Писемский Алексей. Люди сороковых годов

   - На ком же жениться-то! - отвечал Иван, потупляясь немного.
   Барин в этом случае попал в самую заветную его мечту.
   - Хорошие-то невесты за меня не пойдут, а на худой-то что жениться.
   - Да ведь невесты все одинаково хороши!
   - Нет-с, разница большая, - отвечал Иван, ухмыляясь. - За меня было, вон, поповна даже шла-с.
   - Ну так что же?
   - Да говорит: "Есть у тебя сто рублей денег, так пойду за тебя", - а у меня какие ж деньги!
   И в голосе Ивана Вихров явно почувствовал укор себе, зачем он ему не приготовил этих ста рублей.
   - Что ж, она хороша лицом?
   - Нет, из лица она не так чтобы очень красива, - отвечал Иван.
   Поповна была просто дурна и глупа очень.
   - Так чем же она тебе нравится?
   - Да тем, что попочетнее, все не мужичка простая.
   - И ты бы на ней с большим удовольствием женился?
   - Да-с, - отвечал Иван, опять ухмыляясь.
   - Ну, хорошо, сватайся! Я тебе дам сто рублей.
   Иван что-то молчал.
   - Когда же ты будешь свататься? - спросил Вихров, думая, что не налгал ли все это Иван.
   - Да вот-с тут как-нибудь, - отвечал Иван опять как-то нерешительно; у него мгновенно уже все перевернулось в голове. "Зачем жениться теперь, лучше бы барин просто дал сто рублей", - думал он.
   - Ну, женись, женись! - повторил с усмешкою Вихров.
   - Слушаю-с! - отвечал Иван и, будучи все-таки очень доволен милостями барина, решился в мыслях еще усерднее служить ему, и когда они возвратились домой, Вихров, по обыкновению, сел в кабинете писать свой роман, а Иван уселся в лакейской и старательнейшим образом принялся приводить в порядок разные охотничьи принадлежности: протер и прочистил ружья, зарядил их, стал потом починивать патронташ.
   К нему вошла Груша.
   - А что, барину к ужину есть дичь? - сказала она.
   - Есть надо быть-с! - отвечал Иван, сейчас же вскакивая на ноги: он все время был чрезвычайно почтителен к Груше и относился к ней, совершенно как бы она барыня его была.
   - Дай-ка, умею ли я стрелять, - сказала она, взяв одно ружье; ей скучно, изволите видеть, было: барин все занимался, и ей хоть бы с кем-нибудь хотелось поболтать.
   - Так, что ли, стреляют? - спросила она, прикладывая ружье к половине груди и наклоняя потом к нему свою голову.
   - Нет-с, не так-с, а вот как-с, - надо к щеке прикладывать, проговорил Иван и, схватив другое ружье, прицелился из него и, совершенно ошалелый оттого, что Груша заговорила с ним, прищелкнул языком, притопнул ногой и тронул язычок у ружья.
   То сейчас же выстрелило; Груша страшно при этом вскрикнула.
   - Что такое? - проговорил Иван, весь побледнев.
   - То, что меня застрелил, - проговорила Груша, опускаясь на стоявший около нее стул.
   Кровь текла у нее по всему платью.
   - Что за выстрел? - воскликнул и Вихров, страшно перепуганный и одним прыжком, кажется, перескочивший из кабинета в лакейскую.
   Там Иван по-прежнему стоял онемелый, а Груша сидела наклонившись.
   - Что такое у вас? - повторил еще раз Вихров.
   - Это я, батюшка, выстрелила, - поспешила отвечать Груша, - шалила да и выстрелила в себя; маленько, кажется, попала; за доктором, батюшка, поскорее пошлите...
   - Доктора скорей, доктора! - кричал Вихров.
   Мальчик Миша, тоже откуда-то появившийся, побежал за доктором.
   - Но куда ты в себя выстрелила и как ты могла в себя выстрелить? говорил Вихров, подходя к Груше и разрывая на ней платье.
   - Вот тут, кажется, в бок левый, - отвечала Груша.
