Писемский Алексей. Люди сороковых годов

   Виссарион тоже, наконец, заговорил.
   - Главное дело тут - месть нехороша, - начал он, - господин Вихров не угодил ему, не хотел угодить ему в деле, близком для него; ну, передай это дело другому - и кончено, но мстить, подбирать к этому еще другие дела по-моему, это нехорошо.
   - Вопрос тут не во мне, - начал Вихров, собравшись, наконец, с силами высказать все, что накопилось у него на душе, - может быть, я сам во всем виноват и действительно никуда и ни на что не гожусь; может быть, виновата в том злосчастная судьба моя, но - увы! - не я тут один так страдаю, а сотни и тысячи подчиненных, которыми начальство распоряжается чисто для своей потехи. Будь еще у нас какие-нибудь партии, и когда одна партия восторжествовала бы, так давнула бы другую, - это было бы еще в порядке вещей; но у нас ничего этого нет, а просто тираны забавляются своими жертвами, как некогда татары обращались с нами в Золотой Орде, так и мы обращаемся до сих пор с подчиненными нашими!.. Вот даю клятву, - продолжал Вихров, - что бы со мной ни было, куда бы судьба меня ни закинула, но разоблачать и предавать осмеянию и поруганию всех этих господ - составит цель моей жизни!..
   - Все это совершенно справедливо! - подхватил инженер, - и против этого можно только возразить: где ж этого нет? Везде начальство желает, чтобы подчиненные служили в их духе; везде есть пристрастие, везде есть корыстолюбие.
   - Как везде? - спросил прокурор. - Ни на одном языке слова даже нет: взятка.
   - Слова нет, а самое дело есть, - произнес, смеясь, инженер.
   - Нигде такого дела нет, нигде! - воскликнул Вихров. - Извините, Виссарион Ардальоныч, я сегодня в сильно раздраженном состоянии - и потому не могу удержаться и приведу вам вас же самих в пример. В вашем доме этот господин губернатор... когда вы разговаривали с ним о разных ваших упущениях при постройке дома, он как бы больше шутил с вами, находя все это, вероятно, вздором, пустяками, - и в то же время меня, человека неповинного ни в чем и только исполнившего честно свой долг, предает суду; с таким бесстыдством поступать в общественной деятельности можно только в азиатских государствах!
   Инженер весь вспыхнул.
   - Да вы, может быть, бог знает как напутали при исполнении ваших поручений; он этим и воспользовался, - отдал вас под суд.
   - Если бы даже я и напутал, так он не должен был бы сметь отдавать меня под суд, потому что он все-таки знал, что я честно тут поступал!
   Приезд новых гостей прервал этот разговор. Это был Кнопов, который, по обыкновению, во фраке и с прицепленною на борту сабелькою, увешанною крестами и медальками, входил, переваливаясь с ноги на ногу, а за ним следовал с своим строгим и малоподвижным лицом уже знакомый нам совестный судья.
   - Сейчас только услыхал в клубе о постигшем вас гневе от нашего грозного царя Ивана, - начал Кнопов, относясь к Вихрову, - и поспешил вместе с Дмитрием Дмитриевичем (прибавил он, указывая на судью) засвидетельствовать вам свое почтение и уважение!
   Вихров поблагодарил того и другого.
   - Здравствуйте, молодая юстиция, - продолжал Кнопов, обращаясь к прокурору, - у них ведь, как только родится правовед, так его сейчас в председательский мундир и одевают. Мое почтение, украшатели городов, сказал Петр Петрович и инженеру, - им велено шоссе исправно содержать, а они вместо того города украшают; строят все дома себе.
   Судья молча и солидно со всеми раскланялся.
   Уселись все.
   Судья первый начал говорить.
   - На меня губернатор тоже написал донос, - сказал он Вихрову.
   - Это по случаю кандидатуры на место председателя? - спросил тот.
