Писемский Алексей. Люди сороковых годов

   - Плох, тоже слышно, очень... Кучер ихний при церкви рассказывал о том нашему Петру, - отвечал Кирьян.
   - Кучер кучеру там какому-то рассказывал, - перебил, передразнивая Кирьяна, Макар Григорьев. - А ты вот бумаги-то лучше, что привез, подай барину.
   Кирьян на эти слова вынул толстый, завернутый в сахарную бумагу пакет и подал его Павлу. Тот развернул, и первое, что увидел, - это билеты приказа общественного призрения на его имя и тысяч на тридцать.
   - Это какие деньги? - спросил он.
   - Папенькины-с. У них так и записка найдена, чтобы эти деньги сейчас с нарочным к вам везти.
   - Откуда же он мог их накопить? - спросил Павел.
   - Откуда? - произнес насмешливо Макар Григорьев. - Старик хапуга был: одно лесное именье от сплавного леса, чай, тысячи три дает.
   - Дает! - подтвердил и Кирьян.
   - А на себя тоже копейки не уболил издержать, - продолжал Макар Григорьев.
   - Да уж это точно что, - подтвердил Кирьян. - Когда вот Павла Михайлыча нет, что люди едят, то и он кушает.
   - Дрожал старик надо всем!.. - произнес Макар Григорьев. - Окромя этих денег, он Воздвиженское еще вам купил, - прибавил он, обращаясь к Павлу.
   - Как купил? - спросил тот с удивлением.
   - Куплено-с, - отвечал Кирьян, - перед самой почесть смертью они и крепость на него изволили совершить.
   - Но зачем же те-то господа продали?
   - Так наслышно, что сын-то генеральшин женится на миллионерке; ну, так чтобы на свадьбу деньги иметь, - объяснил Кирьян.
   - Форс тоже держат, - подхватил Макар Григорьев, - коли на богатой женится, так чтобы она думала, что и он богат; а как окрутят, так после и увидят, что свищ только один, прохвост, больше ничего, по-нашему, по-мужицки, сказать...
   - Воздвиженское!.. Воздвиженское теперь мое! - повторял Павел с заметным удовольствием.
   - Папенька так уж нарочно для вас и купили, - продолжал объяснять Кирьян. - "Пашенька, говорит, всегда хвалил Воздвиженское: вот, говорит, папенька, такую бы нам усадьбу!.. - Ну, так, говорит, пусть он теперь владеет ею, куплю ему на потешку ее!"
   Павел опять предался при этом горестным мыслям и воспоминаниям. "Милый, дорогой родитель, - шептал он сам с собой. - Вся твоя жизнь была заботой обо мне, чтобы как-нибудь устроить мою будущность; малейшее желание мое ты всегда хотел исполнить, а я между тем грубил тебе, огорчал тебя!"
   И Павел в самом деле искренно думал, что он совершил против отца страшнейшие злодеяния, и затем он снова перешел к прежней своей мысли почтить память старика серьезно добрым делом.
   - Ну вот, мои друзья, ты староста дворовый, - сказал он Кирьяну, - а ты, Макар Григорьев, я уж не знаю какой староста, ты мне второй отец становишься...
   - Вона! - произнес Макар Григорьев насмешливо, но, видимо, тронутый словами Павла.
   - Научите вы меня, как мне все мое именье устроить, чтобы всем принадлежащим мне людям было хорошо и привольно; на волю я вас думал отпустить, но Макар Григорьев вот не советует... Что же мне делать после того?
   - Да ничего не делать, веста, как и при папеньке было!.. Что еще тут делать? - перебил Макар Григорьев почти строго Павла, а сам в это время подмигивал ему так, чтобы Кирьян не заметил этого.
   - Ничего не надо делать! - повторил он еще раз и обратился уже к Кирьяну:
   - Ты шел бы, паря, домой!.. Отпустите его; он устал тоже с дороги, прибавил он Павлу.
   - Пожалуй! - отвечал Павел, несколько сконфуженный этими словами и распоряжениями Макара Григорьева.
   - Так я пойду-с, - сказал Кирьян и потом опять насильственно поцеловал у Павла руку и ушел.