   - Но ты тут не могла сама себе выстрелить! - говорил Вихров, ощупывая дрожащею рукою ее рану. - Уж это не ты ли, злодей, сделал? - обратился он к стоявшему все еще на прежнем месте Ивану и не выпуская Груши из своих рук.
   - Я-с это, виноват! - отвечал тот сдуру.
   - А, так вот это кто и что!.. - заревел вдруг Вихров, оставляя Грушу и выходя на средину комнаты: ему пришло в голову, что Иван нарочно из мести и ревности выстрелил в Грушу. - Ну, так погоди же, постой, я и с тобой рассчитаюсь! - кричал Вихров и взял одно из ружей. - Стой вот тут у притолка, я тебя сейчас самого застрелю; пусть меня сошлют в Сибирь, но кровь за кровь, злодей ты этакий!
   - Батюшка барин, не делайте этого, не делайте! - кричала Груша.
   - Нет, никто меня теперь не остановит от этого! - кричал Вихров и стал прицеливаться в Ивана, который смиренно прижался к косяку и закрыл только глаза.
   Напрасно Груша молила и стонала.
   - Дай только в лоб нацелиться, чтобы верный был выстрел, - шипел Вихров и готов был спустить курок, но в это время вбежал Симонов - и сам бог, кажется, надоумил его догадаться, в чем тут дело и что ему надо было предпринять: он сразу же подбежал к Вихрову и что есть силы ударил его по руке; ружье у того выпало, но он снова было бросился за ним - Симонов, однако, схватил его сзади за руки.
   - Черт ты этакой, убеги, спрячься скорей! - закричал он Ивану.
   Тот действительно повернулся и побежал, и забежал в самую даль поля и сел там в рожь.
   Симонов между тем продолжал бороться с Вихровым.
   - Нет, я его поймаю и убью! - больше стонал тот по-звериному, чем говорил.
   - Нет-с, не уйдете-с, не убьете-с! - стонал, в свою очередь, и Симонов.
   Но Вихров, конечно, бы вырвался из его старческих рук, если бы в это время не вошел случайно приехавший Кергель.
   - Батюшка, подсобите связать барина, - закричал ему Симонов, - а то он либо себя, либо Ивана убьет...
   Кергель, и не понявший сначала, что случилось, бросился, однако, помогать Симонову. Оба они скрутили Вихрову руки назад и понесли его в спальню; белая пена клубом шла у него изо рта, глаза как бы окаменели и сделались неподвижными. Они бережно уложили его на постель. Вихров явно был в совершенном беспамятстве. Набежавшие между тем в горницу дворовые женщины стали хлопотать около Груши. Дивуясь и охая и приговаривая: "Матери мои, господи, отцы наши святые!" - они перенесли ее в ее комнату. Кергель прибежал тоже посмотреть Грушу и, к ужасу своему, увидел, что рана у ней была опасна, а потому сейчас же поспешил свезти ее в своем экипаже в больницу; но там ей мало помогли: к утру Груша умерла, дав от себя показание, что Иван выстрелил в нее совершенно нечаянно.
   Симонов, опасаясь, что когда Вихров опомнится, так опять, пожалуй, спросит Ивана, попросил исправника, чтобы тот, пока дело пойдет, посадил Ивана в острог. Иван, впрочем, и сам желал того.
   У Вихрова доктор признал воспаление в мозгу и весьма опасался за его жизнь, тем более, что тот все продолжал быть в беспамятстве. Его очень часто навещали, хотя почти и не видали его, Живин с женою и Кергель; но кто более всех доказал ему в этом случае дружбу свою, так это Катишь. Услыхав о несчастном убийстве Груши и о постигшей Вихрова болезни, она сейчас же явилась к нему уже в коричневом костюме сестер милосердия, в чепце и пелеринке и даже с крестом на груди. Сейчас же приняла весь дом под свою команду и ни одной душе не позволяла ходить за больным, а все - даже черные обязанности - исполняла для него сама. Через неделю, когда доктор очень уж стал опасаться за жизнь больного, она расспросила людей, кто у Павла Михайлыча ближайшие родственники, - и когда ей сказали, что у него всего только и есть сестра - генеральша Эйсмонд, а Симонов, всегда обыкновенно отвозивший письма на почту, сказал ей адрес Марьи Николаевны, Катишь не преминула сейчас же написать ей письмо и изложила его весьма ловко.
