Марьеновский отрицательно покачал головой.
   - Напротив, - отвечал он, - я его всегда считал человеком весьма умным. Конечно, как видно, он весьма нервен, впечатлителен, способен увлекаться, но для романиста, я полагаю, это и нужно.
   - Для романиста еще нужно уметь комбинировать свои впечатления.
   - Может быть, он и ту способность имеет; а что касается до ума его, то вот именно мне всегда казалось, что у него один из тех умов, которые, в какую область хотите поведите, они всюду пойдут за вами и везде все будут понимать настоящим образом... качество тоже, полагаю, немаловажное для писателя.
   - Но, наконец, чтобы писать - надобно знать жизнь! - воскликнул Салов. - А он где ее мог узнать? Вырос там у папеньки; тетенька какая-нибудь колобками кормила, а в Москве ходил в гости к какому-то параличному дяденьке.
   Вихров раз только рассказал Салову довольно подробно об Еспере Иваныче и с увлечением хвалил того при этом: Салов и это поспешил осмеять.
   - Но мы, однако, видели, - возразил Марьеновский, - что он жил здесь с женщиной, и прехорошенькой.
   - Ну, это как-нибудь она уж сама его насильно приспособила к себе... Вы, однако, не скажите ему как-нибудь того, что я вам говорил; что, бог с ним! Я все-таки хочу оставаться с ним в приязненных отношениях.
   В это время они подошли к квартире Вихрова и стали взбираться по довольно красивой лестнице. В зале они увидели парадно накрытый обеденный стол, а у стены - другой столик, с прихотливой закуской. Салов осмотрел все это сейчас же орлиным взглядом. Павел встретил их с немножко бледным лицом, в домашнем щеголеватом сюртуке, с небрежно завязанным галстуком и с волосами, зачесанными назад; все это к нему очень шло.
   - Два качества в вас приветствую, - начал Салов, раскланиваясь перед ним, - мецената{34} (и он указал при этом на обеденный стол) и самого автора!
   Вихров на это дружески потрепал его по плечу и повел его к закуске.
   Марьеновский с большим удовольствием встретился с Неведомовым: они, как братья, между собой расцеловались. С Саловым Неведомов даже не поклонился: после истории его с Анной Ивановной они уже больше между собой не кланялись и не разговаривали. Петин и Замин тоже были у Вихрова и находились в следующей комнате. Они увидели там книгу с рисунками индейских пагод и их богов, и Петин, вскочив на стул, не преминул сейчас же представить одного длинновязого бога, примкнутого к стене, а Замин его поправлял в этом случае, говоря: "Руки попрямее, а колени повыпуклее!" - и Петин точь-в-точь изобразил индейского бога. Оба эти молодые люди кончили уже курс и оба где-то служили, но на службу совершенно не являлись и все продолжали свои прежние шутки.
   Вскоре затем сели за стол. Обед этот Вихрову изготовил старый повар покойной княгини Весневой, который пришел к нему пьяненький, плакал и вспоминал все Еспера Иваныча, и взялся приготовить обед на славу, - и действительно изготовил такой, что Салов, знаток в этом случае, после каждого блюда восклицал совершенно искренно:
   - Отлично! Отлично! Как приятно, - продолжал он, удовлетворив первое чувство голода и откидываясь на задок стула, - иметь богатого писателя приятелем: если он напишет какую-нибудь вещь, непременно позовет слушать и накормит за это отличным обедом.
   Вихрова это замечание немножко кольнуло, и вообще тон, который на этот раз принял на себя Салов, ему не нравился.
   - Вы сами - тоже писатель, а потому и вы должны нам дать обед.
   - Я обеды-с даю только тем моим милым господам, которых надеюсь обыграть в карты.
   - Ведь вот что досадно! - воскликнул Вихров, вспыхнув в лице. - Вы, Салов, гораздо больше говорите про себя дурное, чем делаете его, хоть и делаете оного достаточно.