   - Что это вы вздор этакой говорите при этом дураке; он приедет, пожалуй, домой и всю вотчину вашу взбунтует... - начал Макар Григорьев.
   - Что же за вздор? - спросил Павел.
   - Как не вздор!.. И на волю-то вас отпущу, и Кирюшка какой-нибудь друг мой, а я уж и батькой вторым стал; разве барину следует так говорить; мы ведь не дорого возьмем и рыло, пожалуй, после того очень поднимем.
   - Я не для поднятия вашего рыла это делаю, а чтобы устроить ваше благосостояние, - сказал Павел.
   - Так что же?.. Дурак-то Кирьяшка и научит вас: он скажет, дай ему денег больше, вот и все наученье его!
   - Ну, так ты меня научи! - сказал Павел. Макар Григорьев казался ему великолепен в эти минуты.
   - Я-то научу не по-ихнему, - отвечал тот хвастливо, - потому мне ничего не надо, я живу своим, а из них каждая бестия от барской какой-нибудь пуговки ладит отлить себе и украсть что-нибудь... Что вам надо, чтобы было в вашем имении?
   - Чтобы бедных мужиков у меня не было.
   - Да бедных почесть и нет, есть многосемейные только, с малыми детьми; ну, тем - известно - потяжельше!
   - А если им потяжельше, с них меньше повинностей надо брать.
   - Ничего не надо! Вздумайте-ка только это вы завести, у вас все сейчас бедными притворятся. Мы ведь, мужики - плуты... Вы не то что позволяйте которому оброку не доносить, пусть он платит, как следует, а потом мне, что ли, хоть из оброку и отдадите, сколько пожелаете, а я в дом это к нему и пошлю, будто жалованья ему прибавляю, а коли не станет заслуживать того, так отдеру.
   - Хорошо, я тебе буду отдавать, - сказал Павел, слышавший еще и прежде, что Макар Григорьев в этом отношении считался высокочестным человеком и даже благодетелем, батькой мужицким слыл, и только на словах уж очень он бранчив был и на руку дерзок; иной раз другого мужичка, ни за что ни про что, возьмет да и прибьет.
   - Дворовым я завел, чтобы лучше пищу выдавали; не знаю, идет ли теперь это?
   - Идет точь-в-точь так, это я слышал. Им ничего больше не надо прибавлять, будет с них, дьяволов!
   - Будет?
   - Будет! А то хуже избалуете. Вы когда думаете в деревню-то ехать?
   - Ехать-то мне, - начал Павел, - вот ты хоть и не хочешь быть мне отцом, но я все-таки тебе откроюсь: та госпожа, которая жила здесь со мной, теперь - там, ухаживает за больным, умирающим мужем. Приеду я туда, и мы никак не утерпим, чтобы не свидеться.
   - Где уж тут, утерпите ли... Господа тоже ведь избалованы насчет этого.
   - Да, - подтвердил Павел, не вслушавшись в последние слова Макара Григорьева, - а между тем это может страшно ей повредить, наконец встревожит и огорчит умирающего человека, а я не хочу и не могу себе позволить этого.
   - Нет, вам не надо туда ездить, - решил и Макар Григорьев, - пустое дело - бросить вам все это надо; может быть, здесь невесту настоящую, хорошую, с приданым найдете!
   - Ах, кстати, - перебил его Павел, вспомнив при слове "с приданым" о деньгах, которыми так великодушно снабжал его Макар Григорьев в продолжение последнего времени, - не угодно ли вам принять от меня мой долг!
   И с этим словом он вынул из сахарной бумаги один билет приказа и подал его Макару Григорьеву.
   - Ну, что, успеете еще! - произнес было тот.
   - Бери! - повторил Павел настоятельно.
   Макар Григорьев усмехнулся только и положил билет в карман.
   - Удивительное дело - какие нынче господа стали, - проговорил он, продолжая усмехаться.
   - А что? - спросил Павел.
   - Да так! Совсем не то, что прежние, - отвечал Макар Григорьев, бог знает что желая тем сказать, и ушел.
