- Мне про вас очень много говорили, - начал Салов, устремляя на Павла довольно проницательный взгляд, - а именно - ваш товарищ Живин, с которым я был вместе в Демидовском.
   - А! - произнес Вихров. Живин был тот гимназист, который некогда так искренно восхищался игрою Павла на фортепьянах.
   - И он-с мне между прочим говорил, что вы великий актер, - продолжал Салов. В голосе его как бы слышалась легкая насмешка.
   - Да, я довольно хорошо играю некоторые роли, - сказал Павел, нисколько не сконфузясь.
   - Говорил-с! - повторил Салов. - И у него обыкновенно были две темы для разговоров, это - ваше сценическое дарование и еще его серые из тонкого сукна брюки, которые он очень берег и про которые каждое воскресенье говорил сторожу: "Вычисти, пожалуйста, мне мои серые брюки получше, я в них пойду погулять".
   Такое сопоставление его дарований с брюками показалось Вихрову несколько обидным, но он, впрочем, постарался придать такое выражение своему лицу, из которого ничего не было бы видно, так, как будто бы он прослушал совершеннейшую чепуху и бессмыслицу. Салов, кажется, заметил это, потому что сейчас же поспешил как бы приласкаться к Павлу.
   - Впрочем, то же самое подтверждали и другие ваши товарищи, так что слава эта за вами уже установившаяся, - проговорил он.
   Павел и на это ничего ему не сказал.
   - А вы давно из Демидовского перешли сюда? - спросил он, в свою очередь, Салова.
   - Второй год уж!.. Там профессора или пьянствуют или с женами ссорятся: что же мне было при этом присутствовать? - проговорил поспешно Салов.
   - Здесь и не делают этого, да вы немного ими, кажется, интересуетесь, заметил ему с улыбкой Неведомов.
   - Некогда все! - отвечал Салов, в одно и то же время ухмыляясь и нахмуриваясь. Он никогда почти не ходил в университет и все был на первом курсе, без всякой, кажется, надежды перейти на второй.
   - Ну, батюшка, - обратился он как-то резко к Неведомову, ударяя того по плечу, - я сегодня кончил Огюста Конта{173} и могу сказать, что все, что по части философии знало до него человечество, оно должно выкинуть из головы, как совершенно ненужную дрянь.
   - Уж будто и совсем выкинуть из головы? - спросил Неведомов несколько насмешливо.
   - Выкинуть-с! - повторил Салов резким тоном, - потому что Конт прямо говорит: "Мы знаем одни только явления, но и в них не знаем - каким способом они возникли, а можем только изучать их постоянные отношения к другим явлениям, и эти отношения и называются законами, но сущность же каждого предмета и первичная его причина всегда были и будут для нашего разума terra incognita"*.
   ______________
   * неизвестная земля, область (лат.).
   - Кант{173} почти то же самое говорит, - возразил, как бы в некотором недоумении, Неведомов.
   - Сделайте милость! - почти закричал на него Салов. - Ваш Кант положительнейшим образом признавал и все эти субстанции, точно так же, как Гегель{173} выдумал какого-то человека как микрокосм, - все это чистейшая чепуха! Помилуйте, одно это, - продолжал кричать Салов, как бы больше уже обращаясь к Павлу: - Конт разделил философию на теологическую, метафизическую и положительную: это верх, до чего мог достигнуть разум человеческий! Теология, говорит, есть форма мышления полудиких народов, метафизика есть переходный период, и наконец позитивизм есть последнее слово здравого, незатуманенного ума человеческого.
   Неведомов, при этих словах Салова, усмехнулся.
   - Чему вы смеетесь? Чему? - обратился к нему Салов с азартом.
   - Тому, - отвечал тот кротко, - что нельзя же, прочитав первую попавшуюся под руку философскую систему, уничтожить и почеркнуть ею все прочие.
   - Нет-с, можно, если она удовлетворяет всем требованиям моего ума. Ведь, не правда ли, что я прав? - обратился Салов прямо уже к Павлу. - Вы, конечно, знаете, что отыскивают все философии?
   - Начало всех начал, - отвечал тот не без улыбки.
   - Начало всех начал, - повторил Салов. - А Конт им говорит: "Вы никогда этого начала не знали и не знаете, а знаете только явления, - и явления-то только в отношении к другому явлению, а то явление, в свою очередь, понимаете в отношении этого явления, - справедливо это или нет?
   - Это, может быть, и справедливо, - произнес Павел, - но я совершенно несогласен с вами касательно теологии, которая присуща и самым образованным народам.
   - Да, ее терпят для мужиков везде - даже и умные англичане, - возразил Салов.
   - Кроме того, - продолжал Павел, как бы не слыша его замечания, - ее необходимость доказывается общим верованием всех народов.
   - Что-с? - спросил его вдруг Салов.
   - Необходимость теологии доказывается общим верованием народов, повторил Вихров уже сконфуженным голосом.
   - Послушайте, - начал Салов тоном явного сожаления, - я буду с вами говорить о философии, а вы будете мне приводить доказательства из катехизиса.
   - Что ж такое?.. - больше уже бормотал Павел. Он сам очень хорошо понял, что не совсем удачно выразился.