   - Делать дурное, что делаю я, все-таки, полагаю, лучше, чем на рысаках кататься!.. - проговорил Салов и развел руками.
   - Кататься на рысаках и любить это, - продолжал Вихров, еще более разгорячаясь, - такое простое и свойственное всем чувство, но циничничать и клеветать на себя есть что-то изломанное, какой-то неправильный выход затаенного самолюбия.
   - Все от бедности моей проистекает! - произнес комически-смиренным тоном Салов, видимо, желая замять этот разговор. - Я смиряюсь перед ним, потому что думаю у него денег занять! - шепнул он потом на ухо Марьеновскому; но тот даже не поворотился к нему на это.
   После обеда подали кофе; затопили камин. Вихров, еще более побледневший и заметно сильно взволнованный, похаживал только взад и вперед по комнате: ясно, что страх и авторское нетерпение сжигали его. Салов, все это, разумеется, видевший, начал за него распоряжаться.
   - Так как-с Павел Михайлыч сам сегодня, собственно, составляет главную пьесу, а я только его прихвостень, а потому не угодно ли позволить так, что я прочту свою вещь сначала, для съезда карет, а потом - он.
   - Да, вы наперед прочтите! - произнес Вихров, которому вдруг стало желаться отдалить чтение.
   Салов уселся за средним столом, спросил себе две свечи и бутылку шампанского.
   - А вот выгода самому быть писателем: под благовидным предлогом чтения всегда можно спросить себе бутылку шампанского, - проговорил он и начал читать.
   В пьесе своей он представлял купеческого сынка, которого один шулер учит светским манерам, а потом приходит к нему сваха, несколько напоминающая гоголевскую сваху. Все это было недурно скомбинировано. Вихров, продолжавший ходить по комнате, первый воскликнул:
   - Очень хорошо, очень хорошо!
   Марьеновский только улыбался. Неведомов глубоко молчал.
   - Как он ему ноги-то вытягивает, вот это отлично! - заметил Замин.
   - У меня только один акт еще и написан! - сказал Салов, окончив чтение.
   - Очень хорошо, очень хорошо, - похвалил его опять Вихров и пожал ему руку.
   - Отлично! - повторил за ним Замин, но и только.
   Даже Петин как-то вертелся на стуле и ничего что-то не говорил.
   Наступила минута чтения Вихрова. Он совсем уже побледнел.
   Положив тетрадь перед собой и развязав себе галстук на шее, он сказал взволнованным голосом:
   - Господа, пожалуйста, как вам будет скучно, вы скажите мне сейчас же.
   - Без смирения-с, без фальшивого смирения! - заметил ему Салов, усевшись между Петиным и Заминым.
   Он полагал, что те с большим вниманием станут выслушивать его едкие замечания. Вихров начал читать: с первой же сцены Неведомов подвинулся поближе к столу. Марьеновский с каким-то даже удивлением стал смотреть на Павла, когда он своим чтением стал точь-в-точь представлять и барь, и горничных, и мужиков, а потом, - когда молодая женщина с криком убежала от мужа, - Замин затряс головой и воскликнул:
   - Вот так штука, брат!
   - Как живо все это описано! - произнес Марьеновский, с тем же удивлением осматривая прочих слушателей.
   Салов сидел, понурив голову, и ничего не говорил.
   - Читайте дальше! - сказал, тихим голосом и как бы едва переводя дыхание, Неведомов.
   Павел был сам очень взволнован: у него губы дрожали и щеки подергивало.
   Чтение продолжалось. Внимание слушателей росло с каждой главой, и, наконец, когда звероподобный муж, узнав об измене маленькой, худенькой, воздушной жены своей, призывает ее к себе, бьет ее по щеке, и когда она упала, наконец, в обморок, велит ее вытащить совсем из дому, вон... Марьеновский даже привстал.
   - Это черт знает что такое! - произнес он. - А ведь не скажешь, что неправда: вот она русская-то жизнь.