   II
   ОПЯТЬ ЭЙСМОНДЫ
   Нельзя сказать, чтоб полученное Вихровым от отца состояние не подействовало на него несколько одуряющим образом: он сейчас же нанял очень хорошую квартиру, меблировал ее всю заново; сам оделся совершеннейшим франтом; Ивана он тоже обмундировал с головы до ног. Хвастанью последнего, по этому поводу, пределов не было. Горничную Клеопатры Петровны он, разумеется, сию же минуту выкинул из головы и стал подумывать, как бы ему жениться на купчихе и лавку с ней завести.
   Чтобы кататься по Москве к Печкину, в театр, в клубы, Вихров нанял помесячно от Тверских ворот лихача, извозчика Якова, ездившего на чистокровных рысаках; наконец, Павлу захотелось съездить куда-нибудь и в семейный дом; но к кому же? Эйсмонды были единственные в этом роде его знакомые. Мари тоже очень разбогатела: к ней перешло все состояние Еспера Иваныча и почти все имение княгини. Муж ее был уже генерал, и они в настоящее время жили в Парке, на красивой даче.
   - Ну, Яков, завтра ты мне рысачка получше давай! - сказал Вихров, когда Яков вечером пришел в горницу чай пить. Павел всегда его этим угощал и ужасно любил с ним разговаривать: Яков был мужик умный.
   - Дадим-с, - отвечал тот.
   - Завтра мы с тобой поедем в Парк к одной барыне-генеральше; смотри, не ударь себя лицом в грязь, - продолжал Вихров и назвал при этом и самую дачу.
   - Слушаю-с, - проговорил Яков и на другой день действительно приехал на таком рысаке, в такой сбруе и пролетке, что Павел вскрикнул даже от удовольствия.
   - Ну-с, Яков Петрович, - сказал он, усаживаясь в пролетке, - какого это завода конь?
   - Мосоловского, - отвечал Яков, сидя прямо и внимательно поглядывая на лошадь, которая сердито рыла копытом землю.
   - Трогай! Надеюсь, что на Тверской мы всех перегоним, - проговорил Павел.
   Яков тронул: лошадь до самой Тверской шла покорной и самой легкой рысцой, но, как въехали на эту улицу, Яков посмотрел глазами, что впереди никто очень не мешает, слегка щелкнул только языком, тронул немного вожжами, и рысак начал забирать; они обогнали несколько колясок, карет, всех попадавшихся извозчиков, даже самого обер-полицеймейстера; у Павла в глазах даже зарябило от быстрой езды, и его слегка только прикидывало на эластической подушке пролетки.
   - Немного осталось впереди-то! - сказал Яков, выехав за заставу и самодовольно оборачиваясь к Павлу: впереди в самом деле никого не было.
   - Чудная лошадь! - воскликнул тот, смотря на это благородное животное, которое опять уже пошло тихо и покорно.
   - У другого бы не стала она этого делать! - произнес Яков.
   - Отчего же? - спросил Павел.
   - Оттого, что человека чувствует!.. Знает, кто ею правит!.. - И Яков снова щелкнул языком, и лошадь снова понеслась; потом он вдруг, на всех рысях, остановил ее перед палисадником одной дачи.
   - Здесь, надо быть, - проговорил он. Яков знал Москву, как свои пять пальцев.
   Павел взглянул в палисадник и увидел, что в весьма красивой и богато убранной цветами беседке сидела Мари за большим чайным столом, а около нее помещался мальчишка, сынишка.
   Мари, увидев и узнав Павла, заметно обрадовалась и даже как бы несколько сконфузилась.
   - Ах, вот кто! - проговорила она.
   Павел на этот раз почему-то с большим чувством поцеловал ее руку.
   - А это ваш малютка? - сказал он, показывая на мальчика, подходя к нему и целуя того.
   Ребенок как-то при этом ласково смотрел на него своими голубыми глазенками.
   - А Евгений Петрович? - спросил Вихров Мари.
   - Он дома и сейчас придет! - ответила та. - Поди, позови барина, прибавила она стоявшему около беседки человеку.
   Тот пошел.