   - Да-с, - продолжал судья каким-то ровным и металлическим голосом, - он нашел, что меня нельзя на это место утвердить, потому что я к службе нерадив, жизни разгульной и в понятиях вольнодумен. Против всего этого я имею им же самим данные мне факты. Что я не нерадив к службе - это я могу доказать тем, что после каждой ревизии моего суда он объявлял мне печатную благодарность; бывал-с потом весьма часто у меня в доме; я у него распоряжался на балах, был приглашаем им на самые маленькие обеды его. Каким же образом он это делал? Если я человек разгульной жизни и вольнодумных мыслей - таких людей начальник губернии обыкновенно к себе не приближает и не должен приближать. О всем этом у меня составлены докладные записки, из коих одну я подал министру внутренних дел, а другую - министру юстиции.
   - Митя у меня молодец! - подхватил Кнопов. - У него и батька был такой сутяга: у того Герасимов, богатый барин, поля собаками помял да коров затравил, - тридцать лет с ним тягался, однако оттягал: заставили того заплатить все протори и убытки...
   - Я не то что сутяга, - возразил ему судья, - а уж, конечно, никому не позволю наступать себе на ногу, если я знаю, что я в чем-нибудь прав!.. В этой докладной записке, - продолжал он снова, относясь к Вихрову, - я объясняю и причины, по которым начальник губернии порочит меня. "Для госпожи Пиколовой, - я пишу, - выгнаны четыре исправника и заменены ее родственниками; за госпожу Пиколову ратман за то, что в лавке у него не поверили ей в долг товару, был выдержан целый месяц при полиции; за госпожу Пиколову господин Вихров за то, что он произвел следствие об ее родном брате не так, как тому желалось, предан теперь суду". Я вот нарочно и заехал к вам, чтобы попросить вас позволить мне упомянуть также и об вас.
   - Сделайте одолжение, - подхватил Вихров.
   - Кроме того, у меня собраны от разных жителей города такого рода записки: "Ах, там, пожалуйста, устройте бал у себя, m-me Пиколовой так хочется потанцевать", или: "Мы с m-me Пиколовой приедем к вам обедать", и все в этом роде. Как потом будет угодно министрам - обратить на это внимание или нет, но я представляю факты.
   - Это, брат, еще темна вода во облацех, что тебе министры скажут, подхватил Кнопов, - а вот гораздо лучше по-нашему, по-офицерски, поступить; как к некоторым полковым командирам офицеры являлись: "Ваше превосходительство, или берите другой полк, или выходите в отставку, а мы с вами служить не желаем; не делайте ни себя, ни нас несчастными, потому что в противном случае кто-нибудь из нас, по жребию, должен будет вам дать в публичном месте оплеуху!" - и всегда ведь выходили; ни один не оставался.
   - Губернатор и полковой командир - две вещи разные, - возразил ему судья, - в полках все-таки было развито чувство чести!
   - Губернатор просто назовет это скопом и донесет на вас, - подхватил прокурор, - и вас всех разошлют по дальним губерниям.
   - Да, пожалуй, рассылай, - эка важность! Народ-то нынче трусоват стал, - продолжал Петр Петрович, мотнув головой, - вон как в старину прежде дворяне-то были - Бобков и Хлопков. Раз они в чем-то разругались на баллотировке: "Ты, - говорит один другому, - не смей мне говорить: я два раза в солдаты был разжалован!" - "А я, - говорит другой, - в рудниках на каторге был!" - хвастаются друг перед другом тем; а вон нынешние-то лизуны как съедутся зимой, баль-костюме сейчас надо для начальника губернии сделать. Он меня раз спрашивает: "Будете вы в маскараде и как замаскируетесь?.." - "Министром", - говорю. - "Зачем же, говорит, министром?" - "Чтобы чиновников, говорю, всех выгнать вон". - "Что же, говорит, и меня выгоните?" - "В первую голову", - говорю. Смеется, но после того на обеды перестал звать... Однако, моя милая братия, пора нам и пуа! заключил Кнопов, уже вставая.
   - Пуа? - спросил его, вставая, Вихров.
   - Пуа!.. Непременно пуа!.. - повторил Кнопов. - Вы, Фемида юная, поедете с нами?.. В клуб ведь только! Никуда больше!.. - сказал он прокурору.
