- Что, нравится? - спросил его Живин, подойдя к нему.
   - Чем хуже, тем лучше! - отвечал Вихров по-французски.
   - Какой человек это, Матреша, какой человек, кабы ты только знала, говорил потом Живин, показывая девушке на Павла.
   - Что же, нам оченно приятно, - отвечала та, глупо потупляя свои серые глаза.
   XVIII
   ТОТСКИЙ МОНАСТЫРЬ
   Герой мой был не таков, чтобы долго мог вести подобную жизнь... В один день все это ему опротивело и омерзело до последней степени.
   "Баста, будет!" - сказал он сам себе и то же самое сообщил и Живину, приехавшему, по обыкновению, к нему после присутствия.
   - Именно будет! - подхватил тот с радостью. Ему тоже уж становилось невмоготу, особенно когда Вихров, раскутившись, начнет помахивать с ним туда и сюда.
   - Натура-то, братец, у тебя какая-то неудержимая; расходишься, так всего тебе давай! - говорил он по этому поводу.
   - Что ж мы, однако, будем делать? - говорил Вихров. - Мне все-таки скучно, поедем куда-нибудь, - хоть на богомолье, что ли?
   - Не поедем, а пойдем лучше пешком в Тотский монастырь: всего десять верст, дорога идет все рощей, виды великолепные, - говорил Живин.
   - Хорошо! - согласился Вихров.
   - Ну, так ты завтрашний день заходи за мной после обеда, и мы отправимся, - заключил Живин и вскоре затем уехал домой.
   Вихров на другой день, не взяв даже никакого экипажа с собой, зашел к Живину. Тот уж его дожидался.
   - А какой случай! - сказал он. - Вчера я, возвращаясь от тебя, встретил Захаревского с дочерью и, между прочим, рассказал им, что вот мы с тобой идем богу молиться; они стали, братец, проситься, чтобы и их взять, и особенно Юлия Ардальоновна. "Что ж, я говорю, мы очень рады". Ну, они и просили, чтобы зайти к ним; хочешь - зайдем, не хочешь - нет.
   - Отчего ж не зайти, зайдем, - отозвался Вихров.
   - Зайдем, все с барышней веселей будет идти! - говорил Живин, с удовольствием шагая по мостовой. - Прежде немножко я, грешным делом, пылал к ней нежною страстью.
   - Ну, а теперь что же?
   - А теперь ты отбил у меня ее, - шутил Живин.
   Старика Захаревского и дочь его они застали совсем готовыми для путешествия.
   - Merci, monsieur Вихров, что вы не отказались взять нас в вашу компанию! - говорила Юлия.
   И все затем тронулись в путь. Старик Захаревский, впрочем, поехал в дрожках шажком за молодыми людьми. Роща началась почти тотчас же по выезде из города. Юлия и кавалеры ее сейчас же ушли в нее.
   - Рощу эту, говорят, сам угодник всю насадил, чтобы богомольцам приятнее было ходить в монастырь, - сказал Живин.
   - Да, говорят, - подтвердила и Юлия, и потом, осмотревшись кругом, она воскликнула:
   - Вихров, посмотрите, сколько земляники! Давайте ее собирать!.. - И с раскрасневшимися щеками и взбившимися немного волосами, в своем белом платье, она, как фея лесная, начала перебегать от деревца к деревцу, нагибаться и брать землянику.
   - Подите сюда, нате, кушайте! - говорила она, отбирая лучшие ягоды и подавая их Вихрову. - А это нате вам! - прибавляла она, подавая ветку похуже Живину.
   - А я и за то спасибо-с! - говорил тот с каким-то комическим голосом.
   - Постойте! - кричала Юлия. - И грибов пропасть! Смотрите: раз, два, три, будемте собирать и грибы!
   - Будемте-с, будемте! - согласился Живин. - А в монастырь придем и изжарим их, - говорил он и принялся усерднейшим образом отыскивать грибы.