   - Сильная вещь и славная! - проговорил, наконец, и Салов и, встав, начал ходить по тому же месту, по которому перед тем ходил и Павел. Он, видимо, был удивлен, поражен и сконфужен тем, что услыхал.
   - Я, брат, дрожу весь! - сказал Петин Замину.
   - Писатель из него будет первого сорта, - сказал тот своим низовым басом.
   Сам Павел прислушивался ко всем этим замечаниям, потупя голову и глаза в землю.
   - А вы что ничего не скажете мне? - обратился он к Неведомову.
   - Вы видите! - отвечал тот, усиливаясь улыбнуться и показывая на свои мокрые щеки, по которым, помимо воли его, текли у него слезы; потом он встал и, взяв Павла за руку, поцеловал его.
   - Поздравляю вас! - сказал он, и в тембре его голоса послышалось что-то такое, что все почти невольно и единогласно воскликнули затем: "Ура! Виват Вихров!"
   Вихров стоял на ногах, бледный, как мертвец, и у него слезы текли по щекам.
   Только в приятельской, юношеской и студенческой семье можно встретить такое искреннее, такое полное одобрение таланту.
   Для Вихрова это была великая минута в жизни, и она никогда уже более с ним не повторялась.
   Затем в маленьком кружке этом начались тихие и почти шепотом разговоры.
   - Вторая часть у вас еще не окончена? - спрашивал Павла несколько уже успокоившийся Неведомов.
   - Нет еще, не кончена, - отвечал Вихров ему тихо.
   - Мужики-то тут какие живые!.. Настоящее дело!.. - шептал Замин Марьеновскому.
   - Поэзии тут очень много?.. - как бы больше спросил Неведомова Петин.
   - Да! - отвечал тот. - Это место, например, когда влюбленные сидят на берегу реки и видят вдали большой лес, и им представляется, что если бы они туда ушли, так скрылись бы от всех в мире глаз, - это очень поэтично и верно.
   Салов во все это время продолжал ходить взад и вперед, а потом, искренно или нет, но и он принялся восхищаться вместе с другими.
   - Вам решительно надо бросить все и сделаться романистом! - сказал он Павлу.
   - Я это и намерен предпринять, - отвечал тот.
   - У вас геркулесовская силища на это дело, - продолжал Салов и затем, взяв фуражку, произнес: - А что, господа, пора уж и по домам.
   - Пора! - подтвердили и прочие и взялись за шляпы.
   - Куда же это! Посидите еще, - произнес Павел, хотя, утомленный всеми ощущениями дня и самим чтением, он желал поскорее остаться если не один, то по крайней мере вдвоем с Неведомовым, который у него жил.
   - На два слова, Павел Михайлыч, - произнес затем Салов.
   Павел вышел за ним в другую комнату.
   - Я привез вам расписку в пятьсот рублей, - сказал тот.
   - Ах, сейчас! - воскликнул Вихров и пошел и принес ему: он не пятьсот, а пять тысяч готов бы дать был в эти минуты Салову.
   Гости, наконец, распростились и вышли.
   - Что, батюшка, каково, каково! - счел нелишним поддразнить Салова Марьеновский.
   - Черт его знает, я сам никак не ожидал, что он так напишет! - сказал Салов и поспешил нанять извозчика и уехать от товарища: ему, кажется, очень уж невыносимо было слушать все эти похвалы Вихрову.
   Герой мой между тем вел искренний и задушевный разговор с Неведомовым.
   - Друг мой, - говорил он, снова уже со слезами на глазах, - неужели я это так хорошо написал?.. Я вам верю в этом случае больше всех.
   - Очень хорошо, - отвечал тот, в свою очередь, искренно, - главное, совершенно самобытно, ничего не заимствовано; видно, что это ростки вашей собственной творческой силы. Посмотрите, вон у Салова - всюду понадергано: то видна подслушанная фраза, то выхвачено из Гоголя, то даже из водевиля, неглупо, но сухо и мертво, а у вас, напротив, везде нерв идет - и нерв ваш собственный.
   Вихров в умилении и с поникшей головой слушал приятеля.