   "Ваше превосходительство! - писала она своим бойким почерком. - Письмо это пишет к вам женщина, сидящая день и ночь у изголовья вашего умирающего родственника. Не буду описывать вам причину его болезни; скажу только, что он напуган был выстрелом, который сделал один злодей-лакей и убил этим выстрелом одну из горничных".
   Катишь очень хорошо подозревала о некоторых отношениях Груши к Вихрову; но, имея привычку тщательнейшим образом скрывать подобные вещи, она, разумеется, ни одним звуком не хотела намекнуть о том в письме к Марье Николаевне. Темное, но гениальное чутье Катишь говорило ей, что между m-me Эйсмонд и m-r Вихровым вряд ли нет чего-нибудь, по крайней мере, некоторой нравственной привязанности; так зачем же было смущать эти отношения разным вздором? Себя она тоже по этому поводу как бы старалась несколько выгородить.
   "Не заподозрите, бога ради, - писала она далее в своем письме, - чтобы любовь привела меня к одру вашего родственника; между нами существует одна только святая и чистая дружба, - очень сожалею, что я не имею портрета, чтобы послать его к вам, из которого вы увидали бы, как я безобразна и с каким ужасным носом, из чего вы можете убедиться, что все мужчины могут только ко мне пылать дружбою!"
   Сделавшись сестрой милосердия, Катишь начала, нисколько не конфузясь и совершенно беспощадно, смеяться над своей наружностью. Она знала, что теперь уже блистала нравственным достоинством. К письму вышеизложенному она подписалась.
   "Сестра милосердия, Екатерина Прыхина".
   VII
   ПЕТЕРБУРГСКАЯ ГОСТЬЯ И КАТИШЬ
   Было часов шесть вечера. По главной улице уездного городка шибко ехала на четверке почтовых лошадей небольшая, но красивая дорожная карета. Рядом с кучером, на широких козлах, помещался благообразный лакей в военной форме. Он, как только еще въехали в город, обернулся и спросил ямщика:
   - Что ж, мне сбегать к смотрителю и попросить, чтобы вы же и довезли нас до Воздвиженского?
   - Я же и довезу, - отвечал ямщик, - всего версты две: генеральшу важно докачу; на водку бы только дала!
   - Дадут-с, - отвечал лакей и, как только подъехали к почтовой станции, сейчас же соскочил с козел, сбегал в дом и, возвратясь оттуда и снова вскакивая на козлы, крикнул: - Позволили, пошел!
   Ямщик тронул.
   - Ну, слава богу, что не задержали! - послышался тихий голос в карете.
   Это ехала, или, лучше сказать, скакала день и ночь из Петербурга в Воздвиженское Мари. С ней ехал и сынок ее, только что еще выздоровевший, мальчик лет десяти.
   Когда экипаж начал, наконец, взбираться в гору, Мари не утерпела и, выглянув в окно кареты, спросила:
   - Это Воздвиженское?
   - Оно самое-с! - отвечал ямщик и что есть духу понесся.
   - Господи, как-то я его застану! - говорила Мари нерешительным голосом и вся побледнев при этой мысли.
   В Воздвиженском в это время Вихров, пришедши уже в себя и будучи только страшно слаб, лежал, опустив голову на подушки; худ и бледен он был, как мертвец, и видно было, что мысли, одна другой мрачнее, проходили постоянно в его голове. Он не спрашивал ни о том, что такое с ним было, ни о том - жива ли Груша. Он, кажется, все это сам уж очень хорошо знал и только не хотел расспросами еще более растравлять своих душевных ран; ходившей за ним безусыпно Катишь он ласково по временам улыбался, пожимал у нее иногда руку; но как она сделает для него, что нужно, он сейчас и попросит ее не беспокоиться и уходить: ему вообще, кажется, тяжело было видеть людей. Катишь, немножко уже начинавшая и обижаться таким молчаливым обращением ее клиента, по обыкновению, чтобы развлечь себя, выходила и садилась на балкон и принималась любоваться окрестными видами; на этот раз тоже, сидя на балконе и завидев въезжавшую во двор карету, она прищурила глаза, повела несколько своим носом и затем, поправив на себе торопливо белую пелеринку и крест, поспешно вышла на крыльцо, чтобы встретить приехавшую особу.