   - Вы знаете, я готов все ваши самые капризнейшие желания исполнять, говорил он.
   - Будто?.. - спросила Юлия, подняв немножко губку.
   Она вообще, кажется, на этот раз несколько молодилась и явно это делала для Вихрова, желая ему представиться посреди природы веселою и простодушною девочкою. Старик Захаревский, наконец, прислал сказать, что пора выйти из лесу, потому что можно опоздать. Молодежь с хохотом и с шумом вышла к нему. У Живина были обе руки полнехоньки грибами.
   - Не смейте же ни одного из них уронить! - приказывала ему Юлия, а сама подала руку Вихрову, проговоря:
   - Поведите меня, я устала.
   - Ему руку вашу дали, а мне желаете, чтобы я гриб съел, - острил добродушно Живин.
   - А вы чтобы гриб съели! - подхватила с лукавой усмешкой Юлия.
   Вскоре затем показалась монастырская мельница, та самая, с которой некогда бедный Добров похитил мешок. Она была огромная; перила на гати ее почему-то выкрашены были государственным цветом, как красятся будки и казенные мосты; около нее стояли две телеги, а около телеги две молоденькие бабенки. Старик монах-мельник, седой, как лунь, и сверх того перепачканный еще в муке, сидел на солнышке и чинил себе сапоги. Мельница шумела всеми своими двенадцатью поставами; вода с шумом рвалась через загородь; омут виднелся, черный, как сажа. Путешественники наши подошли к старику-монаху. Юлию очень мучила жажда от ходьбы, а может быть, и оттого, что она опиралась на руку весьма приятного ей кавалера.
   - Пить, пить, пить! - кричала она, желая представить пигалицу.
   - Дедушка, дай барышне напиться водицы, а я тебе за это грибы отдам, говорил Живин, кладя старику в подол кафтана все грибы.
   - А вы не хотите беречь грибов - смотрите! - погрозила ему Юлия пальцем.
   - Что мне теперь; беречь для вас ничего уж я не стану! - шутил Живин.
   Старик между тем взял грибы, ушел с ними на мельницу, откуда принес ковшичек, зачерпнул им воды и подал. Все напились.
   - Вы давно, дедушка, в монастыре? - спросил его Вихров.
   - Давно; двадцать вот уж годов при одной мельнице служу, - отвечал монах немножко сердитым голосом, - я в ней все уставы знаю!.. Что ни сломайся, николи плотников не зову - все сам!
   - А вы из какого звания? - продолжал Вихров.
   - Какого звания - мужик простой, служить только богу захотел, - а у нас тоже житье-то! При монастыре служим, а сапогов не дают; а мука-то ведь тоже ест их, хуже извести, потому она кислая; а начальство-то не внемлет того: где хошь бери, хоть воруй у бога - да!.. - бурчал старик. Увидев подъехавшего старика Захаревского, он поклонился ему. - Вон барин-то знакомый, - проговорил он, как-то оскаливая от удовольствия рот.
   - Что, мы службу застанем в монастыре? - спросил тот.
   - Где тут, какая теперь служба, - отвечал опять как бы с сердцем монах, - настоятель-то в отлучке, а братия вся на работе.
   - Ну, может, захватим кого-нибудь! - сказал Захаревский и велел кучеру ехать.
   Молодые люди пошли за ним.
   Вихров на прощанье дал монаху рубль.
   - Ну вот это благодарю, - сказал тот, а потом сел и опять принялся починивать сапоги.
   Подходя к самому монастырю, путники наши действительно увидели очень много монахов в поле; некоторые из них в рубашках, а другие в худеньких черных подрясниках - пахали; двое севцов сеяло, а рыжий монах, в клобуке и подряснике поновее, должно быть, казначей, стоял у телеги с семянами. Захаревский послал своего кучеренка к этому монаху; тот ему передал что-то от барина. Монах кивнул ему в знак согласия головою и быстрыми шагами пошел к монастырю, - и когда путники наши вошли в монастырскую ограду, он уже ожидал их на каменном крыльце храма. По званию своему он в самом деле оказался казначей.
