Писемский Алексей. Люди сороковых годов

   - Вы напишите мне все это на бумаге; что мне слушать ваши словесные заявления!
   - В донесении моем это отчасти сказано, - отвечал Вихров, - потому что по последнему моему поручению я убедился, что всеми этими действиями мы, чиновники, окончательно становимся ненавистными народу; когда мы приехали в селение, ближайшее к месту укрывательства бегунов, там вылили весь квас, молоко, перебили все яйца, чтобы только не дать нам съесть чего-нибудь из этого, - такого унизительного положения и такой ненависти от моего народа я не желаю нести!
   - И это напишите, - сказал ему даже как-то кротко губернатор.
   - И это написано-с, - отвечал Вихров. - В отпуск, значит, я никак не могу надеяться быть отпущен вами?
   - Никак! - отвечал губернатор.
   Вихров поклонился ему и вышел.
   Губернатор, оставшись один, принялся читать последний его рапорт. Улыбка не сходила с его губ в продолжение всего этого чтения.
   - Дурак! - произнес он, прочитав все до конца, и затем, свернув бумагу и положив ее себе в карман, велел подавать фаэтон и, развевая потом своим белым султаном, поехал по городу к m-me Пиколовой.
   Он каждое утро обыкновенно после двенадцати часов бывал у нее, и муж ее в это время - куда хочет, но должен был убираться.
   Первое намерение героя моего, по выходе от губернатора, было - без разрешения потихоньку уехать в Петербург, что он, вероятно, исполнил бы, но на крыльце своей квартиры он встретил прокурора, который приехал к брату обедать.
   - Откуда это вы? - спросил тот.
   Вихров рассказал ему - откуда и, объяснив свою надобность ехать в Петербург, признался, что он хочет самовольно уехать, так как губернатор никак не разрешает ему отпуска.
   Прокурор отрицательно покачал головой.
   - Ну, я не советовал бы вам этого делать, - проговорил он, - вы не знаете еще, видно, этого господина: он вас, без всякой церемонии, велит остановить и посадит вас в тюрьму, - и будет в этом случае совершенно прав.
   - Но что же делать, что же делать? - говорил Вихров почти со слезами на глазах.
   Захаревский пожал плечами.
   - По-моему, самое благоразумное, - сказал он, - вам написать от себя министру письмо, изложить в нем свою крайнюю надобность быть в Петербурге и объяснить, что начальник губернии не берет на себя разрешить вам это и отказывается ходатайствовать об этом, а потому вы лично решаетесь обратиться к его высокопревосходительству; но кроме этого - напишите и знакомым вашим, кто у вас там есть, чтобы они похлопотали.
   Все это складно уложил в голове и Вихров.
   "Напишу к министру и Мари, к Плавину, Абрееву, авось что-нибудь и выйдет", - подумал он и сообщил этот план прокурору.
   Тот одобрил его.
   - Но вы, однакоже, все-таки потом опять вернетесь сюда из Петербурга? спросил его Захаревский.
   - Никогда, если только меня оставят и не выгонят из Петербурга! воскликнул Вихров и затем поспешил раскланяться с прокурором, пришел домой и сейчас же принялся писать предположенные письма.
   В изобретении разных льстивых и просительных фраз он почти дошел до творчества: Сиятельнейший граф! - писал он к министру и далее потом упомянул как-то о нежном сердце того. В письме к Плавину он беспрестанно повторял об его благородстве, а Абрееву объяснил, что он, как человек новых убеждений, не преминет... и прочее. Когда он перечитал эти письма, то показался даже сам себе омерзителен.
   - О, любовь! - воскликнул он. - Для тебя одной только я позволяю себе так подличать!
   К Мари он написал коротенько:
   "Сокровище мое, хлопочите и молите, чтобы дали мне отпуск, о чем я вместе с сим прошу министра. Если я еще с полгода не увижу вас, то с ума сойду".