   - Это я знаю, кто приехал! - говорила она не без лукавства, идя в переднюю.
   Мари входила уже на лестницу дома, держа сына за руку; она заметно была сильно встревожена. Катишь, дожидавшаяся ее на верхней ступени, модно присела перед ней.
   - Я, кажется, имею удовольствие видеть ее превосходительство госпожу Эйсмонд? - проговорила она, по обыкновению, в нос.
   - Да, - отвечала Мари. - Но скажите, что же больной наш? - прибавила она дрожащим голосом.
   - Опасность миновалась: слаб еще, но не опасен, - отвечала с важностью Катишь. - Прошу вас в гостиную, - заключила она, показывая Мари на гостиную.
   Та вошла туда как-то не совсем охотно.
   - А могу я его видеть? - прибавила она тем же беспокойным голосом.
   - О нет, нет! - воскликнула Катишь совсем уж в нос. - Такая нечаянность может его встревожить.
   Никак не ожидая, что Мари сама приедет, Катишь и не говорила даже Вихрову о том, что писала к ней.
   - А вы вот посидите тут, - продолжала она простодушным и очень развязным тоном, - отдохните немножко, выкушайте с дороги чайку, а я схожу да приготовлю его на свидание с вами. Это ваш сынок, конечно? - заключила Катишь, показывая на мальчика.
   - Да, сын мой, - отвечала Мари.
   - Прелестный мальчик! - одобрила m-lle Катишь. - Теперь вот еще извольте мне приказать: как вам угодно почивать - одним или с вашим малюткой?
   Какую цель Катишь имела сделать подобный вопрос - неизвестно, но Мари он почему-то сконфузил.
   - Это все равно, он может спать и со мной, а если в отдельной комнате, так я просила бы только, чтобы не так далеко от меня.
   - Так вот как мы сделаем, - отвечала ей Катишь, - я вам велю поставить кровать в комнате покойной Александры Григорьевны, - так генеральша генеральшино место и займет, - а малютку вашего положим, где спал, бывало, Сергей Григорьич - губернатор уж теперь, слышали вы?
   - Да, слышала.
   - Я вот по милости его и ношу этот почетный орден! - прибавила Катишь и указала на крест свой. - Сейчас вам чаю подадут! - заключила она и ушла.
   Мари, оставшись одна, распустила ленты у дорожного чепца, расстегнула даже у горла платье, и на глазах ее показались слезы; видно было, что рыдания душили ее в эти минуты; сынок ее, усевшийся против нее, смотрел на нее как бы с некоторым удивлением.
   Катишь между тем, как кошка, хитрой и лукавой походкой вошла в кабинет к Вихрову. Он, при ее входе, приподнял несколько свою опущенную голову.
   - Вы покрепче, кажется, сегодня, - произнесла она как бы и обыкновенным голосом и только потирая немного руки.
   - Кажется, - отвечал Вихров довольно мрачно.
   - Пора, пора! Что это, молодой человек, все валяетесь! - говорила Катишь, покачивая головой. - Вот другие бы и дамы к вам приехали, - но нельзя, неприлично, все в халате лежите.
   - Что же, это Живина, что ли, хотела приехать? - спросил Вихров.
   - Ах, сделайте милость, о madame Живиной извольте отложить попечение: она теперь в восторге от своего мужа, а прежде точно, что была в вас влюблена; но, впрочем, найдутся, может быть, и другие, которые не менее вас любят, по крайней мере, родственной любовью.
   - Кто же это: вы, что ли?
   - Я что... я буду вас любить - как только вы прикажете, - произнесла Катишь. - Есть и поинтереснее меня.
   - Я не знаю, что вы такое говорите! - произнес Вихров с некоторой уж досадой.
   - А то, что шутки в сторону, в самом деле оденьтесь... Петербургская одна дама приехала к вам.