   Через несколько минут маленький, толстенький генерал, в летнем полотняном сюртуке, явился в сад; но, увидев Вихрова и вспомнив при этом, что вышел без галстука, стал перед ним чрезвычайно извиняться.
   - Ничего, помилуйте! - говорил Павел, дружески пожимая ему руку.
   - Все-таки мне совестно, - говорил генерал, захватывая себе рукой горло.
   - Простит, ничего! - сказала ему и Мари.
   Генерал наконец успокоился и сел, а Мари принялась сынишку поить чаем, размешивая хлеб в чашке и отирая салфеткой ему ротик: видно было, что это был ее баловень и любимец.
   - Ты, однако, не был у покойного дяди на похоронах, - сказала она укоризненным голосом Вихрову.
   - Я был болен, - отвечал тот.
   - Н-ну! - сказала Мари.
   - Что такое - ну? - спросил ее Павел.
   - Знаю я, - отвечала Мари и немножко лукаво улыбнулась. - Михаил Поликарпович тоже, я слышала, помер.
   - Помер! А Анна Гавриловна, скажите, жива? - прибавил Вихров после короткого молчания.
   При этом вопросе Мари немного сконфузилась - она всегда, когда речь заходила об матери, чувствовала некоторую неловкость.
   - Она вскоре же померла после Еспера Иваныча, - отвечала она, - тело его повезли похоронить в деревню, она уехала за ним, никуда не выходила, кроме как на его могилу, а потом и сама жизнь кончила.
   - Вот это так любовь была! - проговорил Вихров.
   - Д-да! - произнесла Мари печально. - Ты курс, надеюсь, кончил кандидатом? - переменила она разговор.
   - Кандидатом, - отвечал Вихров.
   - Какого же рода службе думаете вы себя посвятить? - отнесся к нему генерал.
   - Никакой! - отвечал Вихров.
   Генерал склонил при этом голову и придал такое выражение лицу, которым как бы говорил: "Почему же никакой?"
   - По всем слухам, которые доходили до меня из разных служебных мирков, они до того грязны, до того преступны даже, что мне просто страшно вступить в какой-нибудь из них, - заключил Павел.
   Добродушный генерал придал окончательно удивленное выражение своему лицу: он службу понимал совершенно иначе.
   - Я не говорю об вашей военной, а, собственно, об штатской, - поспешил прибавить Павел.
   - А, об штатской - это конечно! - произнес генерал.
   - Тебе надобно сделаться ученым, как и прежде ты предполагал, - сказала Мари.
   - Я им, вероятно, и буду; состояние у меня довольно обеспеченное.
   - Вот-с за это больше всего и надобно благодарить бога! - подхватил генерал. - А когда нет состояния, так рассуждать таким образом человеку нельзя!
   - Отчего же нельзя? - спросила Мари у мужа.
   - Оттого, что кушать захочется - да-с! - отвечал генерал и самодовольно захохотал, воображая, вероятно, что он сострил что-нибудь.
   - По-моему, лучше поденщиком быть, чем негодяем-чиновником, - заметила уже с некоторым сердцем Мари.
   - Ну нет-с!.. Всякому человеку своя рубашка к телу ближе - хе-хе-хе! засмеялся опять генерал.
   Вихров глядел на него с некоторым недоумением: он тут только заметил, что его превосходительство был сильно простоват; затем он посмотрел и на Мари. Та старательно намазывала масло на хлеб, хотя этого хлеба никому и не нужно было. Эйсмонд, как все замечали, гораздо казался умнее, когда был полковником, но как произвели его в генералы, так и поглупел... Это, впрочем, тогда было почти общим явлением: развязнее, что ли, эти господа становились в этих чинах и больше высказывались...
   Павел между тем все продолжал смотреть на Мари, и ему показалось, что лицо у ней как будто бы горело, и точно она была в каком-то волнении. Здесь я должен войти в глубину души этой дамы и объяснить довольно странные и в самом деле волновавшие ее в настоящую минуту чувствования. Павел, когда он был гимназистом, студентом, все ей казался еще мальчиком, но теперь она слышала до мельчайших подробностей его историю с m-me Фатеевой и поэтому очень хорошо понимала, что он - не мальчик, и особенно, когда он явился в настоящий визит таким красивым, умным молодым человеком, - и в то же время она вспомнила, что он был когда-то ее горячим поклонником, и ей стало невыносимо жаль этого времени и ужасно захотелось заглянуть кузену в душу и посмотреть, что теперь там такое.