   Когда окончены были все эти послания, с Вихровым от всего того, что он пережил в этот день, сделался даже истерический припадок, так что он прилег на постель и начал рыдать, как малый ребенок.
   Груня понять не могла, что такое с ним. Грустная, с сложенными руками, она стояла молча и смотрела на него.
   Прокурор, между тем, усевшись с братом и сестрой за обед, не преминул объяснить:
   - А я сейчас вашего постояльца встретил; он хлопочет и совсем желает уехать в Петербург.
   - Скатертью ему и дорога туда! - подхватил инженер, которому до смерти уже надоел и сам Вихров и всякий разговор об нем.
   Прокурор в это время мельком взглянул на сестру.
   - Но, может быть, некоторые дамы будут скучать об нем, - проговорил он с полуулыбкой.
   - Может быть, найдутся такие чувствительные сердца, благо они на свете не переводятся, - сказал инженер.
   Юлия, слушая братьев, только бледнела.
   - Что же, он свою Миликтрису Кирбитьевну, - спросил Виссарион, разумея под этим именем Грушу, - с собой берет?
   - Нет, я подозреваю, что у него там есть какая-нибудь Кирбитьевна, к которой он стремится, - подхватил прокурор.
   Юлия в это время делала салат, и глаза ее наполнились слезами.
   - Уж салат-то наш, по крайней мере, не увлажняйте вашими слезами, сказал ей насмешливо инженер.
   Юлия поспешно отодвинула от себя салатник.
   - Вам обоим, кажется, приятно мучить меня?! - проговорила она.
   - Не мучить, а образумить тебя хотим, - сказал ей прокурор, - потому что он прямо мне сказал, что ни за что не возвратится из Петербурга.
   - Что ж из этого? - возразила ему Юлия, уставляя на него еще полные слез глаза. - Он останется в Петербурге, и я уеду туда.
   - Но кто ж тебя пустит? - спросил ее с улыбкой прокурор.
   - Отец пустит; я скажу ему, что я хочу этого, - и он переедет со мной в Петербург.
   - Вот это хорошо! - подхватил инженер. - А потом Вихрова куда-нибудь в Астрахань пихнут - и в Астрахань за ним ехать, его в Сибирь в рудники сошлют - и в рудники за ним ехать.
   - Чтобы типун тебе на язык за это, - в рудники сошлют! - воскликнула Юлия и не в состоянии даже была остаться за столом, а встала и ушла в свою комнату.
   - Вот втюрилась, дура этакая! - сказал инженер невеселым голосом.
   - Да! - подтвердил протяжно и прокурор.
   XX
   ОБЪЯСНЕНИЕ
   Вскоре после того Вихров получил от прокурора коротенькую записку.
   "Спешу, любезный Павел Михайлович, уведомить вас, что г-н Клыков находящееся у него в опекунском управлении имение купил в крепость себе и испросил у губернатора переследование, на котором мужики, вероятно, заранее застращенные, дали совершенно противоположные показания тому, что вам показывали. Не найдете ли нужным принять с своей стороны против этого какие-нибудь меры?"
   Прочитав эту записку, Вихров на первых порах только рассмеялся и написал Захаревскому такой ответ:
   "Черт бы их драл, - что бы они ни выдумывали, я знаю только, что по совести я прав, и больше об этом и думать не хочу".
   Герой мой, в самом деле, ни о чем больше и не думал, как о Мари, и обыкновенно по целым часам просиживал перед присланным ею портретом: глаза и улыбка у Мари сделались чрезвычайно похожими на Еспера Иваныча, и это Вихрова приводило в неописанный восторг. Впрочем, вечером, поразмыслив несколько о сообщенном ему прокурором известии, он, по преимуществу, встревожился в том отношении, чтобы эти кляузы не повредили ему как-нибудь отпуск получить, а потому, когда он услыхал вверху шум и говор голосов, то, подумав, что это, вероятно, приехал к брату прокурор, он решился сходить туда и порасспросить того поподробнее о проделке Клыкова; но, войдя к Виссариону в гостиную, он был неприятно удивлен: там на целом ряде кресел сидели прокурор, губернатор, m-me Пиколова, Виссарион и Юлия, а перед ними стоял какой-то господин в черном фраке и держал в руках карты. У Вихрова едва достало духу сделать всем общий поклон.
