Писемский Алексей. Люди сороковых годов

   - Здравствуйте, молодой человек! - сказала Александра Григорьевна, поздоровавшись сначала с полковником и обращаясь потом довольно ласково к Павлу, в котором сейчас же узнала, кто он был такой.
   Павел поклонился ей и, нимало не медля затем, с опущенными в землю глазами, подошел под благословение к отцу-настоятелю: после жизни у Крестовниковых он очень стал уважать всех духовных особ. Настоятель попривстал немного и благословил его.
   - Вы знакомы?.. Ты узнал?.. - спросила Александра Григорьевна сына, показывая ему на Павла.
   - Узнал! - отвечал тот, немного картавя.
   - Et vous messieurs?* - прибавила Александра Григорьевна сыновьям исправника.
   ______________
   * А вы, господа? (франц.).
   Молодые люди все раскланялись между собой.
   - Игрывали, я думаю, вместе, - обратился полковник добродушно к исправнику.
   - Вероятно! - отвечал тот холодно и не без важности.
   Все наконец уселись.
   - Не хочет вот в Демидовское! - отнесся полковник к Александре Григорьевне, показав головой на сына. - В университет поступает!
   Мысль эта составляла предмет гордости и беспокойства его.
   - А!.. - произнесла та протяжно. Будучи более посвящена в военное ведомство, Александра Григорьевна хорошенько и не знала, что такое университет и Демидовское.
   - Какому же собственно факультету посвящает себя сын ваш? - спросил настоятель, обратившись всем телом к полковнику.
   - Да я и не знаю, - отвечал тот, разводя руками.
   - По какому-нибудь отделению философских факультетов, - подхватил Павел, - потому что мне больше всего хочется получить гуманное, человеческое воспитание.
   Александра Григорьевна взглянула на Павла. С одной стороны, ей понравилась речь его, потому что она услышала в ней несколько витиеватых слов, а с другой - она ей показалась по тону, по крайней мере, несколько дерзкою от мальчика таких лет.
   - Homo priusquam civis*, - произнес настоятель, покачивая ногой.
   ______________
   * Человек прежде всего гражданин (лат.).
   - Homo superior cive!* - подхватил Павел.
   ______________
   * Человек выше гражданина! (лат.).
   - Sic!* - подтвердил отец Иоаким.
   ______________
   * Так! (лат.).
   Разговор этот латинский решительно возмутил Александру Григорьевну. Он ей почему-то показался окончательною дерзостью со стороны мальчика-гимназиста.
   - Я не знаю, для чего этой латыни учат? - начала она почти презрительным тоном. - Язык бесполезный, грубый, мертвый!
   - Как же бесполезный?.. - протянул отец Иоаким. - Язык древних философов, ораторов, поэтов, язык ныне медицины, - разъяснял он ей.
   - Но, святой отец! - воскликнула Александра Григорьевна. - Положим, он нужен какому-нибудь ученому и вам, как духовной особе, но зачем же он вот этому молодому человеку?.. - И Александра Григорьевна показала на правоведа. - И моему сыну, и сыну полковника?
   - Как зачем юристу латинский язык? - вмешался опять в разговор Павел, и по-прежнему довольно бойко.
   - Да, зачем? - повторила, в свою очередь, резко Александра Григорьевна.
   - Потому что асе лучшие сочинения юридические написаны на латинском языке, - отвечал Павел, немного покраснев.
   Он и сам хорошенько не знал, какие это именно были сочинения.
   - У нас кодакс Юстиниана{121} читают только на латинском, - сказал очень определительно правовед.
   - Кодекс Юстиниана! - подхватил Павел.
   Александра Григорьевна пожала только плечами. Разговаривать далее с мальчиком она считала неприличным и неприятным для себя, но полковник, разумеется, ничего этого не замечал.
   - Поручиком, говорит, у них выпускают! - проговорил он опять, показав на сына.
   - Как поручиком? - спросила уже сердито Александра Григорьевна.
   - Не то что военным, а штатским - в том же чине, - объяснил полковник. Говоря это, он хотел несколько поверить сына.
   - Десятым классом, коллежским секретарем выпускают кандидатов, присовокупил Павел.
   - Да, десятым - то же, что и из лавры нашей! - подтвердил настоятель. А у вас так выше, больше одним рангом дают, - обратился он с улыбкой к правоведу, явно желая показать, что ему небезызвестны и многие мирские распорядки.
