Писемский Алексей. Люди сороковых годов

   - Однако не совсем же помиловали! - заметил Вихров.
   - Ну, да уж это бог с ними; спасибо, что на каторгу не ушел! - отвечал Добров.
   X
   ДАЛЬНЕЙШИЕ РАССКАЗЫ ДОБРОВА
   Через неделю после того Добров, одетый в новый сюртук, чистое белье и новые сапоги, сидел уже и переписывал Вихрову его сочинение, и только в некоторых местах он усмехался слегка и поматывал головой.
   - Чему вы это, Гаврило Емельяныч? - спрашивал его Вихров.
   - Штука у вас тут какая славная написана, - отвечал тот.
   В час они садились обедать; а после обеда Вихров обыкновенно разлегался в кабинете на диване, а Добров усаживался около него в креслах. Заметив, что Добров, как все остановившиеся пьяницы, очень любит чай, Павел велел ему подавать после обеда, - и Гаврило Емельяныч этого чаю выпивал вприкуску чашек по десяти и при этом беспрестанно вел разные россказни.
   Присмотревшись хорошенько к Доброву, Вихров увидел, что тот был один из весьма многочисленного разряда людей в России, про которых можно сказать, что не пей только человек - золото бы был: честный, заботливый, трудолюбивый, Добров в то же время был очень умен и наблюдателен, так у него ничего не могло с глазу свернуться. Вихров стал его слушать, как мудреца какого-нибудь.
   - Вот я сегодня у вас тут переписывал, что предводитель ничего с дворянами не может сделать, - это ведь и правда, пожалуй, - заговорил Добров в одну из послеобеденных бесед.
   - Правда? - переспросил Вихров.
   - Правда! - подтвердил Добров. - Нынче вот они еще маленько посмирнее стали, а прежде такие озорники были, что боже упаси: на моей уж памяти один баринок какую у нас с священником штуку сыграл, - чудо!
   Вихров навострил уши, заранее предчувствуя, что Добров непременно расскажет что-нибудь интересное.
   - Какую же? - спросил он голосом, замирающим от любопытства.
   - Да священник-то, изволите видеть, был маненько любостяжателен; всего ему по приходу давай: и денег, и печеного хлеба, и нови всякой. Телятами живыми за всенощную в селеньях бирал. Ей-богу! Едем назад, а теленок у нас в телеге привязанным лежит; а другой раз и вырвется да бежать от нас, а мы, причетники, за ним... Только этот самый барин... отчаянный этакой был, кутила, насмешник, говорит священнику: "Вы, батюшка, говорит, крестьян моих не забижайте много, а не то я сам с вами шутку сшучу!" - "Да где я их обижаю, да чем их обижаю!" - оправдывается, знаете, священник, а промеж тем в приходе действует по-прежнему. Барин наш терпел, терпел, - и только раз, когда к нему собралась великая компания гостей, ездили все они медведя поднимать, подняли его, убили, на радости, без сумнения, порядком выпили; наконец, после всего того, гости разъехались, остался один хозяин дома, и скучно ему: разговоров иметь не с кем, да и голова с похмелья болит; только вдруг докладывают, что священник этот самый пришел там за каким-то дельцем маленьким... "Просите сюда!" Входит батюшка в кабинет к барину... Тот прямо ему кидается на шею: "Ах, друг сердечный, как ладно и хорошо, что ты пришел ко мне, я в великом несчастье!" - "Что такое?" - спрашивает священник. "Да вот, говорит, что: вчерашний день мы все пьяные ездили на охоту верхами, и один, говорит, у меня охотник с лошади свалился, прямо виском на пенек, и убился. Теперь мне, того гляди, не поверят, что он сам собой убился, так как в этом случае в лесу я с ним один был, а земская полиция на меня уж давно сердита, - пожалуй, и в острог меня посадят. Сделай милость, говорит, чтобы не было большой огласки, похорони ты у меня этого покойника без удостоверения полиции, а я, говорит, тебе за это тысячу рублей дам!" И с этими словами, знаете, вынимает деньги, подает священнику. Корысть тем овладела, как и пьянство же вон мною в монастыре; задрожал даже, увидев денежки-то. "Да правда ли, говорит, сударь... - называет там его по имени, что вы его не убили, а сам он убился?" - "Да, говорит, друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего, говорит, что боюсь прижимки от полиции; но, чтобы тоже, говорит, у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я, говорит, велю к тебе в дом принести покойника, а ты, говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!" Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться. "Вынесу, думает, с работником гроб в церковь, обедню с пономарьком, - простенькой такой у него пономаренко был, - отслужу и похороню". Условились они таким манером... В самую полночь к попу в воротцы - стук, стук! Выходит он... Гроб привезли, оказывается, с покойником... Велел он к себе в светелку этот гроб поставить. Уехали эти самые возчики обратно. Лег поп с попадьей своей на постельку. Не спится им, однако. "Батюшка, - говорит попадья, - и свечки-то у покойника не горит; позволено ли по требнику свечи-то ставить перед нечаянно умершим?" - "А для че, говорит, не позволено?" - "Ну, так, - говорит попадья, - я пойду поставлю перед ним..." - "Поди, поставь!" И только-что матушка-попадья вошла в горенку, где стоял гроб, так и заголосила, так что священник испужался даже, бежит к ней, видит, - она стоит, расставя руки... "Батька, батька! кричит. - У нас, говорит, это не покойник, а медведь в гробу-то!" - "Как медведь?" - заглянул в гроб, видит - шкура содрана с медведя, обернут он, как следует, в саван, лежит словно бы и человек. Тут священник и вспомнил слова барина: "Сшучу с тобой шутку!" "Ах, говорит, псы экие, балагуры! Но за что же, - промеж тем он думает, - он мне тысячу-то рублей дал? И как и куда ему девать теперь этого медведя?" Вдруг затем послышались колокольцы, шум, гам, двери в светелку эту растворяются, входит сам помещик, за ним исправник, заседатель... "Вот, говорит, господа, я спьяна, за тысячу рублей, подкупил священника похоронить медведя у церкви, по церковному обряду, а вот, говорит, и поличное это самое находится у него в доме!" Священник туда-сюда, отшутиться было хотел, но они постановление написали, требуют, чтобы и он зарукоприкладствовал... Священник испугался, почесть на колена стал перед ними, и мало что тысячу, которую взял у помещика, отдал, да и свою еще им приплатил!
   Вихров усмехнулся.
   "Что же это такое!" - подумал он и обратился к Доброву с новым вопросом:
   - А что, скажите, бывает ли нынче это приневоливание помещиками женщин?
   - Бывает, случается, - отвечал тот, - усадьбу Кривцово, чай, знаете?
   - Знаю.
   - Вот тут барин жил и лет тридцать такую повадку имел: поедет по своим деревням, и которая ему девица из крестьянства понравится, ту и подай ему сейчас в горницы; месяца два, три, год-другой раз продержит, а потом и возвращает преспокойно родителям.
   - Как же братья и отцы допускали до этого?
   - Ну, и грубили тоже немало, топором даже граживали, но все до случая как-то бог берег его; а тут, в последнее время, он взял к себе девчорушечку что ни есть у самой бедной вдовы-бобылки, и девчурка-то действительно плакала очень сильно; ну, а мать-то попервоначалу говорила: "Что, говорит, за важность: продержит, да и отпустит же когда-нибудь!" У этого же самого барина была еще и другая повадка: любил он, чтобы ему крестьяне носили все, что у кого хорошее какое есть: капуста там у мужика хороша уродилась, сейчас кочень капусты ему несут на поклон; пирог ли у кого хорошо испекся, пирога ему середки две несут, - все это кушать изволит и похваливает. Только раз это бобылка приходит к нему тоже будто бы с этим на поклон: "Батюшка, ваше высокоблагородие, говорит, я, говорит, сегодня родителей поминала, блины у меня очень поминальные хороши вышли!" - и подает ему, знаете, чудеснейших блинов. Начал барин кушать, целый десяток съел, а старушонка промеж тем куда-то пропала, спряталась; вдруг с барином после того тошно, тошно... приказывает он старушонку разыскать. Дочурочка ее тоже убежала, в лесу уж нашли, а барину все хуже и хуже; два дня промаялся и помер - ну, тоже родных-то около него никого не было. Мужички и дворовые побоялись что-нибудь заявить начальству, полиция не вмешалась, так дело и замялось. Старушонка эта опять в деревню после его смерти явилась. "Эти блины, говорит, я сама ела и священники ели"; те точно что помнят, ели блины, но ничего с ними не было. Ну, и был ли тут трех какой-нибудь или нет, - богу судить, но я и до сей поры, сударь, - продолжал Добров, видимо одушевившись, - не могу мимо этого самого Кривцова идти или ехать спокойно. Помните дом этот серый двухэтажный, так вот и чудится, что в нем разные злодейства происходили; в стороне этот лесок так и ныне еще называется "палочник", потому что барин резал в нем палки и крестьян своих ими наказывал; озерко какое-то около усадьбы тинистое и нечистое; поля, прах их знает, какие-то ровные, луга больше все болотина, - так за сердце и щемит, а ночью так я и миновать его всегда стараюсь, привидений боюсь, покажутся, - ей-богу!..