   - Мне еще нужно дообразовать себя для писательства, - проговорил он.
   - В каком же отношении? - спросил Неведомов.
   - В том, что у меня большая проруха в эстетическом образовании: я очень мало читал критик, не занимался почти совершенно философией - вот этим-то я и хочу теперь заняться. Куплю себе Лессинга{39}, буду читать Шеллинга{39}, Гегеля!..
   - Все это не мешает, если только не соскучитесь, - заметил с улыбкою Неведомов.
   - Здесь живя, я не то что соскучусь, но непременно развлекусь, и первое, вероятно, что сойдусь с какой-нибудь женщиной.
   - Опасность эта может встретиться вам везде, - сказал ему опять с улыбкою Неведомов.
   - Нет, не встретится, если я уеду в деревню на год, на два, на три... Госпожа, которая жила здесь со мной, теперь, вероятно, уже овдовела, следовательно, совершенно свободна. Будем мы с ней жить в дружеских отношениях, что нисколько не станет меня отвлекать от моих занятий, и сверх того у меня перед глазами будет для наблюдения деревенская и провинциальная жизнь, и, таким образом, открывается масса свободного времени и масса фактов!
   - Согласен и с этим, - подтвердил Неведомов, - но, однако, вы прежде всего будете оканчивать этот роман?
   - Окончу этот роман, напечатаю и посмотрю, что скажет публика; тогда уж примусь за что-нибудь и другое, а кроме того и вы ко мне приедете, мой милый друг: у меня усадьба отличная, с превосходной местностью, с прекрасным садом и с огромным домом!
   - Приеду, извольте, - отвечал Неведомов, и, наконец, они распрощались и разошлись по своим комнатам. Двадцатипятилетний герой мой заснул на этот раз таким же блаженным сном, как засылал некогда, устраивая детский театр свой: воздух искусств, веющий около человека, успокоителен и освежающ!
   VI
   ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЕЧЕР
   Вихрова приятели собрались проводить с некоторою торжественностью. Он заказал для них чай и ужин официанту с тем, чтобы, отпраздновав эту братскую трапезу, лечь в повозку, заснуть, если это возможно в ней, и уехать! Ему все-таки грустно было расставаться с Москвою и с друзьями, из которых Неведомов остался у него жить до самого дня отъезда, а вечером пришли к нему Марьеновский, Замин и Петин. Салов не явился, хотя и был зван. Макар Григорьев тоже пришел проститься с барином. Вихров ввел его в гостиную и непременно потребовал от него, чтобы он тоже сел в числе друзей его. Макар Григорьев немножко поконфузился, однакоже сел. Вихров велел подать ему пуншу и непременно потребовал, чтобы он выпил его. Макар Григорьев выпил его и повеселел немного.
   - Очень мне любопытно, - начал Марьеновский, осматривая тонкого сукна поддевку на Макаре Григорьеве, его плисовые штаны и сапоги с раструбами, каким образом наши мужички из простых, например, работников делаются подрядчиками, хозяевами?
   - Да разве все делаются подрядчиками? - спросил его как-то строго Макар Григорьев.
   - Не все, однако очень многие!
   - И не многие, потому это выходит человеку по рассудку его, а второе, и по поведенью; а у нас разве много не дураков-то и не пьяниц!.. Подрядчик! продолжал Макар Григорьев, уж немного восклицая. - Одно ведь слово это для всех - "подрядчик", а в этом есть большая разница: как вот тоже и "купец" говорят; купец есть миллионер, и купец есть - на лотке кишками протухлыми торгует.
   - Но я не это бы желал знать, а вот этот переход из работников в хозяева, - толковал ему Марьеновский.
   - Понимаю я, что вы мне толкуете! - возразил Макар Григорьев.
   Ванька в это время подал ему еще пунш.
   - Что больно часто, поди, не надо - пей сам! - сказал ему Макар Григорьев.
   Ванька вышел и действительно выпил всю чашку залпом сам.