   - Ты, надеюсь, у нас обедаешь? - сказала она ему.
   - Если позволите, - отвечал Павел.
   - Пожалуйста, попросту, по-деревенски, - подхватил генерал и дружески пожал ему руку.
   - Ну, а я уж сделаю немножко свой туалет, - сказала, немного покраснев, Мари и ушла.
   Вихров остался вдвоем с генералом и стал с ним беседовать.
   - Ваша служба лучшая из военных - ученая, - сказал он.
   - Да, - произнес генерал с важностью.
   - У вас прежде математике в корпусах прекрасно учили, и прекрасно знали ее офицеры.
   - Отлично знали, - подтвердил и генерал, - все, знаете, вычисления эти...
   - Какие вычисления? - спросил Вихров, думая, что Эйсмонд под этими словами что-нибудь определенное разумеет.
   - Вычисления разные, - отвечал генерал.
   Павел понял, что это он так только говорил, а что математику он, должно быть, совсем забыл.
   - Сама служба-то приятнее, - продолжал он, - потому что все-таки умнее, чем простая шагистика.
   - Конечно! - согласился генерал. - Зато для кармана-то тяжеленька, совершенно безвыгодна!
   - Это почему? - спросил Вихров, не зная еще, что, собственно, генерал разумеет под выгодой.
   - Да потому, что если взять того же батарейного командира, конечно, он получает довольно... но ведь он всех офицеров в батарее содержит на свой счет: они у него и пьют и едят, только не ночуют, - в кармане-то в итоге ничего и не осталось.
   Этими словами Эйсмонд просто возмутил Вихрова. "Сам ворует, а с другими и поделиться не хочет!" - подумал он.
   - А что же, в армейских полках разве выгоднее быть командиром? - сказал он вслух, желая вызвать генерала еще на большую откровенность.
   - Там выгодней гораздо! - подхватил тот. - Там полковой командир тысяч двадцать пять, тысяч тридцать получает в год, потому там этого нет: офицеры все вразброд стоят.
   - Но вы сами согласитесь, - заметил Вихров, - что эти тридцать тысяч те же взятки!
   - Какие же взятки? - воскликнул генерал. - Нет-с, совсем нет-с! Это хозяйственная экономия - это так!.. Вы знаете что, - продолжал Эйсмонд несколько уже даже таинственно, - один полковой командир показал в отчете в экономии пять тысяч... его представили за это к награде... только отчет возвращается... смотрят: представление к награде зачеркнуто, а на полях написано: "Дурак!".
   - Это уж немножко странно, - сказал Вихров.
   - Нет-с, не странно! - возразил генерал. - Вы согласитесь, что полковой командир может и сэкономить, может и не сэкономить - это в его воле; а между тем, извольте видеть, что выходит: он будет сдавать полк, он не знает еще, сколько с него будущий командир потребует, - что же, ему свои, что ли, деньги в этом случае прикладывать; да иногда их и нет у него... Потом-с вдруг говорят: переменить погончики такие-то. Министр военный говорит: "Нужно отнестись к министру финансов". - "Не нужно, говорят, пусть полковые командиры сделают это из экономических сумм!" Значит, само начальство знает это.
   "Вот, внуши этому человеку, что честно и что нечестно!" - думал Павел, слушая генерала.
   Мари наконец кончила свой туалет и пришла к ним. Она заметно оделась с особенной тщательностью, так что генерал даже это заметил и воскликнул:
   - Как вы интересны сегодня!
   Павел тоже с удовольствием и одобрительно на нее смотрел: у него опять уже сердце забилось столь знакомым ему чувством к Мари.
   Вслед за матерью вошел также и сынишка Мари, в щегольской гарнитуровой рубашке и в соломенной шляпе; Мари взяла его за ручонку.