   - Извольте! - отвечал тот.
   - А вы, градоукрашатель? - обратился он к инженеру.
   - И я поеду, - отвечал тот.
   - С вас непременно дюжину шампанского, - говорил Кнопов, - а то скажу, из какого лесу вы под городом мост строили. "Куда это, говорю, братцы, вы гнилушки-то эти везете - на завод, что ли, куда-нибудь в печь?" - "Нет, говорят, мост строить!"
   - Ну, ну! Всегда одно и то же толкуете! - говорил инженер, идя за Петром Петровичем, который выходил в сопровождении всех гостей в переднюю. Там он не утерпел, чтобы не пошутить с Груней, у которой едва доставало силенки подать ему его огромную медвежью шубу.
   - Что вы, милушка, нянюшкой, что ли, за вашим барином ходите? - спросил он ее.
   - Нянюшкой-с, - пошутила и Груша, краснея.
   - Что же, вы ему спинку и грудку трете? - спрашивал Кнопов.
   - Нет-с, не тру, - отвечала Груня, смеясь и еще более краснея.
   - Трите, милушка, трите, - это пользительно бывает!
   Вихров, проводив гостей, начал себя чувствовать очень нехорошо. Он лег в постель; но досада и злоба, доходящие почти до отчаяния, волновали его. Не напиши Мари ему спасительных слов своих, что приедет к нему, - он, пожалуй, бог знает на что бы решился.
   На другой день он встал в лихорадке и весь желтый: у него разлилась страшнейшая желчь.
   ЧАСТЬ ПЯТАЯ
   I
   РАДОСТНЫЕ ИЗВЕСТИЯ
   Уже около двух месяцев Вихров лежал больной. Он все почти время проводил один; из друзей его никого не было в городе: Кнопов жил в деревне; прокурор вместе с совестным судьей (и вряд ли не затем, чтоб помочь тому подшибить губернатора) уехал в Петербург. Инженер тоже поехал с ними, чтобы, как он выражался, пообделать кой-какие делишки, и таким образом единственной собеседницей героя моего была Груша, очень похорошевшая последнее время и начавшая одеваться совершенно как барышня. Она целые дни сидела у него в комнате и щебетала ему, как птичка, разные разности.
   Однажды, это было в пятницу на страстной неделе, Вихров лежал, закинув голову на подушки; ему невольно припоминалась другая, некогда бывшая для него страстная неделя, когда он жил у Крестовниковых: как он был тогда покоен, счастлив; как мало еще знал всех гадостей людских; как он верил в то время в жизнь, в правду, в свои собственные силы; а теперь все это было разбито - и что предстояло впереди, он еще и сам не знал хорошенько.
   Груша между тем, думая, что барин скучает, не преминула сейчас же начать развлекать его своими разговорами. По случаю таких великих дней, она по преимуществу старалась говорить о божественном.
   - А что, барин, правда ли, - спросила она, - когда Христос воскрес, то пришел в ад и заковал сатану?
   - Правда, - отвечал Вихров, - потому что доброе и великое начало, которое есть во Христе, непременно должно было заковать начало злое.
   - И что будто бы, барин, - продолжала Груша, - цепь эту, чтобы разломать ее, дьяволы круглый год пилят, - и как только самая малость у них останется, с ушко игольное, вдруг подойдет христов день, пропоют "Христос воскресе!", цепь опять цела и сделается?..
   - И это справедливо, - подтвердил Вихров, - злое начало, как его ни заковывай, непременно в жизни человеческой начнет проявляться - и все больше и больше, пока снова не произнесутся слова любви и освобождения: тогда оно опять пропадает... Но кто ж тебе все это рассказывал? - прибавил он, обращая с радушием свое лицо к Груне.