   - А не знаете ли вы, Гаврило Емельяныч, - спросил его потом Вихров в одну из следующих послеобеденных бесед, - какой-нибудь истории, где бы любовь играла главную роль; мне это нужно для сочинений моих, понимаете?
   - Понимаю-с, - отвечал Добров, - мало ведь как-то здесь этого есть. Здесь не то, что сторона какая-нибудь вольная, - вот как при больших дорогах бывает, где частые гульбища и поседки.
   - Да ведь, любезный, - возразил Вихров, - там сейчас же и в разврат это переходит.
   - Да-с, это точно... Здесь что ни есть девицы, али женщины, много честней супротив других мест.
   - Но все-таки они любить и чувствовать должны.
   - Известно, что на душе у нее бог знает что, может, кипит; не показывают только, стыдятся и боятся того.
   - Но они, однако же, с предметами любви своей разговаривают, выражают свои чувства к ним, - вот это бы мне хотелось схватить.
   - Нет, надо полагать, не разговаривают: стыдливы и девки и парни; жмутся друг с другом, целуются, - это есть.
   - Но, однако, я все-таки жду от вас истории о любви, - перебил его Вихров.
   Добров усмехнулся немного.
   - Да что ж такое мне вам рассказать, - проговорил он. - Вы, кажись, знаете Катерину Петровну Плавину: сын-то ее словно бы жил с вами, как вы в гимназии учились?
   - Жил, знаю, а что?
   - Вот у него с маменькой своей какая по любви-то история была, сильнеющая; он года с три, что ли, тому назад приезжал сюда на целое лето, да и втюрился тут в одну крестьянскую девушку свою.
   - Плавин! - воскликнул Павел с удивлением.
   - Так втюрился, - продолжал Добров, - что мать-то испугалась, чтоб и не женился; ну, а ведь хитрая, лукавая, проницательная старуха: сделала вид, что как будто бы ей ничего, позволила этой девушке в горницах даже жить, а потом, как он стал сбираться в Питер, - он так ладил, чтоб и в Питер ее взять с собой, - она сейчас ему и говорит: "Друг мой, это нехорошо! Здесь это не принято. Все будут меня обвинять, что я тебе развратничать позволяю, а лучше, говорит, после, как ты уедешь, я вышлю ее!" Ну, и он тоже, как вы знаете, скромный, скрытный, осторожный барин, - согласился с ней, уехал... Она сейчас же взяла да девку-то родной сестре своей и продала. Он и пишет ей: "Как же это, маменька?" - "А так же, говорит, сын любезный, я, по материнской своей слабости, никак не могла бы отказать тебе в том; но тетка к тебе никак уж этой девушки не пустит!" Он, однако, этим не удовлетворился: подговорил там через своих людей, девка-то бежала к нему в Питер!.. Тетка стала требовать ее у него; он не пускает - пишет: "Какие хотите деньги возьмите, только оставьте ее у меня". Тетка ему отвечает: "Мне никаких денег твоих не надо, а я желаю одного, чтобы ты не острамил нашего рода и не женился на крестьянке". Он, однако, все-таки девку не пускает; тогда эта самая тетенька, по совету его маменьки, пишет уж к жандармам разным петербургским; те вызывают его, стыдят, ну, а ведь он-то должность уж большую занимает!
   - Он столоначальник, - сказал Вихров.