   - Это доказательство вовсе не из катехизиса, а, напротив доказательство истории, - поддержал его Неведомов. - Существование везде и всюду религии есть такой же факт, как вот этот дом, эти деревья, эти облака, - и от него никакому философу отвертеться нельзя.
   - Действительно факт, - подхватил Салов, - но только болезненный.
   - Не может же болезнь быть всеобщей, - возразил, пожимая плечами, Неведомов, - во всех эпидемиях обыкновенно более половины остается здоровыми, а тут - все...
   - А, это уж, видно, такая повальная на всех! - произнес насмешливо Салов. - Только у одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев и итальянцев, она больше развивается, а у северных меньше. Но не в этом дело: не будем уклоняться от прежнего нашего разговора и станем говорить о Конте. Вы ведь его не читали? Так, да? - прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
   - Нет, не читал, - отвечал тот спокойно, - да и читать не стану.
   - Почему же это он лишен будет этой чести? - спросил Салов насмешливо.
   - Потому что, - продолжал Неведомов тем же спокойным тоном, - может быть, я, в этом случае, и не прав, - но мне всякий позитивный, реальный, материальный, как хотите назовите, философ уже не по душе, и мне кажется, что все они чрезвычайно односторонни: они думают, что у человека одна только познавательная способность и есть - это разум. Я очень хорошо понимаю, что разум есть одна из важнейших способностей души и что, действительно, для него есть предел, до которого он может дойти; но вот тут-то, где он останавливается, и начинает, как я думаю, работать другая способность нашей души - это фантазия, которая произвела и искусства все и все религии и которая, я убежден, играла большую роль в признании вероятности существования Америки и подсказала многое к открытию солнечной системы.
   - Но согласитесь, - опять почти закричал на него Салов, - что у диких народов область этой фантазии гораздо шире и что прогресс человечества и состоит в том, что разум завоевывает у фантазии ее территорию.
   - Это, может быть, отчасти есть.
   - А в конце концов он завоюет у ней все.
   - Ну, этого я не знаю!
   - Да как же вы не знаете, Неведомов!.. Это наконец нечестно: когда вас мыслью, как вилами, прижмут к стене, вы говорите, что не знаете, - горячился Салов.
   - Что же тут нечестного, - произнес Неведомов, - если я говорю не знаю о том, на что сама история не дала ответа?
   - Нет-с, дала ответ, дала в том, как думали лучшие умы, как думали Вольтер{175}, Конт.
   - К чему вы мне все это говорите! - перебил его уже с некоторою досадой Неведомов. - Вы очень хорошо знаете, что ни вашему уму, ни уму Вольтера и Конта, ни моему собственному даже уму не уничтожить во мне тех верований и образов, которые дала мне моя религия и создало воображение моего народа.
   - А к тому, мой миленький, что мне хочется поучить вас; а то вы ведь без меня, моя крошечка, пропадете! - перебил его насмешливо Салов. Он, кажется, был очень доволен, что порассердил немножко Неведомова.
   - Чем вам учить меня, вы гораздо лучше сделаете, если прочтете нам какое-нибудь ваше стихотворение, - возразил тот, - это гораздо приятнее и забавнее от вас слышать.
   - Что за вздор такой! - произнес с улыбкой Салов, а сам между тем встал и начал ходить по комнате.
   Павел, как мы видели, несколько срезавшийся в этом споре, все остальное время сидел нахмурившись и насупившись; сердце его гораздо более склонялось к тому, что говорил Неведомов; ум же, - должен он был к досаде своей сознаться, - был больше на стороне Салова.
   - Какого же рода он стихи пишет? - спросил Вихров Неведомова.
   - Я больше перелагаю-с, - подхватил Салов, - и для первого знакомства, извольте, я скажу вам одно мое новое стихотворение. Господин Пушкин, как, может быть, вам небезызвестно, написал стихотворение "Ангел": "В дверях Эдема ангел нежный" и проч. Я на сию же тему изъяснился так... - И затем Салов зачитал нараспев:
   В дверях палат своих надменно
   Предстал плешивый откупщик,
   А жулик, тощий и смиренный,
   Взирал, как жирный временник,
   С крыльца напутствуем швейцаром,
   В карету модную влезал.
   - О Прометей! - в восторге яром
   Ему воришка закричал.
   Клянусь, что я без всякой злобы,
   Без всякой зависти утробы
   Смотрю, как ты и ешь, и пьешь,
   И жизнь роскошную ведешь.
   Нет! Я завидовать не смею.
   Я пред тобой благоговею;
   Хотя я с детства наметал
   Во всякой краже обе руки,
   Но ты в сей выспренней науке
   Мне будешь вечный идеал!
   - Очень хорошо! - похвалил Вихров, но, кажется, больше из приличия.
   - Что за глупости такие! - проговорил, как бы невольно, несколько потупляясь, Неведомов.
   - Какие же глупости? - воскликнул притворно обиженным голосом Салов. Пойдемте, Вихров, ко мне в номер: я не хочу, чтобы вас развращал этот скептик, - прибавил он и, взяв Павла под руку, насильно увлек его от Неведомова.