   - У нас выше, титулярным советником выпускают, - подтвердил правовед.
   - Я, признаюсь, этого решительно не понимаю, - подхватил Павел, пожимая плечами. - Вы когда можете выйти титулярным советником? - обратился он к правоведу.
   - На будущий год, - произнес тот.
   - А я вот-с, - продолжал Павел, начиная уже горячиться, - если с неба звезды буду хватать, то выйду только десятым классом, и то еще через четыре года только!
   - Что ж! Каждое заведение имеет свои права! - возразил с усмешкой правовед.
   - У нас, из пажей, тоже выпускают поручиком, а из других корпусов прапорщиками, - вмешался в разговор, опять слегка грассируя, Сергей Абреев.
   - Это-то и дурно-с, это-то и дурно! - продолжал горячиться Павел. - Вы выйдете титулярным советником, - обратился он снова к правоведу, - вам, сообразно вашему чину, надо дать должность; но вы и выучиться к тому достаточно времени не имели и опытности житейской настолько не приобрели.
   - Отчего же выучиться я не успел? - спросил правовед обиженным голосом и краснея в лице.
   - Да потому что, - я не знаю, - чтобы ясно понимать законы, надобно иметь общее образование.
   - Да почему же вы думаете, что нам не дают общего образования? продолжал возражать обиженным тоном правовед.
   - Потому что - некогда; не по чему иному, как - некогда! - горячился Павел.
   - Отчего же - некогда? - вмешался опять в разговор Сергей Абреев. Только чтобы глупостям разным не учили, вот как у нас - статистика какая-то... черт знает что такое!
   - Статистика, во-первых, не черт знает что такое, а она - фундамент и основание для понимания своего современного государства и чужих современных государств, - возразил Павел.
   Настоятель мотнул ему на это головой.
   - Про ваше учебное заведение, - обратился он затем к правоведу, - я имею доскональные сведения от моего соученика, друга и благодетеля, господина Сперанского{122}...
   Проговоря это, отец Иоаким приостановился немного, - как бы затем, чтобы дать время своим слушателям уразуметь, с какими лицами он был знаком и дружен.
   - Господин Сперанский, как, может быть, небезызвестно вам, первый возымел мысль о сем училище, с тем намерением, чтобы господа семинаристы, по окончании своего курса наук в академии, поступали в оное для изучения юриспруденции и, так как они и без того уже имели ученую степень, а также и число лет достаточное, то чтобы сообразно с сим и получали высший чин - 9-го класса; но богатые аристократы и дворянство наше позарились на сие и захватили себе...
   - Это может быть! - отвечал правовед.
   - Верно так, верно! - подхватил монах.
   - Мысль Сперанского очень понятна и совершенно справедлива, воскликнул Павел, и так громко, что Александра Григорьевна явно сделала гримасу; так что даже полковник, сначала было довольный разговорчивостью сына, заметил это и толкнул его ногой. Павел понял его, замолчал и стал кусать себе ногти.
   - Ах, боже мой, боже мой! - произнесла, вздохнув, Александра Григорьевна. - России, по-моему, всего нужнее не ученые, не говоруны разные, а верные слуги престолу и хорошие христиане. Так ли я, святой отец, говорю? - обратилась она к настоятелю.
   - Д-да-а! - отвечал ей тот протяжно и не столько, кажется, соглашаясь с ней, сколько не желая ее оспаривать.
   - Милости прошу, однако, гости дорогие, кушать!.. - прибавила она, вставая.
   Все поднялись. Полковник сейчас же подал Александре Григорьевне руку. Это был единственный светский прием, который он очень твердо знал.
   - Ваш сын - большой фантазер, - оберегите его с этой стороны! - шепнула она ему, грозя пальцем.
   - Есть немножко, есть!.. - подтвердил полковник.
   При размещении за столом Павлу предназначили сесть рядом с кадетом. Его, видно, считали за очень еще молодого мальчика. Это было несколько обидно для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным малым: он очень ловко (так что никто и не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать; тот при этом точь-в-точь представил лицо человека, которого тошнит. Павел принялся над этим покатываться со смеху самым искреннейшим образом.
   В это время Александра Григорьевна обратилась к настоятелю.
   - Вот вы были так снисходительны, что рассуждали с этим молодым человеком, - и она указала на Павла, - но мне было так грустно и неприятно все это слышать, что и сказать не могу.