   - Да тут старушка, барин, к нам одна в Воздвиженское ходила: умная этакая, начетчица!.. Она еще говорила: как Христос тогда сошел в ад - всех грешников и увел с собою, только одного царя Соломона оставил там. "Что ж, говорит, господи, ты покинул меня?" - "А то, говорит, что ты своим умом выходи!" Соломон и стал проситься у сатаны. Тот говорит: "Хорошо, поклонись только мне!" Что делать царю Соломону? Он, однако, день - другой подумал и согласился: поклонился сатане, а сам при этом все держит ручку вверх, - и, батюшки, весь ад восплескал от радости, что царь Соломон сатане поклонился... Тот отпускает его; только Соломон, как на землю-то вышел, и говорит дьяволам, которые его провожали: "Я, говорит, не сатане вашему кланялся, а Христу: вот, говорит, и образ его у меня на большом пальце написан!.." Это он как два-то дни думал и нарисовал себе на ногтю образ Спасителя.
   Заметив при этом на губах у Вихрова улыбку, Груша приостановилась.
   - Что, барин, видно, это неправда? - спросила она.
   Вихров недоумевал, что ему отвечать: разочаровывать Грушу в этих ее верованиях ему не хотелось, а оставлять ее при том ему тоже было жаль.
   - Ну, а сама как ты думаешь: правда это или нет? - спросил он ее, в свою очередь.
   - Мне-то, барин, сумнительно, - отвечала Груша, - что, неужели в аду-то кисти и краски есть, которыми царь Соломон образ-то нарисовал.
   - Это не то что он образ нарисовал, - объяснял ей Вихров, - он в мыслях своих только имел Христа, когда кланялся сатане.
   - Так, так!.. - подхватила радостно Груша. - Я сама тоже думала, что это он только в мнении своем имел; вот тоже, как и мы, грешные, делаем одно дело, а думаем совсем другое.
   - Какое же это ты дело делаешь, а думаешь другое? - спросил ее Вихров.
   - Да вот, барин, хотя бы то, - отвечала Груша, немного покраснев, - вот как вы, пока в деревне жили, заставите бывало меня что-нибудь делать - я и делаю, а думаю не про то; работа-то уж и не спорится от этого.
   - Про что ж ты думаешь?
   - А про то, барин (и лицо Груни при этом зарделось, как маков цвет), что я люблю вас очень!
   - Вот какая ты! - проговорил Вихров.
   - Да, барин, очень вас люблю! - повторила еще раз Груша и потом, истощив, как видно, весь разговор о божественном, перешла и на другой предмет.
   - А что, барин, государь Николай Павлович{347} помер уж?
   - Помер.
   - Теперь, значит, у нас государь Александр Николаевич.
   - Александр Николаевич.
   - Он, говорят, добрый?
   - Очень.
   Груша, кажется, хотела еще что-то спросить, но в это время послышался звонок, затем говор и шум шагов.
   - Это, должно быть, Кнопов приехал, - проговорил Вихров.
   - Он и есть, надо быть, - медведь этакой! - сказала Груша и поспешила захватить работу и встать с своего места.
   В комнату, в самом деле, входил Кнопов, который, как только показался в дверях, так сейчас же и запел своим приятным густым басом:
   "Волною морскою скрывшего древле гонителя, мучителя..."
   - Что это такое?.. От вечерни, что ли, вы? - спросил его Вихров, поднимаясь со своей постели.
   - Из дому-с! - отвечал Петр Петрович и сейчас же заметил, что Груша как бы немного пряталась в темном углу.
   - Это, сударыня, куда вы ушли? Пожалуйте сюда и извольте садиться на ваше место! - проговорил он и подвел ее к тому месту, на котором она сидела до его прихода.
   Груша очень конфузилась.
   - Да вы сами-то извольте садиться, - проговорила она.
   - Я-то сяду; ты-то садись и не скрывай от нас твоего прелестного лица! - проговорил Петр Петрович.
   - Садись, Груша, ничего!.. - повторил ей и Вихров.
   Груша села, но все-таки продолжала конфузиться.
   Петр Петрович затем и сам, точно стопудовая гиря, опустился на стул.
   - С вестями я-с, с большими!.. Нашего гонителя, мучителя скрыли, почеркнули... хе-хе-хе!.. - И Петр Петрович захохотал громчайшим смехом на всю комнату.