   - Очень рад! - проговорил Виссарион, как бы несколько сконфуженный его появлением.
   Губернатор и m-me Пиколова не отвечали даже на поклон Вихрова, но прокурор ему дружески и с небольшой улыбкой пожал руку, а Юлия, заблиставшая вся радостью при его появлении, показывала ему глазами на место около себя. Он и сел около нее.
   Вечер этот у Виссариона составился совершенно экспромтом; надобно сказать, что с самого театра m-me Пиколова обнаруживала большую дружбу и внимание к Юлии. У женщин бывают иногда этакие безотчетные стремления. M-me Пиколова сама говорила, что девушка эта ужасно ей нравится, но почему - она и сама не знает.
   Виссарион, как человек практический, не преминул сейчас же тем воспользоваться и начал для m-me Николовой делать маленькие вечера, на которых, разумеется, всегда бывал и начальник губернии, - и на весь город распространился слух, что губернатор очень благоволит к инженеру Захаревскому, а это имело последствием то, что у Виссариона от построек очутилось в кармане тысяч пять лишних; кроме того, внимание начальника губернии приятно щекотало и самолюбие его. Прокурор не ездил обыкновенно к брату на эти вечера, но в настоящий вечер приехал, потому что Виссарион, желая как можно более доставить удовольствия и развлечения гостям, выдумал пригласить к себе приехавшего в город фокусника, а Иларион, как и многие умные люди, очень любил фокусы и смотрел на них с величайшим вниманием и любопытством. Фокусник (с наружностью, свойственною всем в мире фокусникам, и с засученными немного рукавами фрака) обращался, по преимуществу, к m-me Пиколовой. Как ловкий плут, он, вероятно, уже проведал, какого рода эта птица, и, видимо, хотел выразить ей свое уважение.
   - Мадам, будьте так добры, возьмите эту карту, - говорил он ей на каком-то скверном французском языке. - Monsieur le general, и вы, обратился он к губернатору.
   - А где же мне держать ее? - спрашивал тот, тоже на сквернейшем французском языке.
   - А я вот держу свою у себя под платком! - подхватила Пиколова, тоже на сквернейшем французском диалекте.
   Прокурор не утерпел и заглянул: хорошо ли они держат карты.
   - Раз, два! - сказал фокусник и повел по воздуху своей палочкой: карта начальника губернии очутилась у m-me Пиколовой, а карта m-me Пиколовой - у начальника губернии.
   Удивлению как того, так и той пределов не было. Виссарион же стоял и посмеивался. Он сам знал этот фокус - и вообще большую часть фокусов, которые делал фокусник, он знал и даже некогда нарочно учился этому.
   Затем фокусник стал показывать фокус с кольцами. Он как-то так поводил ими, что одно кольцо входило в другое - и образовалась цепь; встряхивал этой цепью - кольца снова распадались.
   - Покажите, покажите мне это кольцо! - говорил начальник губернии почти озлобленным от удивления голосом. - Никакого разрыва нет на кольце, говорил он, передавая кольцо прокурору, который, прищурившись и поднося к свечке, стал смотреть на кольцо.
   - Ничего не увидишь, - остановил его брат. Он хоть и не знал этого фокуса, но знал, что на кольце ничего увидать нельзя.
   - Ах, посмотрите, у меня тоже вошло кольцо в кольцо, - воскликнула m-me Пиколова радостно-детским голосом, державшая в руках два кольца и все старавшаяся соединить их; фокусник только что подошел к ней, как она и сделала это.
   - Вы чародейка, чародейка! - говорил губернатор, смотря на нее, по обыкновению, своим страстным взглядом.