   - В люди у нас из простого народа выходят тоже разно, и на этом деле, так надо сказать, в первую голову идет мошенник и плут мужик! Вот его, попервоначалу, в десятники произведут, вышлют там к какому-нибудь барину или купцу на работу, он и начнет к давальцам подделываться: материалу ли там какого купить им надо, - сбегает; неряженную ли работу какую им желается сделать, - он сейчас велит ребятам потихоньку от хозяина исполнить ее. А барину этому или купцу - и любо!.. "Ах, братец, следующую работу тебе отдам на подряд!" - и точно что даст. Он тут его помаленьку и греет, и бывало так, что в год или два состоянье себе составляли. Это, по-моему, самый подлый народ, потому он не делом берет, а словами только и поклонами низкими!
   На этом месте Ванька снова подал Макару Григорьеву третий уж пунш, ожидая, что, может быть, он и от того откажется, но тот не отказался.
   - Да изволь, изволь, выпью уже, что с тобой делать! - проговорил Макар Григорьев и выпил.
   Но Ванька это дело для себя поправил, он спросил у официанта еще четвертый стакан пунша, и этот уже не понес в гостиную, а выпил его в темном коридоре сам.
   - Второй сорт нашего брата, выскочки, - это которые своего брата нагреют! Вот тоже этак, как и купец, что протухлыми кишками торгует, поделывает маленькие делишки и подъедет он потом к своему брату - богатому подрядчику. "Ах, там, друг сердечный, благодетель великий, заставь за себя вечно богу молить, - возьмем подряд вместе!" А подряд ему расхвалит, расскажет ему турусы на колесах и ладит так, чтобы выбрать какого-нибудь человека со слабостью, чтобы хмелем пошибче зашибался; ну, а ведь из нас, подрядчиков, как в силу-то мы войдем, редкий, который бы не запойный пьяница был, и сидит это он в трактире, ломается, куражится перед своим младшим пайщиком... "Я-ста, говорит, хощу - тебя обогащу, а хощу - и по миру пущу!", - а глядишь, как концы-то с концами придется сводить, младший-то пайщик и оплел старшего тысяч на пять, на десять, и что у нас тяжбы из-за того, числа несть!
   - Ну-с, а теперь третий сорт? - спросил Марьеновский, очень заинтересованный всем этим рассказом.
   - А третий сорт: трудом, потом и кровью христианской выходим мы, мужики, в люди. Я теперича вон в сапогах каких сижу, - продолжал Макар Григорьев, поднимая и показывая свою в щеголеватый сапог обутую ногу, - в грязи вот их не мачивал, потому все на извозчиках езжу; а было так, что приду домой, подошвы-то от сапог отвалятся, да и ноги все в крови от ходьбы: бегал это все я по Москве и работы искал; а в работниках жить не мог, потому - я горд, не могу, чтобы чья-нибудь власть надо мной была.
   - Как же вы, однако, после разбогатели? - спросил уже Замин, почти с благоговением все время слушавший Макара Григорьева.
