамы, видимо сочтя пижамный верх за пиджак), - вся эта безвкусица оказалась стилем. В поэте главным оказался не слагатель слов, а клоун. Курицын описывает ожившую гофмановскую куклу, отсюда пугающее впечатление.
   Между прочим, Белла Ахмадулина, увиденная вживе, страшно похожа на гадалку. Я думаю, что это главное в ней - этот визуальный образ. Этим она и берет публику. Кстати, о гадалках и прочих оккультных феноменах. Тут есть телевизионная фигура Джоан Риверс, очень похожая на обезьяну из той породы, что в Америке называют бабун. Она выдала дочку замуж и купила ей дом в приданое; но прежде чем в этот дом дочку вселить, наняла так называемую белую ведьму на предмет заклинания потенциальных привидений. Джоан Риверс отнюдь не дура, наоборот, пользуется репутацией одного из лучших американских острословов. Конечно, вся эта возня с привидениями была игрой. Эстетической игрой, то есть искусством, современным искусством.
   Это и есть постмодернизм, особенно важный в русской его модификации: не писатель - "второе правительство", по Солженицыну, не поэт стал ведущей культурной фигурой, а клоун, шоумен (оставляю в стороне вопрос о шоумэнстве самого Солженицына - хотя бы потому, что оно отличалось не комическим, а трагическим оттенком).
   Тут мне хочется привести одно курицынское кощунство. Он где-то написал, что Бродский умер вовремя. Не умри он, ему бы оставалось на выбор: или становиться признанным отечественным классиком, госпоэтом, или снова уходить в маргиналы. А ни того ни другого ему не хотелось. Курицын приводит точные слова Пригова: Бродский был великим поэтом в эпоху, когда великая поэзия больше невозможна. Мысль у Курицына тут та, что если человек, поэт, художник не способен или не хочет кривляться на тусовке, то места в культуре ему вроде бы уже и нет. Вот это и есть постмодернизм: существует только то, что явлено, видимо, осязаемо, телесно воплощено, что можно не только прочитать или увидеть, но и, так сказать, пощупать. Тусовка - это и есть нынешняя русская эстетическая форма. Главное в поэте - не стихи его, а тело и способы его вращения. Постмодернизм выявил в Евтушенко истинную его сущность - балерины. (Так когда-то, еще в сталинские времена, называли вратаря ленинградского "Динамо" Виктора Набутова. Вратарем он был так себе, но потом стал прекрасным спортивным комментатором и в этом качестве любимцем публики. )
   Мне вспоминается по этому поводу одно старое высказывание Юрия Тынянова. Напомнив, что лучшие духи фиксируются на кишечных отбросах кашалота, Тынянов сказал, что современные поэты выдают за стихи - за духи - эти самые отбросы. Как видим, процесс не сегодня начался: те же футуристы, раскрашивавшие рожи, - уже давно прошедшее. Но сейчас этот процесс пришел к самосознанию. И понятно почему.
   И тут мы выходим за рамки эстетики постмодернизма к чему-то явно большему и важнейшему. Этот культурный стиль - этот вот Большой Рынок, базар и позор (позор - от слова зреть, глядеть, глазеть) - называется по-другому демократией. Еще одна цитата из Курицына:
   Постмодернизм - культура добрая, милосердная, теплая: не выбирает брезгливо, что эпопеи и поэмы - литература, а стишок на пейджере - не литература. Дескать, белые люди - люди, а всякие чучмеки - нелюди. Что письменность, то и литература.
   Это, если угодно, - политическая корректность у Курицына. Как он сам где-то говорит, правильное ничуть не правильнее неправильного. Курицын - демократ, настоящий, инстинктивный, бессознательный. Нутряной, по-другому, хотя понятие нутра вроде бы не должно существовать в эпоху симулякров.
   Когда пытаются говорить о смерти постмодернизма, делают одну ошибку: о нем говорят исключительно как об эстетической теории и практике. Между тем это понятие много шире: это мироощущение современности, стиль демократии. Вот в этом смысле я и сказал о нутряном демократизме Курицына. Нельзя отделить эстетику эпохи от прочих ее содержаний, всё это существует в стилистическом единстве. Если этого не понимают, то к чему тогда переиздавали Шпенглера? А стиль демократии - это и есть симулякры. Это шоу. Нет хлеба (в России, допустим, нет), так давайте зрелищ. А если хлеба вдосталь, как в Америке, так тем более требуются зрелища.