   Вихрову ужасно скучно было все это видеть. Он сидел, потупив голову. Юлия тоже не обращала никакого внимания на фокусника и, в свою очередь, глядела на Вихрова и потом, когда все другие лица очень заинтересовались фокусником (он производил в это время магию с морскими свинками, которые превращались у него в голубей, а голуби - в морских свинок), Юлия, собравшись со всеми силами своего духа, но по наружности веселым и даже смеющимся голосом, проговорила Вихрову:
   - А что же вы, Павел Михайлович, не хотите узнать от меня мой секрет, который я вам хотела рассказать?
   - Секрет? - повторил как бы флегматически Вихров и внутренно уже испугавшись. Впрочем, подумав, он решился с Юлией быть совершенно откровенным, если она и скажет ему что-нибудь о своих чувствах.
   - Вы знаете, - продолжала она тем же смеющимся голосом, - что я в вас влюблена?
   - Увы! - произнес Вихров тоже веселым голосом. - При других обстоятельствах счел бы это за величайшее счастье, но теперь не могу отвечать вам тем же.
   - Отчего же? - спросила Юлия все-таки весело.
   - Оттого, что люблю другую, - отвечал Вихров.
   - Что же, эту неблагодарную madame Фатееву, что ли?
   - Нет.
   - Неужели же - фай! - вашу экономку?
   - И не экономку.
   - Кто же это? - проговорила Юлия. Голос ее не был уже более весел.
   - Одну дальнюю кузину мою.
   - От которой вы письма получали? - проговорила Юлия; рыдания уже подступали у ней к горлу. - Что же это - старинная привязанность? - спросила она.
   - Очень! - отвечал Вихров, сидя в прежнем положении и не поднимая головы. - Я был еще мальчиком влюблен в нее; она, разумеется, вышла за другого.
   - Отчего же не за вас? - говорила Юлия.
   - Оттого, что я гимназист еще был, а она - девушка лет восемнадцати.
   - Ну, а потом? - спрашивала Юлия.
   - А потом со мной произошло странное психологическое явление: я около двенадцати лет носил в душе чувство к этой женщине, не подозревая сам того, - и оно у меня выражалось только отрицательно, так что я истинно и искренно не мог полюбить никакой другой женщины.
   - Но, однако, уже теперь у вас это чувство положительно выразилось?
   - Теперь - положительно.
   - Что же открыло его? - продолжала расспрашивать Юлия. У ней достало уже силы совладеть со своими рыданиями, и она их спрятала далеко-далеко в глубину души.
   - Открыло - мысль и надежда на взаимность.
   - Вам, значит, ответили?
   - Ответили.
   - А как же муж? Он жив еще?
   - Жив.
   - Каким же образом? Он должен возбуждать в вас ревность.
   Вихров пожал плечами.
   - У меня любовь к ней духовная, а душой и сердцем никто и никогда не может завладеть.
   - Завидую вашей кузине, - проговорила Юлия, помолчав немного, и едва заметно при этом вздохнула.
   - В чем же? - спросил Вихров, как бы не поняв ее слов.
   - В том, что она внушила такое постоянное чувство: двенадцать лет ее безнадежно любили и не могли от этого чувства полюбить других женщин.
   - Не мог-с! - отвечал Вихров. Он очень хорошо видел, что Юлия была оскорблена и огорчена.
   Разговор далее между ними не продолжался. Вихрову стало как-то стыдно против Юлии, а она, видимо, собиралась со своими чувствами и мыслями. Он отошел от нее, чтобы дать ей успокоиться.