   - Молебен угоднику желаете отслужить? - спросил он.
   - Непременно-с, непременно, - отвечал старик Захаревский, с трудом всходя своими старческими ногами на ступеньки.
   В Тотском монастыре находились мощи угодника, основавшего самый монастырь. Вихров никогда не видал мощей и в этот раз решился посмотреть их. Рака угодника помещалась в маленьком приделе. Она была вся кованая из серебра; множество лампадок горело над ней. Монах, стоящий при мощах, был худ, как мертвец. Рыжий казначей сам стал служить молебен, и с некоторою торжественностью. Старик Захаревский весь молебен стоял на коленях и беспрестанно кланялся в землю, складывая руки, и несколько раз даже слезы появлялись на его глазах; Юлия тоже молилась с благоговением, Живин - с солидностью и степенностью. Вихров, когда молебен кончился, обратился к казначею:
   - Батюшка, я могу видеть самые мощи? Они, кажется, не под спудом?
   - Можете, - отвечал казначей и посмотрел на худого монаха. Тот подошел к раке, отпер ее висевшим у него на поясе ключом и с помощью казначея приподнял крышку, а сей последний раскрыл немного и самую пелену на мощах, и Вихров увидел довольно темную и, как ему показалось, не сухую даже грудь человеческую. Трепет объял его; у него едва достало смелости наклониться и прикоснуться губами к священным останкам. За ним приложились и все прочие, и крышка раки снова опустилась и заперлась.
   - Ночуете, полагаю? - спросил их казначей.
   - Ночуем, уж позвольте келейку, - отвечал Захаревский.
   - Есть много свободных, - отвечал монах. - Теперь погуляйте пока в нашем монастырском саду, потом просим милости и за нашу трапезу монашескую, не скушаете ли чего-нибудь.
   Путники наши поблагодарили его за это приглашение и пошли в сад, который сам собой не представлял ничего, кроме кустов смородины и малины; но вид из него был божественный. Угодник, по преданию, сам выбирал это место для поселения своего; монастырь стоял на обрыве крутой горы, подошва которой уходила в озеро, раскидывающееся от монастыря верст на пятнадцать кругом. В настоящий день оно было гладко, как стекло, и только местами на нем чернели рыбачьи лодочки. Над озером и над монастырем, в воздухе, стояла как бы сетка какая облачная.
   - Что это, дым, что ли? - спросил Вихров.
   - Нет, это мошкара озерная, - отвечал старик Захаревский.
   Вскоре затем раздался звон в небольшой колокол: это сзывали к ужину. Вихров увидел, что из разных келий потянулись монахи; они все на этот раз были в черных подрясниках и все умылись и причесались. Трапеза происходила в длинной комнате, с священною живописью на стенках; посредине ее был накрыт грубой скатертью стол; перед каждым монахом стоял прибор, хлеб и ставец с квасом. При входе Вихрова и его спутников монахи пели речитативом передобеденную молитву. Наконец, все уселись, и казначей гостям своим предложил почетные места около себя; подали щи из рыбы и потом кашу. Квас и хлеб, как и во всех наших монастырях, оказались превосходными. Вихров стал прислушиваться к разговору между монахами.
   - Под Тиньковым ничего ныне рыбы не попало, ни щеки!.. - говорил один монах другому.
   - А в прежние-то годы сколько зачерпывали тут, - отвечал ему товарищ его.
   - Всего ныне в умаленьи стало: и рыбы и птицы, - продолжал первый монах.
   - В низях-то куда земля мягче пошла - порох! - толковали в другом месте.
   Все это Вихрову очень понравилось: никакого ханжества, ни притворной святости не было видно, а являлась одна только простая и трудолюбивая жизнь.
   После ужина их отвели в гостиницу и каждому хотели было дать по отдельной комнате; но богомольцы наши разместились так, что Захаревский с дочерью заняли маленькое отделение, а Живин и Вихров легли в одной комнате.