   - Разбогател я, господин мой милый, смелостью своей: вот этак тоже собакой-то бегаючи по Москве, прослышал, что князь один на Никитской два дома строил; я к нему прямо, на дворе его словил, и через камердинера не хотел об себе доклад делать. "Ваше сиятельство, говорю, у вас есть малярная работа?" - "У меня, говорит, братец, она отдана другому подрядчику!" "Смету, говорю, ваше сиятельство, видеть на ее можно?.." - "Можно, говорит, - вот, говорит, его расчет!" Показывает; я гляжу - дешево взял! "За эту цену, ваше сиятельство, говорю, сделать нельзя". - "Ну, говорит, тебе нельзя, а ему можно!" - "Да, говорю, ваше сиятельство, это один обман, и вы вот что, говорю, один дом отдайте тому подрядчику, а другой мне; ему платите деньги, а я пока стану даром работать; и пусть через два года, что его работа покажет, и что моя, и тогда мне и заплатите, сколько совесть ваша велит вам!" Понравилось это барину, подумал он немного... "Хорошо", говорит. Начали мы работать: тот маляр на своем участке, а я на своем, а наше малярное дело - тоже хитрее и лукавее его нет! Окно можно выкрасить в два рубли и в полтинник. Вижу, мой товарищ взял за окно по полтора рубли, а красит его как бы в полтинник. Я, проходя мимо, будто так нечаянно схвачу ведерко их с краской, вижу - легонько: на гуще, знаете, а не на масле; а я веду так, что где уж шифервейс{43}, так шифервейс и идет. Покончили мы наше дело: пошел подрядчик мой с деньгами, а я без копейки... Только, братец, и году не прошло, шлет за мной князь!.. "Ах, бестия, шельма, ругает того маляра, перепортил всю работу; у тебя, говорит, все глаже и чище становится, как стеклышко, а у того все уж облезло!" И пошел я, братец, после того в знать великую; дворянство тогда после двенадцатого года шибко строилось, ну, тут уж я и побрал денежек, поплутовал, слава тебе господи!
   - Ну, а ведь заботна тоже этакая жизнь, Макар Григорьевич? - произнес опять с благоговением Замин.
   - Да, позаботливей маленько вашей барской жизни!.. Я с пятидесяти годов только стал ночи спать, а допрежь того все, бывало, подушки вертятся под головой; ну, а тут тоже деньжонок-то поприобрел и стар тоже уж становлюсь. "Ну, так думаешь, прах побери все!" - и спишь... Вот про царей говорят, что царям больно жизнь хороша, а на-ка, попробуй кто, - так не понравится, пожалуй: руками-то и ногами глину месить легче, чем сердцем-то о каком деле скорбеть! Отчего и пьем мы все подрядчики... чтобы дух в себе ободрить... а то уж очень сумнительно и опасно, как об делах своих раздумывать станешь.
   - Да в чем же сумнительно-то может быть в делах? - спросил Вихров.
   - А в том, что работу-то берешь, - разве знаешь, выгодна ли она тебе будет или нет, - отвечал Макар Григорьев, - цены-то вон на материал каждую неделю меняются, словно козлы по горам скачут, то вверх, то вниз... Народ тоже разделывать станешь: в зиму-то он придет к тебе с деревенской-то голодухи, - поведенья краше всякой девушки и за жалованье самое нестоящее идет; а как только придет горячая пора, сейчас прибавку ему давай, и задурит еще, пожалуй. Иной раз спешная казенная работа с неустойкой, а их человек десять из артели-то загуляют; я уже кажинный раз только и молю бога, чтобы не убить мне кого из них, до того они в ярость меня вводят. Потом осень, разделка им начнется: они все свои прогулы и нераденье уж и забыли, и давай только ему денег больше и помни его услуги; и тут я, - может быть, вы не поверите, - а я вот, матерь божья, кажинный год после того болен бываю; и не то, чтобы мне денег жаль, - прах их дери, я не жаден на деньги, - а то, что никакой справедливости ни в ком из псов их не встретишь!
   В это время Ванька принес Макару Григорьеву еще пуншу.
   - Да что ты, паря, разугощался меня очень, не хочу я! - проговорил тот наконец с некоторым уже удивлением.
   - Что ты все носишь ему, он не хочет! - сказал наконец и барин Ваньке.
   - Слушаю-с, - отвечал тот и только что еще вышел из гостиной, как сейчас же, залпом, довольно горячий пунш влил себе в горло, но этот прием, должно быть, его сильно озадачил, потому что, не дойдя до кухни, он остановился в углу в коридоре и несколько минут стоял, понурив голову, и только все плевал по сторонам.
   - Он, должно быть, тебя ужасно боится и уважает, что так угощает! сказал Вихров Макару Григорьеву.
   - А черт его знает! - отвечал тот. - И вот тоже дворовая эта шаварда, продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда ушел Иван, - все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им - нет. "Вы, говорит, живете как вольные, а мы - как каторжные". - "Да есть ли, говорю, у вас разум-то на воле жить: - ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится".