   - Какого же? Неужели губернатора нашего? - спросил Вихров и вспыхнул даже в лице от удовольствия.
   - Его самого-с! - подтвердил Петр Петрович.
   - Но каким же это образом случилось - и за что?
   - Это все Митька, наш совестный судья, натворил: долез сначала до министров, тем нажаловался; потом этот молодой генерал, Абреев, что ли, к которому вы давали ему письмо, свез его к какой-то важной барыне на раут. "Вот, говорит, вы тому, другому, третьему расскажите о вашем деле..." Он всем и объяснил - и пошел трезвон по городу!.. Министр видит, что весь Петербург кричит, - нельзя ж подобного господина терпеть на службе, - и сделал доклад, что по дошедшим неблагоприятным отзывам уволить его...
   Ко всему этому рассказу Груша внимательнейшим образом прислушивалась.
   - Ну, слава тебе, господи! - сказала она и даже перекрестилась при этом: из разных отрывочных слов барина она очень хорошо понимала своим любящим сердцем, какой злодей был губернатор для Вихрова.
   - Но знает ли он об своей участи? - спросил тот Петра Петровича.
   - Знает - как же! Я нарочно сегодня заезжал к Пиколовым - сидят оба, плачут, муж и жена, - ей-богу!.. "Что это, - я говорю невиннейшим, знаете, голосом, - Ивана-то Алексеевича вытурили, говорят, из службы?" - "Да, говорит, он не хочет больше служить и переезжает в Москву". - "Как же, говорю, вы без него скучать будете - и вы бы переезжали с ним в Москву". "У нас, говорит, состояния нет на то!" - "Что ж, говорю, вашему супругу там бы место найти; вот, говорю, отличнейшая там должность открылась: две с половиной тысячи жалованья, мундир 5-го класса, стеречь Минина и Пожарского, чтоб не украли!" - "Ах, говорит, от кого же это зависит?" - "Кажется, говорю, от обер-полицеймейстера". Поверили, дурачье этакое!
   - Как-то мое дело теперь повернется - интересно!.. - произнес Вихров, видимо, больше занятый своими мыслями, чем рассказом Кнопова. - Я уж подал жалобу в сенат.
   - Повернется непременно в вашу пользу. На место Мохова, говорят, сюда будет назначен этот Абреев - приятель ваш.
   - Неужели? - воскликнул Вихров с явным удовольствием.
   - Он, говорят, непременно.
   - Груша, слышишь: барин твой прежний будет сюда назначен губернатором.
   - Слышу, да-с! - отвечала та тоже радостно; она, впрочем, больше всего уж рада была тому, что прежнего-то злодея сменили.
   - Абреев - человек отличнейший, честный, свободномыслящий, - говорил Вихров.
   - Так мне и Митрий Митрич пишет: "Человек, говорит, очень хороший и воспитанный".
   - Но скажите, пожалуйста, что же Захаревские делают в Петербурге?.. Ни один из них мне ни строчки, ни звука не пишет, - продолжал Вихров, видимо, повеселевший и разговорившийся.
   - Да старший-то, слышно, в Петербурге и останется; давно уж ему тоже хотелось туда: все здесь ниже своего ума находил; а младший, говорят, дело какое-то торговое берет, - продуфь ведь малый!..
   В это время послышался в передней снова звонок.
   - Видно, еще кто-то приехал! - проговорила Груша и проворно вышла, чтобы посмотреть, кто.
   Вскоре она возвратилась, но лицо ее было далеко не так весело, как было оно за несколько минут.
   - Это письмо к вам-с, - сказала она заметно сухим тоном. - От Марьи Николаевны, надо быть, - прибавила она, и как будто бы что-то вроде грустной улыбки промелькнуло у нее на губах. Груша, несмотря на то, что умела только читать печатное, почерк Марьи Николаевны знала уже хорошо.
   Вихров дрожащими руками распечатал письмо Мари и начал его читать.