   - Кто такая? Мари, что ли? - произнес Вихров, приподнимая голову с подушки.
   - Разумеется, Марья Николаевна, кому же больше! - сказала Катишь.
   - Господи! Да где же она, просите ее! - сказал Вихров каким-то уже ребяческим голосом.
   - Нельзя ей сейчас сюда! - возразила Катишь урезонивающим тоном. Во-первых, она сама с дороги переодевается и отдыхает; а потом, вы и себя-то приведите хоть сколько-нибудь в порядок, - смотрите, какой у вас хаос! продолжала Катишь и начала прибирать на столе, складывать в одно место раскиданное платье; наконец, взяла гребенку и подала ее Вихрову, непременно требуя, чтобы он причесался.
   - Мари приехала, Мари! - повторял между тем тот как бы про себя и заметно обрадованный и оживленный этим известием; но потом вдруг, как бы вспомнив что-то, снова нахмурился и сказал Катишь: - А Груни нет, конечно, в живых?
   - Нет, померла, - отвечала та торопливо.
   Вихров при этом поднял только глаза на небо.
   - Тут все, кажется, теперь прилично, - проговорила Катишь, обведя глазами всю комнату, и затем пошла к Мари.
   - Пожалуйте, просит вас теперь к себе, - сказала она той.
   Мари пошла; замешательство ее все более и более увеличивалось.
   - А мне, maman, можно к дяде? - спросил ее сын.
   - Нет, нельзя, - отвечала ему почти с досадой Мари.
   - Ты после, душенька, к дяденьке пойдешь, - объяснила ему наставническим голосом Катишь.
   Мари вошла проворно в кабинет Вихрова.
   - Боже мой, как ты похудел! - сказала она сильно испуганным голосом.
   - Да, порядочно! - отвечал ей Вихров, взяв и целуя ее руку.
   - Были бы кости, а мясо наведем! - подхватила шедшая тоже за Мари Катишь; потом она подвинула Мари кресло, и та села на него.
   - Но скажи, что такое с тобой случилось, простудился, что ли, ты? Неужели тебя этот несчастный выстрел так испугал? - говорила Мари.
   - Тут много было причин; я и до того еще себя не так хорошо чувствовал... А что супруг ваш? - прибавил Вихров, желая, кажется, прекратить разговор о самом себе.
   - Он в Севастополе.
   - В Севастополе? - воскликнула радостным голосом Катишь. - Где и я скоро буду!.. - заключила она, подняв с гордостью нос.
   - Да, - продолжала Мари, - и пишет, что они живут решительно в жерле огненном; целые дни на них сыплется град пуль и ядер - ужасно!.. Я к тебе с сыном приехала, - присовокупила она.
   - С Женичкой? Ах, покажите мне его.
   - Я сейчас его приведу, - сказала Катишь и пошла, но не сейчас привела мальчика, а медлила - и медлила с умыслом.
   У Катишь, как мы знаем, была страсть покровительствовать тому, что она полагала - непременно должно было произойти между Вихровым и Мари.
   Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали о взаимных чувствах, но как было начать об этом разговор на словах? Вихров, очень еще слабый и больной, только с любовью и нежностью смотрел на Мари, а та сидела перед ним, потупя глаза в землю, - и видно было, что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не начала говорить о том. Катишь, решившая в своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.
   - Ну, поди сюда, мой милый! - сказал ему Вихров, и когда Женичка подошел к нему, он поцеловал его, и ему невольно при этом припомнился покойный Еспер Иваныч и сам он в детстве своем. Мальчик конфузливо сел около кровати на стул, который тоже подвинула ему Катишь.
   Разговор мало как-то клеился.
   - Я, когда сюда ехала, - начала, наконец, Мари, - так, разумеется, расспрашивала обо всех здешних, и мне на последней станции сказали, что Клеопатра Петровна в нынешнем году умерла.
   - Да, умерла! - отвечал, нахмуриваясь, Вихров.
   - Покончила свои страдальческие дни! - подхватила Катишь.
   - А вы, кажется, были ее приятельницей? - спросила ее Мари кротким голосом.
   - Я была ее друг! - подхватила Катишь каким-то строгим басом.