   Юлия по крайней мере с полчаса просидела на своем месте, не шевелясь и ни с кем не говоря ни слова; она была, как я уже и прежде заметил, девушка самолюбивая и с твердым характером. Пока она думала и надеялась, что Вихров ответит ей на ее чувство, - она любила его до страсти, сентиментальничала, способна была, пожалуй, наделать глупостей и неосторожных шагов; но как только услыхала, что он любит другую, то сейчас же поспешила выкинуть из головы все мечтания, все надежды, - и у нее уже остались только маленькая боль и тоска в сердце, как будто бы там что-то такое грызло и вертело. Окончательно овладев собой и увидев, что m-me Пиколова сидела одна (начальник губернии в это время разговаривал с Виссарионом Захаревским), Юлия сейчас же подошла и села около нее. Вихрову, между тем, ужасно хотелось уйти домой, но он, собственно, пришел спросить о своем деле прокурора, а тот, как нарочно, продолжал все заниматься с фокусником. Вихров стал дожидаться его и в это время невольно прислушался к разговору, который происходил между губернатором и Виссарионом. Они говорили о почтовом доме, который хозяйственным образом строил Захаревский.
   - Почтмейстер мне прямо пишет, что дом никуда не годится, - говорил губернатор, больше шутя, чем серьезно.
   - Для меня решительно все равно, хоть бы он провалился, - отвечал Виссарион, - архитектор их принял - и кончено!
   - Но он говорит, что штукатурка потом уж на потолках обвалилась.
   - Штукатурка должна была бы или сейчас обвалиться, или уж она обыкновенно никогда не обваливается.
   - Но она, однако, действительно обвалилась, - возражал слабо начальник губернии.
   - Очень-с может быть! Очень это возможно! - отвечал бойко Захаревский. - Они, может быть, буки бучили и белье парили в комнатах, - это какую хотите штукатурку отпарит.
   - Потом, что пол очень провесился, боятся ходить, - как бы больше сообщал Захаревскому начальник губернии.
   - И то совершенно возможно! - ответил тот с прежнею развязностью. - Нет на свете балки, которая бы при двенадцати аршинах длины не провисла бы, только ходить от этого бояться нечего. В Петербурге в домах все полы качаются, однако этого никто не боится.
   - Потом, что земля очень сыра и что от этого полы начало уже коробить.
   - Непременно начнет коробить - и мне самому гораздо бы лучше было и выгоднее класть сухую землю, потому что ее легче и скорее наносили бы, но я над богом власти не имею: все время шли проливные дожди, - не на плите же мне было землю сушить; да я, наконец, пробовал это, но только не помогает ничего, не сохнет; я обо всем том доносил начальству!
   - Или тоже печи, пишут, сложены из старого кирпича, а тот из стены старой разобран - и весь поэтому в извести, что вредно для печи.
   - Очень вредно-с, но это было дело их архитектора смотреть. Я сдал ему печи из настоящего материала - и чтобы они были из какого-нибудь негодного сложены, в сдаточном акте этого не значится, но после они могли их переложить и сложить бог знает из какого кирпича - времени полгода прошло!
   - Но все-таки вы поправьте им, чтобы успокоить их, - больше советовал начальник губернии, чем приказывал.
   - Ни за что, ваше высокопревосходительство! - воскликнул Захаревский. Если бы я виноват был тут, - это дело другое; но я чист, как солнце. Это значит - прямо дать повод клеветать на себя кому угодно.
   - Да, но я это не для них, а для себя прошу вас сделать, потому что они пойдут писать в Петербург, а я терпеть не могу, чтобы туда доходили дрязги разные.
   - Если для вас, ваше превосходительство, так я готов переделать хоть с подошвы им весь дом, но говорю откровенно: для меня это очень обидно, очень обидно, - говорил Захаревский.
   - Но что ж делать - мало ли по службе бывает неприятностей! - произнес начальник губернии тоном философа.
   - Это конечно что! - подтвердил также несколько философским тоном и Захаревский.