   Мари писала:
   "Наконец бог мне помог сделать для тебя хоть что-нибудь: по делу твоему в сенате я просила нескольких сенаторов и рассказала им все до подробности; оно уже решено теперь, и тебя велено освободить от суда. По случаю войны здесь все в ужасной агитации - и ты знаешь, вероятно, из газет, что нашему бедному Севастополю угрожает сильная беда; войска наши, одно за другим, шлют туда; мужа моего тоже посылают на очень важный пост - и поэтому к нему очень благосклонен министр и даже спрашивал его, не желает ли он что-нибудь поручить ему или о чем-нибудь попросить его; муж, разумеется, сначала отказался; но я решилась воспользоваться этим - и моему милому Евгению Петровичу вдула в уши, чтобы он попросил за тебя. Генерал мой сперва от этого немножко поморщился; но я ему втолковала, что это он сделает истинно доброе дело. Он убедился этим, попросил министра, - и, чрез ходатайство того, тебе разрешено выйти в отставку и жить в деревне; о большем пока я еще и не хлопотала, потому что, как только муж уедет в Севастополь, я сейчас же еду в имение наше и увижусь с тобою в твоем Воздвиженском. Мне иногда казалось, что ты, смотря на мою жизнь, как будто бы спрашивал взглядом твоим: за что я полюбила мужа моего и отдала ему руку и сердце? История этой любви очень проста: он тогда только что возвратился с Кавказа, слава гремела об его храбрости, все товарищи его с удивлением и восторгом говорили об его мужестве и твердости, - голова моя закружилась - и я, забыв все другие качества человека, видела в нем только героя-храбреца. В настоящее время я как бы вижу подтверждение этой молвы об нем: ему уже с лишком пятьдесят лет, он любит меня, сына нашего, - но когда услыхал о своем назначении в Севастополь, то не только не поморщился, но как будто бы даже помолодел, расторопней и живей сделался - и собирается теперь, как он выражается, на этот кровавый пир так же весело и спокойно, как будто бы он ехал на какой-нибудь самый приятнейший для него вечер; ясно, что воевать - это его дело, его призвание, его сущность: он воин по натуре своей, воин органически. Точно так же и тот ненавистный капитан, который так тебе не понравился тогда у нас на вечере. Он сам Христом богом упрашивал мужа, чтобы тот взял его с собою, - и когда Евгений Петрович согласился, то надобно было видеть восторг этого господина; об неприятеле он не может говорить без пены у рта и говорит, что вся Россия должна вооружиться, чтобы не дать нанести себе позора, который задумала ей сделать Франция за двенадцатый год. Все это много помирило меня с ним за его дикие мнения. Нет сомнения, что он искреннейший патриот и любит Россию по-своему, как только умеет. До свиданья, друг мой!"
   - Нет, в один день и много уж получать столько счастья! - сказал Вихров, кладя письмо и ложась от душевного волнения на постель.
   - Что такое еще пишут? - спрашивал Петр Петрович.
   - Пишут, во-первых, - отвечал Вихров, растирая себе грудь, - что я от суда избавлен.
   Груша опять при этом тихонько перекрестилась.
   - И мне разрешено выйти в отставку и ехать в деревню.
   Груша вся как бы превратилась в слух.
   - И выходите сейчас же! Черт с ней, с этой службой! Я сам, вон, в предводители даже никогда не баллотировался, потому что все-таки надобно кланяться разным властям. Однако прощайте, - прибавил он, заметив, что у хозяина от сильного волнения слезы уж показывались на глазах.
   - Нет, Петр Петрович, вы должны у меня выпить бутылочку шампанского.
   - А сами вы будете пить со мной? - спросил тот.
   - Сам я не могу, - вы видите, я болен.
   - Ну-с, мой милый, у меня всегда было священнейшим правилом, что с друзьями пить сколько угодно, а одному - ни капли. Au revoir! Успеем еще, спрыснем как-нибудь! - проговорил Петр Петрович и, поднявшись во весь свой огромный рост, потряс дружески у Вихрова руку, а затем он повернулся и на своих больных ногах присел перед Грушей.
   - Adieu, mademoiselle, - сказал он.
   - Адье, мсье, - произнесла та, сама тоже приседая перед ним.