   Она за что-то считала Мари не совсем правой против Клеопатры Петровны.
   Разговор на этом месте опять приостановился.
   - Вы, надеюсь, - заговорил уже Вихров, видимо, мучимый какой-то мыслью, - надеюсь, что ко мне приехали не на короткий срок?
   - На месяц, на два, если ты не соскучишься, - отвечала, покраснев, Мари.
   - Я-то соскучусь, господи! - произнес Вихров, и голос его при этом как-то особенно прозвучал. - Но как же мы, однако, будем проводить наше время? - продолжал он. - Мы, конечно, будем с вами в карты играть, как в Петербурге собирались.
   - В карты играть, - говорила Мари; смущение в ней продолжалось сильное.
   - Но чем же молодца этого занять? - сказал Вихров, показывая на мальчика.
   - Пусть себе гуляет, ему физические упражнения предписаны: беганье, верховая езда, купанье, - отвечала Мари.
   - А, в таком случае мы должны сделать некоторое особое распоряжение. Я тебя, мой друг, поручу одному старику, который тебе все это устроит. Потрудитесь послать ко мне Симонова! - прибавил Вихров, обращаясь к Катишь.
   Та вышла и сейчас же привела Симонова.
   - Вот это, братец, сын одного заслуженного генерала, который теперь в Севастополе. Про Севастополь слышал?
   - Наслышан, ваше высокоблагородие; война сильная, говорят, там идет.
   - Ну, так ты вот этого мальчика займи: давай ему смирную лошадь кататься, покажи, где у нас купанье - неглубокое, вели ему сделать городки, свайку; пусть играет с деревенскими мальчиками.
   - Merci, дядя! - воскликнул вдруг мальчик, крайне, кажется, обрадованный всеми распоряжениями.
   - Слушаю, ваше высокоблагородие, все будет сделано, - проговорил и Симонов очень тоже довольным голосом. - А когда вам что понадобится, то извольте кликнуть старика Симонова, - прибавил он, почти с каким-то благоговением обращаясь к мальчику.
   - Ну, ты можешь теперь уходить, - сказала ему Катишь.
   Симонов тотчас же ушел.
   - Вы, кажется, распорядились и достаточно устали, - обратилась она к Вихрову, - да и вам, я думаю, пора чаю накушаться и поужинать.
   - Поужинайте, кузина! - сказал ей Вихров.
   - Хорошо, - отвечала та и вместе с сыном ушла.
   В зале они увидели параднейшим образом накрытый стол с чаем и легким ужином. Это все устроила та же Катишь: она велела ключнице вынуть серебро, лучший чайный сервиз, прийти прислуживать генеральше всей, какая только была в Воздвиженском, комнатной прислуге.
   Вскоре после того гости и хозяева спали уже мертвым сном. На другой день Катишь почему-то очень рано проснулась, все копошилась у себя в комнате и вообще была какая-то встревоженная, и потом, когда Мари вышла в гостиную, она явилась к ней. Глаза Катишь были полнехоньки при этом слез.
   - Марья Николаевна, - начала она взволнованным голосом, - я теперь вручаю вам моего больного, а мне уж позвольте отправиться в Севастополь.
   - Но зачем же так поспешно? - возразила было Мари.
   - Невозможно мне долее оставаться, - отвечала каким-то даже жалобным голосом Катишь, - я уж два предписания получила, не говорила только никому, - присовокупила она, как-то лукаво поднимая брови.
   Катишь в самом деле получила два требующие ее предписания, но она все-таки хотела прежде походить за своим близким ей больным, а потом уже ехать на службу.
   - Если так, то конечно, - отвечала Мари. - Я только буду просить вас найти там моего мужа и поклониться ему от меня.
   - Сочту это за приятнейшую и непременнейшую для себя обязанность, отвечала Катишь, модно раскланиваясь перед Мари, и затем с тем же несколько торжественным видом пошла и к Вихрову.
   - Ну, Павел Михайлыч, - начала она с вновь выступившими на глазах слезами, - теперь есть кому за вами присмотреть, а меня уж пустите в Севастополь мой.