   У Курицына есть статья о художнике (приходится употреблять это слово) Олеге Кулике, изображающем собой собаку. Статья его называется "Воля Куликова" - явная отсылка к Блокову "Полю Куликову". Так проходит слава мира: героизм и трагедии русской истории сменились даже и не фарсом, а черт знает чем. Кулик это не фарс, это абсурд. Но вот Курицын доказывает - и ловко доказывает, - что тут есть глубокое содержание. Он увидел - и нам показал - сродство куликовских эскапад с приемами демократической политики. Конечно, смешно говорить о конкретных политических планах Кулика: он играет, но в игре моделирует политика и политику нынешнего времени. Процитирую кое-что из "Куликовой воли":
   Если возможно вычленить имидж Кулика вне конкретной до болезненности телесности его операций, мы получим имидж, пользующийся конкретной популярностью у очень большой части избирателей: сильный мужик, умеющий пахать... Кулик имеет шансы на политический успех еще и потому, что хорошо чувствует контекст: умеет сделать нужный жест в нужном месте и в нужное время. Дело ведь не в идеях, а в умении их должным образом упаковывать... Помимо того, что внутренняя динамика художественного процесса привела к необходимости политической игры, и сама политическая реальность взыскует нового типа политика: саморазоблачающегося манипулятора. Что - как бы пусть в негативе - внятно продемонстрировали Мавроди и Жириновский... Местное политическое пространство по-прежнему остается в тревожном неведении относительно того, что политика - это набор чистых манипуляций, симуляционная деятельность множества групп, решающих исключительно собственные материальные и имиджевые проблемы (других интересов толком нет). ... Появление на политической арене партии откровенно и подчеркнуто манипуляционного толка (очень кстати на голове у Кулика рОжки) позволит российскому обществу осмыслить онтологически спекулятивный характер этой деятельности вообще, а русской политике придаст необходимый мотив игровой шизофрении.
   Не говорите мне, что я купился на курицынскую провокацию - потому что примерно то же я читал недавно в статье Нью-Йорк Таймс Мэгэзин о новом фильме Уоренна Битти об американском политике, завоевывающим голоса избирателей посредством пения в стиле рэп. Вот что, к примеру, говорит сам Уоррен Битти:
   Те из нас - в политике, в культуре, в бизнесе, - которые в силу своего высокого положения должны вести за собой, в действительности ведомы всякого рода опросами общественного мнения. Мы плывем по течению вместо того, чтобы прокладывать курс. Поэтому наша политика и культура не развиваются. Мы в застое. Что такое популярность, что такое власть? Вне ясно осознанной цели это ничто. Не имея цели, не имея миссии, вы плететесь в хвосте общественного мнения, и единственной вашей целью становится удержаться на месте. Вы не можете сделать фильм вне расчета на кассовый успех: публика проголосует ногами. Вы скажете, что это очень демократично. Но это ничего общего не имеет с кино как формой искусства. Приходится сдерживать свою прыть. И это так во всех сферах жизни, в политике тоже. Можете не надеяться на успех, если вы не говорите того, что все уже знают и без вас.
   Важнейшие тут слова - о потере цели и миссии в демократическом обществе. Но - такая ли уж это беда, как кажется очень лево настроенному Уоррену Битти? Человеку, так сказать, идейному? Еще не забывшему время, когда существовали большие идеи, и ностальгирующему по этому времени? Что ж, у Америки, конечно, другое прошлое, нежели у СССР. Но культурная ситуация в странах, условно говоря, западных и демократических в принципе одинакова: она определяется смертью мифа, мифов, мифологии, по-другому сказать - веры. А без веры, без мифа, без определенного фанатизма и безумия не построить культуры большого стиля. Культуры в современном просвещенном мире становится меньше, зато цивилизации больше: всяческого комфорта, иронически примиряющего с отсутствием этого самого большого стиля. Демократия с ее правами человека - это ведь в сущности тот же комфорт: вам гарантируют безопасность от судей неправедных. Начинается постмодернизм - ироническое обыгрывание и переигрывание старых культурных образцов и ситуаций. В России это приняло, в частности, форму так называемого соц-арта, о котором Курицын написал блестящую статью под названием "Очарование нейтрализации". В этой статье он резонно возражал аж самому Ролану Барту. Между прочим, Курицын - автор книги о постмодернизме - вполне, можно сказать, серьезного сочинения, отвечающего всем возможным академическим критериям, но не без элементов того же стёба. То, что он в конце концов предпочел стёб, говорит очень в его пользу. Таким и должен быть современный Белинский - не пророком и глашатаем, а клоуном. Вот эта мутация традиционнейшей русской культурной фигуры - превращение душки-писателя в шута, пишущего о приемах питья мочи, - и есть знак необратимых перемен русской жизни. Причем перемен к лучшему: шуты вас в концлагерь не загонят, это сфера жизнедеятельности серьезных, верующих людей, чистой воды идеалистов, ненавидящих мочу.