   Первый, как человек, привыкший делать большие прогулки, сейчас же захрапел; но у Вихрова сделалось такое волнение в крови, что он не мог заснуть всю ночь, и едва только забрезжилась заря, как он оделся и вышел в монастырский сад. Там он услыхал, что его кличут по имени. Это звала его Юлия, сидевшая в довольно небрежном костюме на небольшом балкончике гостиницы.
   - Вы не спите?
   - Нет, а вы?
   - Тоже, - ужас: всю ночь не спала! Подите сюда на балкон, - отсюда лучше вид! - прибавила она ласковым голосом.
   - Нет, мне и здесь хорошо! - отвечал ей Вихров небрежно. - Но что это такое за пыль? - прибавил он, взглянув на землю и разгребая ногой довольно толстый слой в самом деле какой-то черной пыли.
   - Это вчерашняя мошкара, которая умерла ночью и упала на землю, отвечала ему Юлия с балкона.
   В это время ударили к заутрене.
   - Одевайтесь скорее и приходите в церковь, - сказал Вихров почти строго Юлии.
   - Сейчас, - отвечала та.
   В почти совершенно еще темном храме Вихров застал казначея, служившего заутреню, несколько стариков-монахов и старика Захаревского. Вскоре после того пришла и Юлия. Она стала рядом с отцом и заметно была как бы чем-то недовольна Вихровым. Живин проспал и пришел уж к концу заутрени. Когда наши путники, отслушав службу, отправились домой, солнце уже взошло, и мельница со своими амбарами, гатью и берегами реки, на которых гуляли монастырские коровы и лошади, как бы тонула в тумане росы.
   Юлия, хотя и не столь веселая, как вчера, по-прежнему всю дорогу шла под руку с Вихровым, а Живин шагал за ними, понурив свою голову.
   XIX
   ОХОТА НА ОЗЕРЕ
   Герою моему так понравилась последняя прогулка, что он на другой день написал Живину записку, в которой просил его прибыть к нему и изобресть какой-нибудь еще променаж.
   - Да какой променаж, - сказал тот, приехав к нему, - поедем на охоту на озеро; я ружье и собаку с собой захватил.
   - Отлично! - подхватил Вихров, и, не откладывая в дальний ящик, они сейчас же отправились на озеро, взяв с собой только еды и ни капли питья, наняли там у рыбаков лодку и поехали. Озеро, как и в предыдущий день, было гладкое и светлое; друзья наши ехали около самого берега, на песчаном склоне которого бегало множество длинноносых куликов всевозможных пород. Вихров прицелился, выстрелил бекасинником и убил по крайней мере штук десять. Живин, в своих болотных сапогах, влез прямо в грязь и подобрал их. Собака его сидела в лодке с опущенной головой и зажатыми глазами, как бы ожидая, что ее очередь показать себя придет. Вышли, наконец, и на луг. Собака сейчас же пошла туда и сюда сновать, потом вдруг остановилась и как бы замерла. Живин махнул рукой Вихрову, чтобы тот тише и осторожнее себя держал, встал сзади собаки, вытянул ружье, скомандовал что-то своему псу; тот слегка пролаял, и из травы выпорхнула какая-то сероватая масса. Живин поспешно выстрелил, масса мгновенно упала и скрылась в траву. Оказалось потом, что это была маленькая и крошечная птичка - бекас; перепачканная в своей собственной крови, она еще трепетала. Вихров невольно отвернулся от нее, потом, впрочем, он и сам убил несколько бекасов. Живин был в полном увлечении; он, кажется, не чувствовал ни усталости, ни голода, ни жажды; но герой мой, хоть и сознавал, что он телом стал здоровее и душою покойнее, однако все-таки устал, и ему есть захотелось. Было уже около трех часов пополудни.
   - Где же мы привал наш будем иметь? - спросил он приятеля.