   Во всем этом разговоре Вихрова по преимуществу удивила смелость Виссариона, с которою тот говорил о постройке почтового дома. Груня еще прежде того рассказывала ему: "Хозяин-то наш, вон, почтовый дом строил, да двадцать тысяч себе и взял, а дом-то теперь весь провалился". Даже сам Виссарион, ехавши раз с Вихровым мимо этого дома, показал ему на него и произнес: "Вот я около этого камелька порядком руки погрел!" - а теперь он заверял губернатора, что чист, как солнце.
   Лакеи в продолжение всего вечера беспрестанно разносили фрукты и конфеты. Наконец подана была груша - по два рубля штука. Виссарион, несмотря на то, что разговаривал с начальником губернии, не преминул подбежать к m-me Пиколовой и упросил ее взять с собой домой пяток таких груш. Он знал, что она до страсти их любила и ела их обыкновенно, лежа еще в постели поутру. За такого рода угощенье m-me Пиколова была в восторге от вечеров Захаревского и ужасно их хвалила, равно как и самого хозяина.
   Прокурор, наконец, нагляделся фокусов и вышел в залу. Вихров поспешил сейчас туда же выйти за ним.
   - Что это, какое это еще они на меня дело выдумали? - спросил он.
   - Не выдумали, а повернули так ловко, - отвечал прокурор, - мужики дали им совсем другие показания, чем давали вам.
   - Но от кого же вы это слышали?
   - Губернатор сам мне говорил. "Вот, говорит, как следствия у меня чиновники производят: Вихров, производя следствие у Клыкова, все налгал".
   - Ах, он негодяй этакий! - воскликнул Вихров, вспыхнув в лице. - Я не то что в службе, но и в частной жизни никогда не лгал, - я спрошу его сегодня же!
   - Спросите, - сказал ему прокурор.
   Вихров за ужином, для большей смелости, нарочно выпил стакана два вина лишних и, когда оно ему немножко ударило в голову, обратился довольно громко к губернатору:
   - Ваше превосходительство, дело об опекунстве Клыкова, говорят, переследовали?
   Губернатор довольно сердито взмахнул на него глазами, а m-me Пиколова и уши при этом навострила.
   - Да-с, переследовали, - произнес губернатор после некоторого молчания.
   - И что же найдено при переследовании?
   - Не знаю-с! Я не читал еще самого дела, - отвечал губернатор, взглянув на мгновение на прокурора.
   Вихров видел, что далее разговаривать об этом нет никакой возможности, тем более, что губернатор обратился к дамам, с которыми завязался у него довольно живой разговор.
   - Мы вас решительно не пустим, решительно не пустим, - говорила Пиколова Юлии.
   - Вы едете куда-нибудь? - вмешался губернатор.
   - Да, я на той неделе уезжаю к отцу, - отвечала Юлия довольно громко, как бы затем, чтобы слышал Вихров.
   - Вы уезжаете? - спросил ее тот.
   - Непременно, - отвечала и ему Юлия.
   - А мы вас не пустим, не пустим, - сказал губернатор.
   - Никакие силы человеческие меня здесь больше не удержат! - отвечала Юлия с ударением. - Я так давно не видала отца, - прибавила она.
   Губернатор, уезжая, по обыкновению, с Пиколовой, не взглянул даже на Вихрова; впрочем, тот и сам ему не поклонился. Через неделю Юлия, в самом деле, уехала к отцу.
   XXI
   СБОРИЩЕ НЕДОВОЛЬНЫХ
   Ответ от Мари, наконец, был получен. Он написан был таким же беспокойным почерком, как и прежнее письмо:
   "Милый друг мой! Понять не могу, что такое; губернатор прислал на тебя какой-то донос, копию с которого прислал мне Плавин и которую я посылаю к тебе. Об отпуске, значит, тебе и думать нечего. Добрый Абреев нарочно ездил объясняться с министром, но тот ему сказал, что он в распоряжения губернаторов со своими подчиненными не входит. Если мужа ушлют в Южную армию, я не поеду с ним, а поеду в имение и заеду в наш город повидаться с тобой".