   Петр Петрович повернулся и молодцевато и явно модничая пошел в переднюю, где не допустил Грушу подать ему шинель, а сам ловко снял ее с вешалки и надел в рукава.
   - Поберегите ваши слабые силы для вашего слабого барина, - проговорил он нежным голосом Груше.
   - Слушаю-с! - отвечала та и, проводив гостя, сейчас же поспешила к Вихрову, который настоящим уже образом рыдал.
   Груша с испуганным лицом остановилась перед ним.
   Он взял ее за руку.
   - Что ж, мы, барин, и уедем отсюда? - спросила она.
   - Уедем, уедем, на следующей же неделе уедем! - отвечал он.
   Груша несколько времени как бы не решалась его о чем-то спросить.
   - Вы, барин, не вздумайте, - начала она и при этом побледнела даже от страха, - не вздумайте меня с обозом отправить отсюда.
   - Нет, как это возможно! - сказал Вихров.
   - Да-с, где вам этакому больному ехать одному - я за вами и похожу! сказала Груша, вся вспыхнув от радости.
   - И походишь! - говорил Вихров и слегка притянул ее к себе.
   Груша села на самый краешек постели и принялась нежными глазами глядеть на него.
   II
   СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ
   Опять май, и опять Воздвиженское. Вихров сидел на балконе и любовался прелестными окрестностями. Он сегодня только приехал; здоровье его почти совершенно поправилось; никакая мать не могла бы так ухаживать за своим ребенком, как ухаживала за ним в дороге Груша. Чтобы не съел он чего-нибудь тяжелого, она сама приготовляла ему на станциях кушанья; сама своими слабыми ручонками стлала ему постель, сторожила его, как аргус{353}, когда он засыпал в экипаже, - и теперь, приехав в Воздвиженское, она, какая-то гордая, торжествующая, в свеженьком холстинковом платье, ходила по всему дому и распоряжалась.
   Перед Вихровым в это время стоял старик с седой бородой, в коротенькой черной поддевке и в солдатских, с высокими голенищами, сапогах. Это был Симонов. Вихров, как тогда посылали его на службу, сейчас же распорядился, чтобы отыскали Симонова, которого он сделал потом управляющим над всем своим имением. Теперь он, по крайней мере, с полчаса разговаривал с своим старым приятелем, и все их объяснение больше состояло в том, что они говорили друг другу нежности.
   - Никак бы я вас, Павел Михайлыч, не узнал, ей-богу! - говорил, почти с каким-то восторгом глядя на Вихрова, Симонов.
   - И тебя борода много изменила, - сказал ему тот.
   - Я бы ее, проклятую, - отвечал Симонов, - никогда и не отпустил: терпеть не могу этой мочалки; да бритву-то, дурак этакой, где-то затерял, а другую купить здесь, пожалуй, и не у кого.
   - Ну, я тебе свою подарю.
   - Благодарим покорно-с! - отвечал Симонов, усмехаясь.
   - И вообще, если у тебя чего нет, - продолжал Вихров, - или ты желаешь прибавки жалованья - скажи! Я исполню все твои желания.
   - Нет-с, что мне, слава богу, этого довольно. Я человек не то что семейный, а один, как перст, на всем свете есть!
   - Ну, а к должности управляющего привык уж?
   - Привык - ничего теперь!.. Народ только нынче ужасно балованный и ленивый стал. Я ведь, изволите знать, не то что человек бранчивый, а лето-то-летенское что у меня с ними греха бывает - и не замолишь, кажется, никогда этого перед богом.
   - Стало быть, столярничать-то, пожалуй, и лучше?
   - Да-с, покойнее.
   - А помнишь ли, как мы театр играли? - спросил Вихров.
   - Еще бы-с! У меня декорации эти самые и до сей поры живы.
   - Не может быть?
   - Живы-с и декорации и картина Всеволода Никандрыча, которую он рисовать изволил.
   - Покажи мне, пожалуйста, какую-нибудь декорацию, - сказал Вихров, желая посмотреть - что это такое было.