   - Пока на стол накрывают, не хотите ли, cousin, прогуляться? - сказала она Павлу.
   Тот этому очень обрадовался; генерал же пошел делать свой туалет: он каждодневно подкрашивался немножко и подрумянивался.
   Мари, ребенок и Павел пошли по парку, но прошли они недалеко и уселись на скамеечке. Ребенок стал у ног матери. Павлу и Мари, видимо, хотелось поговорить между собой.
   - Я слышала, - начала Мари тихим и неторопливым голосом, - что нынче всю зиму жила здесь Клеопатра Петровна.
   - Жила, - отвечал Павел односложно.
   - Ты видался с ней часто? - спрашивала Мари, как бы ничего по этому поводу не зная.
   - Очень часто, - отвечал Павел.
   - Где же она теперь?
   - Она теперь уехала к мужу.
   - Опять? - спросила Мари как-то уж насмешливо.
   Павел весело и добродушно смотрел на нее.
   - Послушайте, кузина, - начал он, - мы столько лет с вами знакомы, и во все это время играем между собой какую-то притворную комедию.
   Мари вдруг вся вспыхнула.
   - Почему же притворную? - спросила она.
   - Притворную! Прикажете разъяснить вам это?
   - Разъясните! - сказала Мари и потупилась, а вместе с тем с губ ее не сходила немножко лукавая улыбка.
   - Во-первых, бывши мальчиком, я был в вас страстно влюблен, безумно, но никогда вам об этом не говорил; вы тоже очень хорошо это видели, но мне тоже никогда ничего об этом не сказали!
   Мари слушала его, и Вихров только видел, что у ней уши даже при этом покраснели.
   - Теперь та же самая комедия начинается, - продолжал он, - вам хочется спросить меня о Клеопатре Петровне и о том, что у меня с ней происходило, а вы меня спрашиваете, как о какой-нибудь Матрене Карповне; спрашивайте лучше прямо, как и что вам угодно знать по сему предмету?
   - И ты скажешь мне откровенно? - спросила Мари, взмахнув на него свои голубые глаза.
   - Все откровенно скажу, - отвечал Павел искренно.
   - Что же ты, влюблен в нее очень?
   - То есть я любил ее очень.
   - А теперь - что же?
   - Теперь - не знаю.
   - Как не знаешь? - спросила Мари.
   - Так, не знаю: перед отъездом ее в деревню я очень к ней охладел, но, когда она уехала, мне по ней грустно сделалось.
   - Что тебе мешает? Поезжай сам за ней в деревню!.. - И на лице Мари, как легкое облако, промелькнула тень печали; Павел и это видел.
   - В деревню я не поеду, потому что это может рассердить и огорчить ее мужа.
   - Муж ее, я слышала, скоро умрет, и ты можешь сейчас же жениться на ней.
   - Нет, я не женюсь на ней, - возразил Павел.
   - Отчего же? - спросила Мари как бы с удивлением.
   - Во-первых, оттого, что она старше меня годами, а потом - мы с ней совершенно разных понятий и убеждений.
   - О, она, разумеется, постарается подражать всем твоим понятиям и убеждениям.
   - Не думаю... - произнес протяжно Павел.
   Разговор на несколько времени приостановился; Павел, видимо, собирался с мыслями и с некоторою смелостью возобновить его.
   - Вот видите-с, - начал, наконец, он, - я был с вами совершенно откровенен, будьте же и вы со мной откровенны.
   - Да в чем же мне с тобой быть откровенной? - спросила Мари, как будто бы ей, в самом деле, решительно нечего было скрывать от Павла.
   - А в том, например, что неужели вы никогда и никого не любили, кроме вашего мужа? - проговорил Вихров неторопливым голосом.
   Мари несколько мгновений молчала; видимо, что она обдумывала, как отвечать ей на этот вопрос.
   - Никого! - произнесла она, наконец, с улыбкой.
   - Не верю! - воскликнул Павел. - Чтобы вы, с вашим умом, с вашим образованием, никого не любили, кроме Евгения Петровича, который, может быть, и прекрасный и добрый человек...