   Вихров на первых порах и сообразить хорошенько не мог, что это такое с ним делается; с каким-то отупевшим чувством и без особенного даже беспокойства он взял и прочел копию с доноса на него. Там писалось:
   "Сосланный в вверенную мне губернию и состоящий при мне чиновником особых поручений, коллежский секретарь Вихров дозволил себе при производстве им следствия по опекунскому управлению штабс-капитана Клыкова внушить крестьянам неповиновение и отбирал от них пристрастные показания; при производстве дознания об единоверцах вошел через жену местного станового пристава в денежные сношения с раскольниками, и, наконец, посланный для поимки бегунов, захватил оных вместе с понятыми в количестве двух человек, но, по небрежности или из каких-либо иных целей, отпустил их и таким образом дал им возможность избежать кары закона.
   Почтительнейше представляя все сие на благоусмотрение вашего сиятельства, имею честь испрашивать разрешения о предании чиновника особых поручений Вихрова суду".
   Далее рукой Плавина в этой копии было прибавлено:
   "Разрешение это и последовало уже".
   По прочтении всего этого Вихрову сделалось даже смешно - и он не успел еще перейти ни к какому другому чувству, как в зале послышалась походка со шпорами.
   "Уж не опять ли меня ссылают куда-нибудь подальше?" - подумал он.
   В комнату к нему, в самом деле, входил полицеймейстер.
   - Я к вам привез предписание начальника губернии, - начал тот, вынимая из-за борта мундира бумагу.
   Вихров взял ее у него. В предписании было сказано:
   "Предав вас вместе с сим за противозаконные действия по службе суду и с удалением вас на время производства суда и следствия от должности, я вместе с сим предписываю вам о невыезде никуда из черты городской впредь до окончания об вас упомянутого дела".
   - Очень хорошо-с! - сказал Вихров, обратясь к полицеймейстеру.
   - Позвольте мне от вас получить расписку в получении этого предписания, - проговорил тот.
   Вихров дал ему эту расписку.
   Полицеймейстер не уходил: ему тоже, как видно, хотелось ругнуть губернатора.
   - Вот начальство-то как нынче распоряжается! - проговорил он, но Вихров ему ничего не отвечал. Полицеймейстер был созданье губернатора и один из довереннейших его людей, но начальник губернии принадлежал к таким именно начальникам, которых даже любимые и облагодетельствованные им подчиненные терпеть не могут.
   В зале между тем раздались новые шаги.
   Вихров взмахнул глазами: в двери входили оба брата Захаревские - на лицах у обоих была написана тревога.
   - Я все, кажется, исполнил, что вы желали, - обратился Вихров к полицеймейстеру.
   Тот понял этот намек, поклонился и ушел.
   - Вы слышали, какую штуку с вами сыграл господин губернатор? - спросил прокурор. У него губы даже были бледны от гнева.
   - Читаю вот все это теперь, - отвечал Вихров.
   Виссарион Захаревский начал молча ходить взад и вперед по комнате; он тоже был возмущен поступком губернатора.
   - Я журнала их о предании вас суду не пропустил, - начал прокурор. Во-первых, в деле о пристрастии вашем в допросах спрошены совершенно не те крестьяне, которых вы спрашивали, - и вы, например, спросили семьдесят человек, а они - троих.
   - Троих! - воскликнул Вихров.
   - Троих! - повторил прокурор. - Потом об голоде и холере они никаких новых повальных обысков не делали, а взяли только прежние о том постановления земского суда и опеки. В деле аки бы ваших сношений через становую приставшу с раскольниками есть одно только голословное письмо священника; я и говорю, что прежде, чем предавать человека суду, надо обследовать все это законным порядком; они не согласились, в то же присутствие постановили, что они приведут в исполнение прежнее свое постановление, а я, с своей стороны, донесу министру своему.
   - Благодарю вас, - сказал Вихров, протягивая ему руку.
   - Это невозможно, невозможно-с, - говорил прокурор; губы у него все еще оставались бледными от гнева.