   - А вот тут сейчас, недалеко, - отвечал тот, а между тем они прошли после того по крайней мере еще версты две, наконец приблизились к небольшой речке и мостику на ней.
   - Вот здесь мы водицы напьемся, закусим и посидим! - говорил Живин, и все это он сейчас же и исполнил. Черный кусок хлеба и манерка воды показались Вихрову необыкновенно вкусными.
   - Вряд ли счастье человека состоит не в воздержании и аскетической жизни, - сказал он, невольно вспомнив Неведомова.
   Сердце у него при этом сжалось и замерло.
   - Ты знаешь, - обратился он к Живину, внимательным образом кормившему свою собаку, - я получил известие о Неведомове.
   - А!.. Что же он? - спросил Живин, который из рассказов Вихрова знал очень твердо всех его знакомых по их именам и душевным даже свойствам и интересовался ими так же, как бы они были и его знакомыми.
   - Я писал уже к Марьеновскому, чтобы тот меня уведомил об нем, так как он на два мои последние письма не отвечал, - тот и пишет мне: "Увы! Неведомова нашего нет на свете!" Анна Ивановна, помнишь, что я рассказывал?
   - Помню!
   - Она померла еще весной. Он об этом узнал, был у нее даже на похоронах, потом готовился уже постричься в большой образ, но пошел с другим монахом купаться и утонул - нечаянно ли или с умыслом, неизвестно; но последнее, кажется, вероятнее, потому что не давал даже себя спасать товарищу.
   - По-моему, брат, ужасно глупо топиться! - заметил Живин.
   - Слишком идеален, слишком поэт был; он не мог жить и существовать на свете, - прибавил Вихров.
   - А что, Салов где? - спросил Живин.
   - С Саловым ужасная вещь случилась; он там обыгрывал какого-то молодого купчика и научил его, чтобы он фальшивый вексель составил от отца; тот составил. Салов пошел продавать его, а на бирже уж было заявлено об этой фальши, так что их теперь обоих взяли в часть; но, вероятно, как прибавляет Марьеновский, и в острог скоро переведут.
   - Туда и дорога! - произнес с удовольствием Живин.
   - Нет, жаль! - сказал Вихров (он особенно был как-то на этот раз в добром и миротворном расположении духа). - Малый умный, даровитый, продолжал он, - и тоже в своем роде идеалист.
   Живин с удивлением посмотрел на приятеля.
   - В чем же идеализм-то его заключался? - спросил он.
   - В том, - отвечал тот, - что он никак не мог понять, что, живя в обществе, надобно подчиняться существующим в нем законам и известным правилам нравственности.
   Живин усмехнулся.
   - После этого, брат, все мошенники, что у меня сидят в остроге, тоже идеалисты?
   - Вероятно! - подтвердил Вихров.
   - Ну, нет, брат, это утопия! - заключил Живин и встал.
   На обратном пути они еще более настреляли дичи. Собака по росе удивительно чутко шла, и на каждом почти шагу она делала стойку. Живин до того стрелял, что у него глаза даже налились кровью от внимательного гляденья вдаль. Проехав снова по озеру на лодке, они у города предположили разойтись.
   - Вот кабы мы с тобой не дали еще зароку, - сказал Живин, потирая с удовольствием руки, - ты бы зашел ко мне, выпили бы мы с тобой водочки, велели бы все это изжарить в кастрюле и начали бы кушать.
   - Нет, не хочу; никогда и ничего не буду пить, - возразил Вихров.
   - И не пей, прах с ним, с этим питьем, - согласился Живин, и затем они расстались.
   Вихрова, сам он не мог понять почему, ужасно тянуло уйти скорее домой, так что он, сколько силы только доставало у него, самым поспешным шагом достигнул своего Воздвиженского и прямо прошел в дом.
   Там его встретила на этот раз Груня.
   - Ах, барин, сколько вы настреляли! - произнесла она своим молодым голосом и принялась с Вихрова осторожно снимать дичь, которою он кругом почти был весь обвешан, и всякий раз, когда она при этом как-нибудь нечаянно дотрагивалась до него рукой, то краснела.