   Настоятель взглянул на нее несколько вопросительно.
   - Когда при мне какой-нибудь молодой человек, - продолжала она, как бы разъясняя свою мысль, - говорит много и говорит глупо, так это для меня нож вострый; вот теперь он смеется - это мне приятно, потому что свойственно его возрасту.
   - Но почему вы, - возразил ей скромно отец Иоаким, - не дозволяете, хоть бы несколько и вкось, рассуждать молодому человеку и, так сказать, испытывать свой ум, как стремится младенец испытать свои зубы на более твердой пище, чем млеко матери?
   - А потому, что пытанье это ведет часто к тому, что голова закружится. Мы видели этому прекрасный пример 14 декабря.
   Против такого аргумента настоятель ничего не нашелся ей возразить и замолчал.
   После обеда все молодые люди вышли на знакомый нам балкон и расселись на уступах его. В позе этой молодой Абреев оказался почти красавцем.
   - Voulez-vous un cigare?* - произнес он, обращаясь к стоявшему против него правоведу.
   ______________
   * Хотите вы сигару? (франц.).
   Тот взял у него из рук сигару.
   - Monsieur Вихров, desirez-vous?* - обратился Абреев к Павлу, но тот поблагодарил и отказался от сигары: по невежеству своему, он любил курить только жуковину{124}.
   ______________
   * Вы желаете? (франц.).
   - Et vous, monsieur?* - отнесся Абреев к кадету.
   ______________
   * А вы, господин? (франц.).
   Тот принял от него сигару и, с большим знанием дела, откусил у нее кончик и закурил.
   - Le cigare est excellent!* - произнес Абреев, навевая себе рукою на нос дым.
   ______________
   * Превосходная сигара! (франц.).
   - Magnifique!* - подтвердил правовед, тоже намахивая себе на лицо дым.
   ______________
   * Великолепная! (франц.).
   - От нас Утвинов поступил к вам в полк? - спросил он.
   - Oui,* - протянул Абреев.
   ______________
   * Да (франц.).
   - А правда, что наследник ему сказал, что он лучше бы желал штатским его видеть?
   - On dit!* - отвечал Абреев. - Но тому совершенно был не расчет... Богатый человек! "Если бы, - говорит он, - я мог поступить по дипломатической части, а то пошлют в какой-нибудь уездный городишко стряпчим".
   ______________
   * Говорят! (франц.).
   - Не в уездный, а в губернский, - поправил его правовед.
   - Да, но это все одно!.. "Я, говорит, совершенно не способен к этому крючкотворству".
   - Нас затем и посылают в провинцию, чтобы не было этого крючкотворства, - возразил правовед и потом, не без умыслу, кажется, поспешил переменить разговор. - А что, скажите, брат его тоже у вас служит, и с тем какая-то история вышла?
   - Ужасная! - отвечал Абреев. - Он жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством... Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы... Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят... Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
   - Вас тоже ведь поранили? - спросил правовед.
   - Еще как!.. Мне mademoiselle Травайль, какая-нибудь фигурантка, двадцать тысяч стоила... Maman так этим огорчена была и сердилась на меня; но я, по крайней мере, люблю театр, а Утвинов почти никогда не бывал в театре; он и с madame Сомо познакомился в одном салоне.
   - Я сам в театре люблю только оперу, - заметил правовед.
   - А я, напротив, оперы не люблю, - возразил Абреев, - и хоть сам музыкант, но слушать музыку пять часов не могу сряду, а балет я могу смотреть хоть целый день.
   - Как же вы, - вмешался в разговор Павел, - самый высочайший род драматического искусства - оперу не любите, а самый низший сорт его - балет любите?
   - Почему балет - низший? - спросил Абреев с недоумением.
   Правовед улыбнулся про себя.
   - Драма, представленная на сцене, - продолжал Павел, - есть венец всех искусств; в нее входят и эпос, и лира, и живопись, и пластика, а в опере наконец и музыка - в самых высших своих проявлениях.
   - А в балете разве нет поэзии и музыки?.. - возразил ему слегка правовед.
   - Нет-с! - ответил ему резко Павел. - В нем есть поэзии настолько, насколько есть она во всех образных искусствах.
   - Но как же и музыки нет, когда она даже играет в балете? - продолжал правовед.
   - Она могла бы и не играть, - говорил Павел (у него голос даже перехватывало от волнения), - от нее для балета нужен только ритм - такт. Достаточно барабана одного, который бы выбивал такт, и балет мог бы идти.