   - Очень жаль, - отвечал он. - Только позвольте!.. - прибавил он и, торопливо встав с постели, торопливо надев на себя халат и туфли, подошел к столу и вынул оттуда триста рублей.
   - Позвольте мне, по крайней мере, презентовать вам на дорогу.
   - Ни за что, ни за что, - воскликнула было Катишь.
   - В таком случае вы меня обидите, я рассержусь и опять занемогу.
   - Но ведь и вы меня обижаете... и вы обижаете! - говорила Катишь.
   - Ей-богу, рассержусь, - повторил еще раз Вихров в самом деле сердитым голосом, подавая Катишь деньги.
   - Повинуюсь вам, хоть и с неудовольствием! - сказала, наконец, она, принимая деньги, и затем поцеловала Вихрова в губы, перекрестила его и, войдя снова к Мари, попросила еще раз не оставлять больного; простилась потом с горничными девушками и при этом раздала им по крайней мере рублей двадцать. Катишь была до глупости щедра, когда у нее появлялись хоть какие-нибудь деньги. Собрав, наконец, свой скарб, она ушла пешком в город, не велев себе даже заложить экипажа. В последних главах мы с умыслом говорили несколько подробнее о сей милой девице для того, чтобы раскрыть полнее ее добрую душу, скрывавшуюся под столь некрасивой наружностью.
   VIII
   ОХОТА С ОСТРОГОЙ
   Приезд Мари благодетельно подействовал на Вихрова: в неделю он почти совсем поправился, начал гораздо больше есть, лучше спать и только поседел весь на висках. Хозяин и гостья целые дни проводили вместе: Мари первое время читала ему вслух, потом просматривала его новый роман, но чем самое большое наслаждение доставляла Вихрову - так это игрой на фортепьяно. Мари постоянно занималась музыкой и последнее время несравненно стала лучше играть, чем играла в девушках. По целым вечерам Вихров, полулежа в зале на канапе, слушал игру Мари и смотрел на нее. Мари была уже лет тридцати пяти; собой была она довольно худощава; прежняя миловидность перешла у нее в какую-то приятную осмысленность. Мари очень стала походить на англичанку, и при этом какая-то тихая грусть (выражение, несколько свойственное Есперу Иванычу) как бы отражалась во всей ее фигуре. Из посторонних посетителей в Воздвиженское приезжали только Живины, но и те всего один раз; Юлия, услыхав о приезде Мари к Вихрову, воспылала нетерпением взглянуть на нее и поэтому подговорила мужа, в одно утро, ехать в Воздвиженское как бы затем, чтобы навестить больного, у которого они давно уже не были.
   Приезд их несколько сконфузил Вихрова. Познакомив обеих дам между собою и потом воспользовавшись тем, что Мари начала говорить с Живиным, он поспешил отозвать Юлию Ардальоновну немножко в сторону.
   - Я надеюсь, что вы не рассказали вашему мужу о том, что я вам когда-то говорил о Мари, - сказал он.
   Юлия посмотрела на него как бы с удивлением.
   - Почему ж вы думаете, что я так откровенна с мужем; у вас у самих моя тайна - гораздо поважнее той, - проговорила она.
   - Да, пожалуйста, не говорите ему... тем более, что все, что я вам тогда говорил... все это вздор.
   Юлия при этом вспыхнула.
   - Зачем же вы этот вздор мне говорили, - чтобы от меня только спастись? - проговорила она насмешливым и обиженным голосом.
   - Нет, не потому, а потому что тогда, может быть, и так это было; но теперь этого нет, - говорил совершенно растерявшийся Вихров.
   Юлия пожала при этом плечами.
   - Не понимаю я вас! - сказала она.
   - После как-нибудь я вам все объясню, - говорил Вихров.
   - Хорошо! - отвечала Юлия опять с усмешкою и затем подошла и села около m-me Эйсмонд, чтобы повнимательнее ее рассмотреть; наружность Мари ей совершенно не понравилась; но она хотела испытать ее умственно - и для этой цели заговорила с ней об литературе (Юлия единственным мерилом ума и образования женщины считала то, что говорит ли она о русских журналах и как говорит).