   При этом у Курицына можно обнаружить традицию в той самой святой русской литературе. Пушкин однажды написал пастиш о потомке Жанны д"Арк, возмутившемся вольтеровской поэмой о девственнице. Со временем как раз в русской критике появился тип писателя-забавника, автора "критических фельетонов". Мастером этого дела был молодой Корней Чуковский. Курицын, как подлинный постмодернист, разгадал секрет художественной деятельности: она существует для того, чтобы быть спародированной. Чтобы писатели не очень заносились со своими планами обустройства России и вселенной. Чтобы Караваджо знал, что на него найдется Илья Кабаков с его мусором и мухами.
   Кстати о мухах. У Курицына есть статья "Смена птиц", в которой заходит речь о Курехине, Соловьеве, Сорокине, Кулике и Лебеде. Смена птиц - это смена эпохи, имеющая место быть после переизбрания Ельцина в июле 96 года. Курицын пишет, что сейчас всё станет серьезнее и тусовка как бы скукожится. Что политика теперь будет отдельно, а искусство отдельно. Статья, впрочем, кончается такими словами:
   Ваш покорный слуга таит надежду, что строгие западные формы и жанры немножко пообмякнут у нас за счет разгильдяйской местной специфики. Это тот случай, когда темное вино русской души может сгодиться на доброе дело.
   Я сперва не мог понять, причем тут Курехин в компании птиц. Потом догадался: ну да, Курехин, куренок. Куренка выпустить некуда. Сам же Курицын, конечно, не птица. Он птюч.

03-07-98

   Программы - Русские Вопросы
   Автор и ведущий Борис Парамонов
   Воскрешение Маркса
   В воскресном номере Нью-Йорк Таймс от 28 июня появилась статья о Карле Марксе. Повод для ее появления, несомненно, две юбилейные даты, выпавшие на этот год в мае и июне: 180 лет со дня рождения Маркса и 150 лет появлению Манифеста Коммунистической партии - если не самого главного, то уж во всяком случае самого известного сочинения из литературы марксизма. Оказалось, что этот двойной юбилей весьма широко был отмечен американскими учеными - политологами, историками и экономистами. Вышли не только статьи, но и книги, заново оценивающие учение и наследие Маркса. В России, кажется, только коммунисты что-то такое отмечали, даже вроде бы демонстрацию устроили, вызвавшую, натурально, смешки демократической прессы. Здесь же к Марксу относятся вполне серьезно. Это один из самых неожиданных сюрпризов, поджидающих на Западе иммигранта из Советского Союза: он-то, сердечный, считал, что Карл Маркс - исчадие ада, которого просвещенное человечество трактует как какого-нибудь Гитлера; оказывается, что Маркс тут проходит по статье скорее Наполеона. И советский иммигрант переживает травму, задумываясь над упадком Запада и грозящей ему катастрофой. Потом наиболее шустрые из этих иммигрантов меняют вехи: начинают говорить, что это не Маркс погубил Россию, а Россия извратила Маркса. На этом поле развертывались главные баталии, здесь много было пыла, жара, и масса инвалидов осталась.
   Сегодня ситуация, казалось бы, в корне иная: кого может интересовать Маркс, когда полигон для обкатки его идей - Россия, Советский Союз - отказались от его наследия? Казалось бы, и говорить не о чем. Оказывается - говорят, и много говорят. И даже, самое главное, - толково говорят: интересно и поучительно. Карл Маркс совсем не утратил своих кредитов на Западе, несмотря на видимый крах его в России.
   В чем тут дело? Тут все и прост и одновременно сложно. Чтобы понять актуальность Маркса на Западе, нужно прочесть любой русский классический роман - из тех, что были написаны в девятнадцатом и в начале двадцатого века. Ну, скажем, "Анну Каренину" или даже "Дворянское гнездо". Эти романы в какой-то своей части стали непонятны в России, даже чужды ее специфическому советскому опыту, но они абсолютно понятны на Западе. Запад не может воспринять во всей полноте Платонова или Зощенко, но он великолепно понимает самые частные письма Чехова - те самые, в которых речь идет о банках, о закладных, об отсрочке платежей и процентах, о какой-нибудь ипотеке. Но это те реалии, которые и сегодня присутствуют в западной жизни. И точно так же в ней присутствует Маркс. Все это называется одним словом - капитализм. Этим словом продолжают широко пользоваться на Западе, хотя современный экономический и социальный строй западных стран сильно и во многом принципиально отличен от того, который наблюдал и описывал Маркс.
   Вот об этом и написана статья в Нью-Йорк Таймс от 28 июня. Автор ее - Пол Льюис, и название ее искусно стилизовано под эту самую непреходящую западную реальность: "Акции Маркса подскочили в цене, нарастив стопятидесятилетние проценты". Получается, что Маркс хорошо поместил свой "Капитал", толково его инвестировал. Правда, присутствует у Пола Льюиса одна остроумная оговорка: он написал, что у Маркса правильными оказались предсказания, а не предписания - предикшнс, нот прескрипшнс.