   - Вы что-то уж очень мудрено говорите; я вас не понимаю, - возразил Абреев, красиво болтая ногами.
   Правовед опустил глаза в землю и продолжал про себя улыбаться.
   - Мишель, может, ты понимаешь? - обратился Абреев к кадету.
   - А я и не слыхал, о чем вы и говорили, - отвечал тот плутовато.
   Павел весь покраснел от этих насмешек.
   - Очень жаль, что вы не понимаете, - начал он несколько глухим голосом, - а я говорю, кажется, не очень мудреные вещи и, по-моему, весьма понятные!
   Ему на это никто ничего не ответил.
   - А вас, Мишель, пускают в театр? - обратился Абреев опять к кадету, видимо, желая прекратить этот разговор, начавший уже принимать несколько неприязненный характер.
   - Нет, не пускают, - отвечал тот, - но мы в штатском платье ездим... Нынешней весной наш выпускной курс - Асенковой{126} букет поднесли.
   - И никого не узнали?
   - Никого - решительно!
   Павел молчал и ограничивался только тем, что слушал насмешливо все эти переговоры.
   В остальную часть дня Александра Григорьевна, сын ее, старик Захаревский и Захаревский старший сели играть в вист. Полковник стал разговаривать с младшим Захаревским; несмотря на то, что сына не хотел отдать в военную, он, однако, кадетов очень любил.
   - Ну-те-ка, милостивый государь, - сказал он, - когда же вы выйдете в офицеры?
   - Года через два, - отвечал тот.
   - А потом - куда?
   - Потом - на какую-нибудь дистанцию.
   - Жалованье-то прапорщичье, я думаю, маленькое...
   - Но ведь у нас жалованье - что же?.. - отвечал кадет, пожав плечами. Главное проценты с подрядчиков, - иногда одних работ на дистанции доходит тысяч до пятидесяти.
   - Так, так!.. - подтверждал полковник.
   - Потом иногда в хозяйственное распоряжение отдают, это еще выгоднее.
   - Так, так!.. - говорил и на это полковник.
   Старик этот, во всю жизнь чужой копейкой не пользовавшийся, вовсе ничего дурного не чувствовал в том, что говорил ему теперь маленький негодяй.
   Павел между тем весь вечер проговорил с отцом Иоакимом. Они, кажется, очень между собою подружились. Юный герой мой, к величайшему удовольствию монаха, объяснил ему:
   - Православие должно было быть чище, - говорил он ему своим увлекающим тоном, - потому что христианство в нем поступило в академию к кротким философам и ученым, а в Риме взяли его в руки себе римские всадники.
   - Православное учение, - говорил настоятель каким-то даже расслабленным голосом, - ежели кто окунется в него духом, то, как в живнодальном источнике, получит в нем и крепость, и силу, и здравие!..
   - Потому что ключ-то, источник-то, настоящий и истинный... подтверждал Павел.
   Разъехались все уже после ужина. Павел, как только сел в экипаж, чтобы избежать всяких разговоров с отцом, - притворился спящим, и в воображении его сейчас же начал рисоваться образ Мари, а он как будто бы стал жаловаться ей. "Был я сегодня, Мари, в обществе моих сверстников, и что же это такое? Я им говорил не свое, а мысли великих мыслителей, - и они не только не поняли того, что я им объяснял, но даже - того, что я им говорил не совершеннейшую чепуху! Отчего же ты, Мари, всегда все понимала, что я тебе говорил!"
   Мари в самом деле, - когда Павел со свойственною всем юношам болтливостью, иногда по целым вечерам передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, - вслушивалась очень внимательно, и если делала какое замечание, то оно ясно показывало, что она до тонкости уразумевала то, что он ей говорил.
   "О! Когда придет то счастливое время, - продолжал он думать в каком-то даже лихорадочном волнении, - что я буду иметь право тебе одной посвящать и мои знания, и мои труды, и мою любовь".
   Павел непременно предполагал, что как только выйдет из университета, женится на Мари!
   XVIII
   ВТОРОЙ УДАР
   Едучи уже в Москву и проезжая родной губернский город, Павел, разумеется, прежде всего был у Крестовниковых. Отобедав у них, поблагодушествовал с ними, а потом вознамерился также сходить и проститься с Дрозденкой. Он застал Николая Силыча в оборванном полинялом халате, сидящего, с трубкою в руках, около водки и закуски и уже несколько выпившего.