   - Но человек-то все-таки поумней лошади, - привыкнет и к другому, возразил ему Вихров.
   - Ну, нескоро тоже, вон у дедушки вашего, - не то что этакой дурак какой-нибудь, а даже высокоумной этакой старик лакей был с двумя сыновьями и все жаловался на барина, что он уже стар, а барин и его, и его сыновей все работать заставляет, - а работа их была вся в том, что сам он после обеда с тарелок барские кушанья подъедал, а сыновья на передней когда с господами выедут... Дедушка ваш... форсун он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает его к себе: "На вот, говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к тебе, - не приходи ты больше ко мне назад!" Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы за дело какое приняться, - да, пожалуй, и не умеют никакого дела, - и начали они пить, а сыновья-то, сверх того, начали батьку бить: давай им денег! думали, что деньги у него есть. Делать нечего, старик вплакался, пошел опять к барину: "Возьми, батюшка, назад, не дай с голоду умереть!" Вот оно воля-то что значит!
   Официант в это время повестил гостей и хозяина, что ужин готов. Вихров настоял, чтобы Макар Григорьев сел непременно и ужинать с ними. Этим старик очень уж сконфузился, однако сел. Ваньку так это обидело, что он не пошел даже и к столу.
   - Стану я всякой свинье служить, - говорил он, продолжая стоять в коридоре и отплевываясь по временам. Макар Григорьев между тем очень умно вел с господами разговор.
   - А знаешь ли ты, Макар Григорьевич, - спросил его уже Неведомов, - что барин твой - сочинитель и будет за это получать славу и деньги?
   - Никак нет-с, не слыхал того, - отвечал Макар Григорьев с прибавлением но.
   - Но ты знаешь, что такое сочинитель? - спросил Вихров.
   - Книги который сочиняет?
   - Ну да, книги и журналы. Ты журналы видал?
   - Видал-с в трактирах, но не глядывал в них. Мы больше газеты смотрим потому те нам нужней: объявления там разные и всякие есть... Что же вы сочинять будете изволить? - спросил он потом Вихрова.
   - А вот я буду сочинять и описывать хоть твою, например, жизнь.
   Макар Григорьев усмехнулся на это.
   - Да словно бы любопытства-то в том нисколько не будет.
   - Любопытное, мой милый, состоит не в том, что описывается, а в том, как описывается, - произнес Вихров.
   - Ну, уж этого я не разумею, извините!.. Вот хоть бы тоже и промеж нас, мужиков, сказки эти разные ходят; все это в них рассказываются глупости одни только, как я понимаю; какие-то там Иван-царевичи, Жар-птицы, Царь-девицы все это пустяки, никогда ничего того не было.
   - Самого-то Ивана-царевича не было, но похожий на него какой-нибудь князь на Руси был; с него вот народ и списал себе этот тип! - вздумал было втолковать Макару Григорьеву Замин.
   - Как же он был! - возразил ему тот. - Так, значит, он на Жар-птице под небеса и летал?
   - Это не то, что летал, а представляется, что князь этот такой был молодец, что все мог сделать.
   - Что же все! - возразил Макар Григорьев. - Никогда он не мог делать того, чтобы летать на птице верхом. Вот в нашей деревенской стороне, сударь, поговорка есть: что сказка - враль, а песня - быль, и точно: в песне вот поют, что "во саду ли, в огороде девушка гуляла", - это быль: в огородах девушки гуляют; а сказка про какую-нибудь Бабу-ягу или Царь-девицу - враки.
   Пока шли все эти разговоры, ужин стал приближаться к концу; вдруг Макар Григорьев встал со своего стула.
   - Осмелюсь я просить, - начал он, обращаясь к Вихрову, - вам и вашим приятелям поклониться винцом от меня.
   - Сделай милость! - сказал Вихров. Он знал, что отказать в этом случае - значило обидеть Макара Григорьева.