   - Нет, больше того!.. Виц-директором, что ли, каким-то сделан!.. Как тогда в Питер-то воротился отсюда, так в эту должность и произвели его.
   "Ах, Плавин, Плавин! - думал Вихров. - Ну, я теперь мирюсь несколько с тобой". Чем же кончилась эта история? - спросил он Доброва.
   - Кончилась тем, что девушку-то выслали к барыне, никак отстоять ее не мог, - по этапу, кажется, и гнали; очень уж велика власть-то и сила господская, - ничего с ней не поделаешь.
   - Очень уж велика!.. Могла бы быть и меньше! - подхватил Вихров. - Ну, а еще какой-нибудь другой истории любви, Гаврило Емельяныч, не знаешь ли? прибавил он.
   - Больше уж никакой другой не знаю, - отвечал Добров. - Вон у становой нашей происшествие с мужем было, - то только смешное.
   - Ну, и смешное рассказывайте, - она, должно быть, развратница!
   - Сильная! Да как же и не делать-то ей того, помилуйте! Пьет да жрет день-то деньской, только и занятья всего.
   - Что же у нее было там?
   - Было, что она последнее время амуры свои повела с одним неслужащим дворянином, высокий этакий, здоровый, а дурашный и смирный малый, - и все она, изволите видеть, в кухне у себя свиданья с ним имела: в горнице она горничных боялась, не доверяла им, а кухарку свою приблизила по тому делу к себе; только мужу про это кто-то дух и дал. Раз вот эта госпожа приставша сидит и целуется со своим другом милым, - вдруг кухарка эта самая бежит: "Матушка-барыня, барин приехал и прямо в кухню идет!" Ах, боже мой! Куда девать и спрятать своего милого? - "Влезь, - говорит она ему, - в печку, а мы тебя заслонкой закроем". Делать нечего, барин влез; труба там была прямая, поуместился как-то. Входит Петр Матвеич в кухню. "Что ты, душенька, тут делаешь?" - "Да так, говорит, вошла". - "А, ну так, говорит, и мне сюда дайте водочки и закусить, и я здесь тоже посижу". Она ему: "Ах, зачем же? Пойдем в горницу..." - "Нет, говорит, как я сказал, что здесь буду, так и буду!" Ушла наша барыня мужу за водкой. Он, знаете, полицейским глазом осмотрел, все и смекнул, где барин. - "Что-то, говорит, мне яичницы хочется, изготовьте-ка мне яичницу". Приказывает это он уж кухарке. Та, делать нечего, развела на шестке огонь поосторожней; дым и копоть полезли в рот и нос барину, кряхтит он там... А становой промеж тем думает: "Теперь я барина пообмарал", - кричит: "Ах, люди, говорит, сотские, десятские!.." Те прибежали. - "Лейте в трубу воду, сажа у меня в трубе горит!" Те сейчас же ухнули ведра два туда... Не вытерпел барин, выскочил из печки - черт чертом... "Ах, говорит, милостивый государь, вы вор, говорит, вы пришли меня обокрасть. Что вам угодно, чтобы я дело повел и в острог вас посадил, или, говорит, дадитесь, чтобы я высек вас, и расписку мне дадите, что претензии на то изъявлять не будете". Барин, нечего делать, дал в том расписку... Драли, драли мы его, - убежал после того бегом из стану, и никакими деньгами она его залучить теперь не может к себе... не идет, боится.
   Вихров лежал на диване и слушал, охваченный кругом всеми этими событиями и образами, которые, как живые, вырастали перед ним из рассказов Доброва.
   XI
   ОБЪЯСНЕНИЕ
   На другой день герой мой принялся уже за новую небольшую повесть. Он вывел отца-деспота, в котором кой-что срисовал с своего покойного отца, со стороны его военной строгости и грубости... У него сын влюбляется в крестьянку их и вместе с тем, как и Плавин, вероятно, это делал, ужасно боится этого и скрывает. Отец эту девушку выдает замуж за мужика, наказывает ее мать старуху, зачем она допустила свидание дочери с сыном. Повесть эту Вихров назвал: "Кривцовский барин". Усадьба-то Кривцово из рассказов Доброва очень уж врезалась у него в памяти... Вихров в одно утро написал три главы этой повести и дал их переписать Доброву. Тот их прочел сначала и, по обыкновению, усмехнулся.