   - А, пан Прудиус! - воскликнул он не без удовольствия, скривляя, по обыкновению, на сторону свой рот.
   Павел раскланялся с ним, немного уже важничая.
   - Куда бог несет? - продолжал Дрозденко.
   - В Москву, в университет, - отвечал Павел.
   - А!.. - произнес Николай Силыч протяжно и каким-то довольно странным тоном.
   - А вот так досадно, - продолжал Павел, - пришлось здесь пробыть другой день. Не говоря уже про университет, самую-то Москву хочется увидеть поскорей.
   - Что же в ней такое, сорок-то сороков церквей, что ли? - спросил явно насмешливым голосом Николай Силыч.
   - Вся наша история, все наши славные и печальные дни совершились, по преимуществу, в Москве, в Кремлевских стенах.
   - А как она вылезла в люди-то, ваша Москва? - спросил Николай Силыч и взглянул Павлу в лицо.
   - Вылезла, - отвечал тот, пожимая плечами, - потому что Московское княжество одолело прочие мелкие княжества.
   - А чем же оно одолело их? - продолжал как бы допрашивать Дрозденко.
   - Умом и тактом своих князей, - отвечал Павел.
   - Тактом? - как бы переспросил Николай Силыч. - А кто, паря, больше их булдыхался и колотился лбом в Золотой Орде и подарки там делал?.. Налебезят там, заручатся татарской милостью, приедут домой и давай душить своих, этакий бы и у меня такт был, и я бы сумел так быть собирателем земли русской!
   - Нельзя же все этим объяснять, - воскликнул Павел, - одною подлостью история не делается; скорее причина этому таится в самом племени околомосковском и поволжском.
   При этих словах Николай Силыч весь даже вспыхнул.
   - Нет, племя-то, которое было почестней, - начал он сердитым тоном, из-под ваших собирателей земли русской ушло все на Украину, а другие, под видом раскола, спрятались на Север из-под благочестивых царей ваших.
   - Не могу же я, Николай Силыч, - возразил Павел, - как русский, смотреть таким образом на Московское княжество, которое сделало мое государство.
   - Ну, и смотри, как хочешь, кто тебе мешает!.. Кланяйся господам директорам и инспекторам, которые выгнали было тебя из гимназии; они все ведь из подмосковского племени.
   Видя, что Николай Силыч, вероятно, частью от какой-нибудь душевной горести, а частью и от выпитой водки был в сильно раздраженном состоянии, Павел счел за лучшее не возражать ему.
   - А по какому факультету ты поступаешь? - спросил Дрозденко после нескольких минут молчания и каким-то совершенно мрачным голосом.
   - По математическому, вероятно, - отвечал Павел.
   Николай Силыч усмехнулся.
   - Зачем?.. На кой черт? Чтобы в учителя прислали; а там продержат двадцать пять лет в одной шкуре, да и выгонят, - не годишься!.. Потому ты таблицу умножения знаешь, а мы на место тебя пришлем нового, молодого, который таблицы умножения не знает!
   Николаю Силычу самому предстояла такая участь, и его, конечно, уж не оставляли не потому, что он не годился по своим знаниям, а по его строптивому и беспокойному характеру.
   - Государство ваше Российское, - продолжал он почти со скрежетом зубов, - вот взять его зажечь с одного конца да и поддувать в меха, чтобы сгорело все до тла!
   Павла покоробило даже при этих словах. Сам он был в настоящие минуты слишком счастлив, - будущность рисовалась ему в слишком светлых и приятных цветах, - чтобы сочувствовать озлобленным мыслям и сетованиям Дрозденко; так что он, больше из приличия, просидел у него с полчаса, а потом встал и начал прощаться.
   - Ну-с, прощайте! - сказал Дрозденко, вставая и целуясь с ним. Он заметил, кажется, что Павел далеко не симпатизировал его мыслям, потому что сейчас же переменил с ним тон. - Кланяйтесь вашему Кремлю, - заключил он, и помните, что каждый камушек его поспел и положен по милости татарской, а украинцы так только бились с ними и проливали кровь свою...
   - Когда лучше узнаю историю, то и обсужу это! - отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда было девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.