   - Никого не любила! - поспешила перебить его Мари.
   - И впредь не полюбите?
   - Постараюсь, - сказала Мари.
   - И что же, все это для исполнения священной обязанности матери и супруги? - спросил Павел.
   - Для исполнения священной обязанности матери и супруги, - повторила за ним немножко комическим тоном и Мари.
   - Только для этого, не больше?
   - Только для этого, не больше, - повторила еще раз Мари.
   - Ну, а мне больше этого и знать ничего не надо! - произнес Павел.
   - Ничего? - спросила Мари.
   - Ничего, потому что я теперь уже все знаю.
   Мари опять немножко лукаво улыбнулась и встала.
   - Пора, однако, пойдем обедать! - сказала она.
   Павел последовал за ней. За обедом генерал еще больше развернулся и показал себя. Он, между прочим, стал доказывать, что университетское образование - так себе, вздор, химера!
   - Чему там учат? - говорил он. - Мне один племянник мой показывал какой-то пропедевтик{19}! Что такое, скажите на милость!
   Вихров усмехнулся немного.
   - Да и в корпусах, я думаю, тому же самому учат, - проговорил он.
   - Э, нет! - воскликнул генерал. - В корпусах другое дело. Вон в морском корпусе мальчишке скажут: "Марш, полезай на мачту!" - лезет! Или у нас в артиллерийском училище: "Заряжай пушки - пали!" - палит! Есперка, будешь палить? - обратился он к сынишке своему.
   - Буду, - отвечал тот, шамша и тяжело повертываясь в креслицах.
   Что этими последними словами об морском корпусе и об артиллерийском училище генерал хотел, собственно, сказать - определить трудно. Вихров слушал его серьезно, но молча. Мари от большей части слов мужа или хмурилась, или вспыхивала.
   III
   НАКОПЛЕНИЕ ОДНОРОДНЫХ ВПЕЧАТЛЕНИИ
   Герой мой очень хорошо видел, что в сердце кузины дует гораздо более благоприятный для него ветер: все подробности прошедшего с Мари так живо воскресли в его воображении, что ему нетерпеливо захотелось опять увидеть ее, и он через три - четыре дня снова поехал к Эйсмондам; но - увы! - там произошло то, чего никак он не ожидал. Когда он подъехал к их даче, то в палисаднике на этот раз никого не было. Он вошел в него и встретил, наконец, лакея, который объявил ему, что господа уехали сначала в Петербург, а потом и за границу.
   Павла это известие сильно озадачило.
   - Что же, они давно уже собирались уехать? - спросил он.
   - Нет, вдруг что-то надумали, - отвечал лакей.
   Вихров ничем иным не мог себе объяснить этот печальный и быстрый отъезд Мари, как нежеланием с ним встретиться. "Неужели это она меня избегает?" подумал он, отчасти огорченный отъездом Мари, а частью и польщенный им в своем самолюбии.
   Вскоре после того он получил весточку и от Фатеевой.