   - К вам письмо есть-с! - сказала она, когда Вихров совсем уже разоблачился из охотничьего наряда.
   - Давай мне поскорее его! - сказал он, и при этом у него замерло сердце.
   Груша подала ему довольно толстый пакет. У Вихрова задрожали уж и руки: письмо было надписано рукою Мари.
   "Мой дорогой Поль! - писала она. - Спешу, наконец, ответить тебе на твое письмо. Причина медленности моей - никак не душевное мое нерасположение к тебе, а этот проклятый Петербург, из которого летом все уезжают. Муж мой раза три ездил на дачу в желаемую тобою редакцию, но его все или не принимали, или он в самом деле не заставал никого дома. Наконец, я, думая все-таки, что он недостаточно усердно хлопочет, поехала сама; дачу нашла под Петергофом, - совершенный раек: так нарядно в ней все убрано; встретил меня господин, разодетый по последней моде, в маленькой фуражке с приплюснутой тульей. Я сказала ему о причине моего приезда. Он, как услыхал, зачем я приехала, сейчас же переменил тон. "Ах, madame!" - воскликнул он и сейчас просил меня садиться; а приехавши, не забудь, я сказала: "Генерал-лейтенантша такая-то!", но на него это, видно, не подействовало, а имя твое напротив! "Мадам, ваш родственник, - и он при этом почему-то лукаво посмотрел на меня, - ваш родственник написал такую превосходную вещь, что до сих пор мы и наши друзья в восторге от нее; завтрашний день она выйдет в нашей книжке, но другая его вещь встречает некоторое затруднение, а потому напишите вашему родственнику, чтобы он сам скорее приезжал в Петербург; мы тут лично ничего не можем сделать!" Из этих слов ты поймешь, что сейчас же делать тебе надо: садись в экипаж и скачи в Петербург. Насколько мне понравились твои произведения, я скажу только одно, что у меня голова мутилась, сердце леденело, когда читала их: боже мой, сколько тут правды и истины сказано в защиту нас, бедных женщин, обыкновенно обреченных жить, что как будто бы у нас ни ума, ни сердца не было!"
   Когда Вихров читал это письмо, Груша не выходила из комнаты, а стояла тут же и смотрела на барина: она видела, как он менялся в лице, как дрожали у него руки.
   - От кого это письмо-с? - спросила она, когда он кончил чтение.
   - Это письмо отличное, - отвечал Вихров, - мне только сейчас же надо ехать в Петербург. Иван! - крикнул он затем.
   Вбежал комнатный мальчик.
   - Скажи, чтобы Иван укладывал мой чемодан с вещами, с платьем и бельем, а кучерам скажи, чтобы приготовляли закладывать лошадей в дорогу.
   Мальчик побежал исполнить все эти приказания, а Груша все еще продолжала стоять и не уходила из кабинета.
   - Барин, вы совсем поэтому в Петербург уезжаете? - спросила она.
   - Может быть, и совсем, - ответил Вихров и увидел, что Груша оперлась при этом на косяк, как бы затем, чтобы не упасть, а сама между тем побледнела, и на глазах ее навернулись слезы.
   - Груша, что с тобой? - спросил он ее тихо.
   Груша делала усилия над собой, чтобы не разрыдаться.
   - Груша, разве тебе жаль меня? - продолжал Вихров, смотря на нее с любовью. - Жаль тебе меня? - повторил он.
   - Жаль, барин! - произнесла Груша почти со стоном.
   - И очень жаль? - бормотал уже сильно сконфузившийся Вихров.
   - Очень! - повторила девушка.
   - Ну, поди ко мне! - сказал он, беря ее руки и привлекая к себе. Разве ты меня любишь? - спросил он ее уже шепотом.
   - Не знаю! - прошептала Груша и, вырвавшись у него из объятий, убежала. Перед самым отъездом Вихрова она, впрочем, еще раз вошла в кабинет к нему.