   Самый дом и вся обстановка около него как бы вовсе не изменились: ворота так же были отворены, крыльцо - отперто; даже на окне, в зале, как Павлу показалось, будто бы лежал дорожный саквояж, "Что за чудо, уж не воротились ли они из Москвы?" - подумал он и пошел в самый дом. Там его, у самых входных дверей, встретил проворно выбежавший из комнат оставленный при доме, в виде дворника, старый лакей Еспера Иваныча, Силантий. Захлопнув за собой дверь, он, сверх того, заслонил ее своей собственной особой. Лицо его было сконфуженно и растерянно.
   - А что, от Еспера Иваныча есть известия? - спросил удивленный всем этим Павел.
   - Никак нет-с! - отвечал Силантий, не отходя от дверей.
   - Пусти меня в дом; я хочу посмотреть комнату Мари.
   - Никак нельзя-с! - отвечал старик испуганным голосом.
   - Отчего же нельзя? - спросил Павел.
   - Нельзя-с! - повторил Силантий. - Позвольте-с, я доложу, - прибавил он и, как бы сам не понимая, что делает, отворил дверь, юркнул в нее и, как слышно было, заперев ее, куда-то проворно побежал по дому.
   Павел от удивления не знал, что и подумать. Наконец, Силантий возвратился, отворил дверь как-то уж не сконфуженно, а больше таинственно; лицо его дышало спокойствием.
   - Пожалуйте, войдите-с, можно! - проговорил он.
   Павел вошел в переднюю.
   - Вас они просят к себе-с, в комнату Марьи Николаевны, - прибавил старик.
   - Кто просит? - проговорил Павел, наконец, уж с досадой.
   - Госпожа Фатеева-с, - произнес почти шепотом и несколько лукаво старик.
   - Зачем же она здесь? - говорил Павел, идя за Силантием по коридору.
   - Да так-с, приехала, - отвечал тот как-то неопределенно.
   В комнате Мари действительно Павел увидал m-me Фатееву, но она так похудела, на щеках ее были заметны такие явные следы слез, что он даже приостановился на несколько мгновений на пороге.
   - Не ожидали меня!.. - проговорила она, подходя к нему, протягивая руку и усиливаясь улыбнуться.
   - Никак уж!.. Но скажите, как же вы, однако, и давно ли вы здесь?.. спросил Павел в одно и то же время сконфуженным и обрадованным голосом.
   - Все расскажу; ступай, Силантьюшко! - прибавила она вошедшему тоже, вслед за Павлом, Силантию.
   - Никого больше не прикажете принимать? - спросил тот, модно склоняя пред ней голову.
   - Никого, - отвечала Фатеева.
   Старик поклонился и ушел.
   - Это цербер{131} какой-то, вас стерегущий! Он и меня никак не хотел пустить, - сказал Павел.
   - Да, он мне очень предан; он меня обыкновенно провожал от Имплевых домой; я ему всегда давала по гривенничку на чай, и он за это получил ко мне какую-то фанатическую любовь, так что я здесь гораздо безопаснее, чем в какой-нибудь гостинице, - говорила m-me Фатеева, но сама, как видно, думала в это время совсем об другом.
   - Но к чему же вся эта таинственность? - спросил Павел, не могший все еще разобрать смысла всего этого.
   - О, она мне необходима! - отвечала m-me Фатеева и вслед затем глубоко вздохнула.
   Павел несколько времени смотрел ей в лицо.
   - Но где же ваш муж? - проговорил он.
   M-me Фатеева как бы вздрогнула всем телом.
   - Не знаю, - отвечала она своим обычным глухим голосом, - я с ним больше не живу, - мы разошлись! - заключила она после некоторого молчания.
   - Ну и прекрасно, значит! - произнес Павел, не зная - радоваться этому или нет.
   M-me Фатеева ничего ему на это не сказала.
   - Но что же было окончательным поводом к вашему разводу? - продолжал Павел расспрашивать.
   - Разумеется, - отвечала m-me Фатеева, - то, что я полюбила другого.
   - Другого?.. - сказал Павел, уставляя на нее веселые глаза.
   - Да, - отвечала Фатеева, как бы стыдясь и отворачиваясь от него. Позвольте, вы ведь мне друг, - так, да?.. - прибавила она, вставая и протягивая ему руку.
   - Друг, самый искренний! - отвечал Павел, с чувством пожимая ее руку.
   - Ну, так я вас сейчас познакомлю с ним! - проговорила она с легкой краской в лице и вышла затем из комнаты.
   Удивление Павла не прекращалось.