   - Что, хорошо? - спросил Павел.
   - Хорошо, так их и надо, - отвечал Добров.
   К вечеру наконец Вихров вспомнил, что ему надобно было ехать в собрание, и, чтобы одеть его туда, в первый еще раз позван был находившийся в опале и пребывавший в кухне - Иван. Тот, разумеется, сейчас же от этого страшно заважничал, начал громко ходить по всем комнатам, кричать на ходивших в отсутствие его за барином комнатного мальчика и хорошенькую Грушу, и последнюю даже осмелился назвать тварью. Та от этого расплакалась. Вихров услыхал это, крикнул на него и обещался опять прогнать в скотную, если он слово еще посмеет пикнуть.
   Иван замолчал.
   Герой мой оделся франтом и, сев в покойный возок, поехал в собрание. Устроено оно было в трактирном заведении города; главная танцевальная зала была довольно большая и холодноватая; музыка стояла в передней и, когда Вихров приехал, играла галоп. У самых дверей его встретил, в черном фраке, в белом жилете и во всех своих крестах и медалях, старик Захаревский. Он нарочно на этот раз взялся быть дежурным старшиной.
   - Милости прошу, просим милости, - говорил он, низко-низко кланяясь Вихрову.
   Тот, пожав ему руку, молодцевато вошел в зало и каким-то орлом оглядел все общество: дам было много и мужчин тоже.
   - Здесь вас ожидают ваши старые знакомые, - говорил Захаревский, идя вслед за ним. - Вот они!.. - прибавил он, показывая на двух мужчин, выделившихся из толпы и подходящих к Вихрову. Один из них был в черной широкой и нескладной фрачной паре, а другой, напротив, в узеньком коричневого цвета и со светлыми пуговицами фраке, в серых в обтяжку брюках, с завитым хохолком и с нафабренными усиками.
   - Живин! - воскликнул Вихров, узнавая в черно-фрачном господине того самого Живина, который некогда так восхищался его игрой на фортепьяно и о котором говорил ему Салов.
   Живин в настоящее время очень потолстел и служил в уездном городе стряпчим, пребывая и до сего времени холостяком.
   - А это вот тоже твой старый знакомый, - заговорил Живин, когда они поздоровались, и показывая на господина в коричневом фраке.
   - Мы знакомы-с, хоть немножко и странно! - сказал тот, протягивая Вихрову руку.
   Павел всмотрелся в него и в самом деле узнал в нем давнишнего своего знакомого, с которым ему действительно пришлось странно познакомиться - он был еще семиклассным гимназистом и пришел раз в общественную баню. В это время Вихров, начитавшись "Горя от ума", решительно бредил им, и, когда банщик начал очень сильно тереть его, он сказал ему:
   - Ты три, да знай же меру!
   - Это из "Горя от ума"? - отозвался вдруг на это другой господин, лежавший на другом полке.
   - Из "Горя от ума", - отвечал Павел.
   - Вы кто такой? - продолжал господин.
   - Я гимназист Вихров, а вы кто такой?
   - Я помещик Кергель!.. Скажите, что в гимназии учат писать стихи?
   - То есть правилам стихосложения, - учат.
   - Бенедиктова читали вы стихи: "Кудри девы чародейки, кудри блеск и аромат", - отличные стихи! - говорил Кергель, задирая на полке ноги вверх.
   - Отличные! - подтвердил и Вихров: ему тоже очень нравились в это время стихи Бенедиктова.
   Оказалось потом, что Кергель и сам пишет стихи, и одно из них, "На приезд Жуковского на родину", было даже напечатано, и Кергель не преминул тут же с полка и прочесть его Вихрову.
   - Чудесно! - похвалил тот.
   После этого они больше уже не видались.
   Кергель теперь был заседателем земского суда в уездном городке и очень обрадовался Вихрову.