   - Вы, барин, напишите из Петербурга что-нибудь.
   - Непременно напишу, - подхватил Вихров, - и как же не написать, когда ты такая милая.
   - Благодарю вас, барин, - сказала Груша и, схватив его руку, поцеловала ее.
   - Отчего ж ты не хочешь сказать, что любишь меня? - спросил он, привлекая ее к себе.
   - Разве я смею, барин, любить вас, - говорила Груша, потупляя глаза.
   - Ничего, смей! - говорил Вихров и хотел было опять привлечь ее к себе, но в это время вошел Иван.
   Груша поспешила отвернуться от барина.
   Иван сердито посмотрел и на нее и на господина и все время, до самого отъезда, не выпускал их из виду.
   XX
   ПЕТЕРБУРГ
   1848 год был страшный для литературы{151}. Многое, что прежде считалось позволительным, стало казаться возмущающим, революционным, подкапывающим все основы государства; литераторов и издателей призывали и делали им внушения. Над героем моим, только что выпорхнувшим на литературную арену, тоже разразилась беда: напечатанная повесть его наделала шуму, другой рассказ его остановили в корректуре и к кому-то и куда-то отправили; за ним самим, говорят, послан был фельдъегерь, чтобы привезти его в Петербург. Бодрствующая над его судьбой Мари тотчас же почти после отправки к нему письма смутно услышала об этом. Она посылала было мужа узнать что-нибудь поподробнее об том, но он, по обыкновению, ничего не узнал. Мари истерзалась душою; она недоумевала, послать ли ей к Вихрову эстафет или нет - и от этого не спала все ночи и очень похудела. Евгений Петрович заметил это и сказал ей:
   - Что это, друг мой, ты такая расстроенная?
   - Так! - отвечала она ему с досадой.
   Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в последнее время, очень часто стало проявляться. В одно утро, наконец, когда Мари сидела с своей семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом вошел в столовую.
   - Ну вот, слава богу, приехал, - говорила Мари, вставая и торопливо подавая ему руку, которую он стал с нежностью несколько раз целовать.
   С генералом Вихров тоже дружески и нежно поцеловался.
   - Пойдем, однако; мне тебе надо много передать, - сказала Мари и увела его к себе в комнату.
   Генерал, оставшись в столовой, почему-то вдруг самодовольно стал ходить по комнате.
   - Все это у них об литературе ихней, - проговорил он и, подойдя к окну, начал на нем барабанить марш.
   Вихров, усевшись с Мари, невольно обратил на нее внимание.
   - Что такое с вами: вы больны и изнурены! - воскликнул он.
   - Мне все нездоровилось последнее время, - отвечала она и слегка покраснела.
   - Но вы все-таки, однако, хорошеете - уверяю вас! Что значит интеллектуальная-то красота!
   - Ну, очень рада, что тебе так кажется, - отвечала Мари, еще более покраснев. - А здесь ужас что такое происходит, какой-то террор над городом. Ты слышал что-нибудь?
   - Ничего не слыхал, - отвечал Вихров совершенно беспечно.
   - Открыли там какое-то общество Петрашевского{152}, все молодежь, пересажали всех в крепость; тебе тоже, говорят, маленькая неприятность выходит.
   - Мне? - спросил Вихров, недоумевая решительно, какая ему может быть неприятность.
   - Да, но, вероятно, это какие-нибудь пустяки. Мне рассказывали, что сочинения твои секвестрованы, их рассматривали, судили, и за тобой послан фельдъегерь!
   - Черт знает что такое! - произнес Вихров уже несколько и сконфуженный всеми этими подробностями.
   - Тебе надобно ехать к кому-нибудь и узнать поподробнее, - продолжала Мари.
   - К кому же мне ехать, я совершенно не знаю! В редакцию, что ли?
   - Ах, нет! Там, говорят, так за себя перетрусились, что им ни до кого!