   Клеопатра Петровна уехала из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она дала себе слово употребить над собой все старания забыть его совершенно; но скука, больной муж, смерть отца Павла, который, она знала, никогда бы не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание, что она сама скоро будет вдовою, - все это снова разожгло в ней любовь к нему и желание снова возвратить его к себе. Для этой цели она написала ему длинное и откровенное письмо:
   "Мой дорогой друг, Поль!.. Я была на похоронах вашего отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим... Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог с ними, с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все ужасы, которые я перенесла в моей жизни... Слушай:
   "Мать моя родилась в роскоши, и я не знаю как была избалована успехами в свете, и когда прожила состояние и молодость, все-таки думала, что она может еще нравиться мужчинам. Обожатель ее m-r Leon, - мне тогда уже было 18 лет, и я была очень хорошенькая девушка, - вздумал не ограничиваться maman, а делать и мне куры; я с ужасом, разумеется, отвергла его искания; тогда он начал наговаривать на меня и бранить меня и даже один раз осмелился ударить меня линейкой; я пошла и пожаловалась матери, но та меня же обвинила и приказывала мне безусловно повиноваться m-r Леону и быть ему покорной. Ты знаешь, друг мой, самолюбивый мой характер и поймешь, чего мне это стоило, а мать между тем заставляла, чтобы я была весела и любезна со всеми бывшими у нас в доме молодыми людьми. М-r Леон кроме того и обирал мать; все деньги ее он прогуливал где-то и с кем-то, так что мы недели по две сидели на одном хлебе и колбасе; мать заставляла меня самое гладить себе платьи, замывать юбки - для того, чтобы быть всегда, по обыкновению, нарядно одетою. Такое положение, наконец, мне сделалось невыносимо. Несмотря на мое железное здоровье, я заболела. К счастью, вскоре после того ко мне присватался m-r Фатеев. Он тогда еще был очень красивый кирасирский офицер, в белом мундире, и я бог знает как обрадовалась этому сватанью и могу поклясться перед богом, что первое время любила моего мужа со всею горячностью души моей; и когда он вскоре после нашей свадьбы сделался болен, я, как собачонка, спала, или, лучше сказать, сторожила у его постели. Малейшие стоны его, я вообразить не могу, до какой степени раздирали мне сердце, но, впрочем, ты сам знаешь по собственному опыту, что я в привязанностях моих пределов не знаю, и вдруг за все это, за всю любовь и службу моему супругу, я начинаю видеть, что он все чаще и чаще начинает приезжать домой пьяный. Надобно быть женщиной, чтобы понять, как ужасно видеть пьяным близкого человека. Я видела m-r Леона пьяным, но тот вселял мне только страх, а муж мой - отвращение, и ко всем этим гадостям узнаю, что супруг мой даже мне изменяет! Сначала у меня помутилось все в голове; я понять ничего не могла. Я знала, что я лучше, красивее всех его возлюбленных, - и что же, за что это предпочтение; наконец, если хочет этого, то оставь уж меня совершенно, но он напротив, так что я не вытерпела наконец и сказала ему раз навсегда, что я буду женой его только по одному виду и для света, а он на это только смеялся, и действительно, как видно, смотрел на эти слова мои как на шутку; сколько в это время я перенесла унижения и страданий - и сказать не могу, и около же этого времени я в первый раз увидала Постена. Муж представил мне его как своего друга, и так как m-r Постен имеет весьма вкрадчивый и лукавый характер, то он, вероятно, узнал от мужа о наших отношениях; случай ему представлялся удобный поухаживать за молоденькой женщиной в подобном положении, и он начал, - и точно уж в этом случае надо отдать честь его настойчивости!.. Я ему делала дерзости, капризничала над ним... Все это он за какое-то блаженство считал для себя. Наконец мы, слава богу, переехали из Москвы в наш город; m-r Постен тоже последовал за нами. Здесь я в первый раз увидела тебя: полюбить тебя я не смела, ты любил другую мою приятельницу, но ты мне показался каким-то чудным существом, которому предназначено хоть несколько минут дать мне счастья... О, как я всегда любила ездить с тобой от Имплевых в одном экипаже и смотреть тебе прямо в твои черные очи; но вот, наконец, и ты меня покидал!.. Собирался за Мари уехать в Москву... Муж в это время доходил до неистовства в своей жизни. М-r Постен был решительно каким-то ангелом-спасителем в моей домашней жизни. Муж как-то боялся его всегда... Я по крайности знала, что когда Постен у нас, то он физически меня никогда не убьет и не оскорбит: так это и случилось, когда он в истории этого глупого векселя заслонил меня собой от его удара ножом. Мне все стало равно: я знала, что уж больше не увижу тебя, - умереть, задохнуться от скуки, сделаться любовницей Постена, и я, на досаду себе, богу, людям, сделалась ею... Остальное ты все знаешь, и я только прибавлю, что, когда я виделась с тобой в последний раз в доме Еспера Иваныча и тут же был Постен и когда он ушел, мне тысячу раз хотелось броситься перед тобой на колени и умолять тебя, чтобы ты спас меня и увез с собой, но ты еще был мальчик, и я знала, что не мог этого сделать. Вот все; теперь обсуди и, как хочешь, оправдай или обвини меня.