   Здесь я не могу умолчать, чтобы не сказать несколько добрых слов об этих двух знакомых моего героя. В необразованном, пошловатом провинциальном мирке они были почти единственными представителями и отголосками того маленького ручейка мысли повозвышеннее, чувств поблагороднее и стремлений попоэтичнее, который в то время так скромно и почти таинственно бежал посреди грубой и, как справедливо выражался Вихров, солдатским сукном исполненной русской жизни. Живин, например, с первого года выписывал "Отечественные Записки"{84}, читал их с начала до конца, знал почти наизусть все статьи Белинского; а Кергель, воспитывавшийся в корпусе, был более наклонен к тогдашней "Библиотеке для чтения" и "Северной Пчеле"{84}. На своих служебных местах они, разумеется, не бог знает что делали; но положительно можно сказать, что были полезнее разных умников-дельцов уж тем, что не хапали себе в карман и не душили народ. Их любовь к литературе и поэзии все-таки развила в них чувство чести и благородства.
   Вихров, сам не давая себе отчета, почему, очень обрадовался, что с ними встретился.
   - В деревню совсем приехали - поселились, - говорил ему вежливо Кергель.
   - В деревню-с, - отвечал Вихров.
   - Я думал, брат, ехать к тебе, напомнить о себе, - говорил Живин, - да поди, пожалуй, не узнаешь!
   - Как это возможно! - вскричал Вихров.
   - Однако приезд нашего дорогого гостя надобно вспрыснуть шампанским! говорил Кергель.
   Он любил выпить, и выпить только этак весело, для удовольствия.
   - Выпьем! - подтвердил и Живин, который тоже любил выпить, но только выпить солидно.
   - Выпьемте, выпьемте! - подтвердил и Вихров.
   И все отправились в буфет.
   Захаревский несколько кошачьей походкой тоже пошел за ними. Он, кажется, не хотел покидать героя моего из виду, чтобы кто-нибудь не повлиял на него.
   Кергель непременно потребовал, чтобы бутылка шампанского была от него.
   Все чокнулись и выпили. Вежливый Кергель предложил также и Захаревскому:
   - Почтеннейший Ардальон Васильич, не угодно ли вам с нами выпить?
   Тот взял стакан, молча со всеми чокнулся и выпил.
   - Ну, как же ты, друг милый, поживаешь? - спросил Вихров Живина.
   - Что, брат, скучно; почитываю помаленьку - только и развлечение в том; вот, если позволишь, я буду к тебе часто ездить - человек я холостой.
   - Непременно будем видаться! - сказал Вихров. - А вы стихотворения продолжаете писать? - обратился он к Кергелю.
   - Книжка у меня напечатана; буду иметь честь презентовать вам ее, отвечал тот.
   - Позвольте, господа, и мне предложить бутылочку шампанского, - сказал Захаревский, тоже, как видно, не хотевший отстать в угощении приезжего гостя.
   Все приняли его предложение и выпили.
   У Вихрова уж и в голове стало немного пошумливать.
   - Дамам бы нашего гостя надобно представить! - сказал Захаревский.
   - Ах, да, непременно! - подхватил Кергель. - Прежде всего вот надо представить вас их прелестной дочери, - прибавил он Вихрову, указывая на Захаревского.
   - Прошу вас! - сказал Вихров.
   Все возвратились снова в зало. Старик Захаревский и Кергель подвели Вихрова к высокой девице в дорогом платье с брильянтами, видимо, причесанной парикмахером, и с букетом живых цветов в руке.
   Эта была m-lle Юлия.
   - Monsieur Вихров! - проговорил ей Захаревский. - Дочь моя! - сказал он Павлу, показывая на девушку.
   Вихров поклонился ей, но о чем говорить с ней решительно не находился.
   М-lle Юлии он показался совершенно таким, как описывала его m-lle Прыхина, то есть почти красавцем.
   - Вы танцуете, monsieur Вихров? - начала она.
   - Танцую-с, - отвечал он и понял, что ему сейчас следует пригласить ее на кадриль, что он и сделал.
   Кергель стал ему визави, а Живин махнул только рукой, когда Вихров спросил его, отчего он не танцует.
   - Нет, я не умею, - отвечал он и, отойдя в сторону, в продолжение всей кадрили как-то ласково смотрел на Павла.
   - Monsieur Живин очень умный человек, но ужасный бука, - начала Юлия, становясь с Вихровым в паре и вместе с тем поправляя у себя на руке браслет.
   Поинтересуйся этим ее движением хотя немного Вихров, он сейчас бы увидел, что одна эта вещь стоит рублей тысячу.