   - Я-то пуще скептик, а не он! - говорил тот им вслед.
   Номер Салова оказался почти богато убранным: толстая драпировка на перегородке и на окне; мягкий диван; на нем довольно искусно вышитые шерстями две подушки. В одном из углов стояли трубки с черешневыми чубуками и с дорогими янтарными мундштуками. На окне виднелась выпитая бутылка шампанского; на комоде был открыт богатый несессер и лежала целая дюжина, должно быть еще не игранных карт. Вообще, в убранстве комнаты Салова было больше офицерского, нежели студенческого. Книг почти совсем не было видно, кроме Огюста Конта, книжка которого, не вся еще разрезанная, валялась на столе.
   - Садитесь, пожалуйста! - сказал Салов, любезно усаживая Вихрова на диван и даже подкладывая ему за спину вышитую подушку. Сам он тоже развалился на другом конце дивана; из его позы видно было, что он любил и умел понежиться и посибаритничать{177}.
   - А вот и Конт! - сказал Павел, показывая на лежавшую на столе книжку.
   - Да-с, я его нарочно купил, и, вообразите, он теперь у меня - у одного в Москве... Они все ведь тут студенты - гегелисты... Только вдруг я раз в кондитерской, в которую хожу каждый день пить кофе, читаю в французской газете, что, в противоположность всем немецким философам, в Париже образуется школа позитивистов, и представитель ее - Огюст Конт... Я сейчас к книгопродавцу: "Давайте Конта!" - "Нет еще у нас..." - "Выпишите!" Выписал: тридцать рублей содрал за одну книжку, потому что запрещена она у нас... Вот я теперь и подчитал ее, и буду их всех резать! - заключил Салов, с удовольствием потирая себе руки.
   - Ну, вам Неведомова, кажется, не срезать этим, - возразил Павел.
   - Неведомова-то! - воскликнул Салов. - Да разве вы не видите, что он сумасшедший... Одежда-то его, а!.. Как одежда-то его вам нравится?
   - Одежда у него действительно странная, - произнес Павел.
   - Вы знаете, он за нее в остроге сидел, - продолжал Салов с видимым уже удовольствием. - Приехал он там в Тулу или Калугу... Подрясник этот у него еще тогда был новый, а не провонялый, как теперь... Он выфрантился в него, взял в руки монашеские четки, отправился в церковь - и там, ставши впереди всех барынь и возведя очи к небу, начинает молиться. Все, разумеется, спрашивают: "Кто такой, кто такой этот интересный монах?" Заинтересовалась сим и полиция также... Он из церкви к себе в гостиницу, а кварташки за ним... "Кто, говорят, такой этот господин у вас живет? Покажите его паспорт!" - Показывают... Оказывается, что совершенно не монах, а светский человек. Они сначала - в часть его, а потом - и в острог, да сюда в Москву по этапу и прислали, как в показанное им место жительства.
   - Негодяи! - произнес Вихров с негодованием. - Зачем он носит еще это одеяние?
   - Носит, чтобы нравиться женщинам, - отвечал ядовито Салов.
   - О, полноте!.. Он, кажется, совсем не такой.
   - Он-то!.. Он и тут вон влюблен в одну молоденькую девочку: она теперь чистенькая, конечно, но, разумеется, того только и ждет, чтобы ее кто-нибудь взял на содержание, а он ей, вместо того, Шекспира толкует и стихи разные читает. Глупо это, по-моему.
   - Почему глупо? - спросил Павел.
   - Потому что, если он научить ее этому хочет, так зачем это ей? На кой черт?.. Если же соблазнить только этим желает, то она всего скорей бы, вероятно, соблазнилась на деньги.
   - Но, может быть, он думает жениться на ней и образовывает ее для этого.
   - Как же ему жениться, когда он сам один едва с голоду не умирает?
   - Разве у него нет состояния?
   - Никакого!.. Так себе перебивается кой-какими урочишками, но и тех ему мало дают: потому что, по костюму, принимают его - кто за сумасшедшего, а кто и за бродягу.
   - Разве такой умный и образованный человек может быть бродягой! воскликнул Вихров.
   - Отчего же нет? Я видал бродяг и мошенников пообразованнее его, возразил наивно Салов; вообще, тоном голоса своего и всем тем, что говорил о Неведомове он, видимо, старался уронить его в глазах Павла.
   - А что, вы не обедаете в общей зале, с нами? - прибавил он после некоторого молчания.
   - Я обедаю обыкновенно у себя в комнате, - отвечал Павел.
   - Ну что, нет! Будемте обедать там!.. Петр!.. - крикнул Салов.
   На этот зов необыкновенно поспешно и с заметным почтением явился номерной лакей.
   - А что обедать? - спросил его Салов почти повелительно.
   - Обедать готово, если прикажете, - отвечал тот.
   - Да, вели! Кстати, скажите, - прибавил Салов, обращаясь к Павлу, что, вы играете в карты?
   - Нет, - отвечал тот.
   - Как же это - нет? Надо учиться, - произнес Салов.
   - Как-нибудь выучусь, - проговорил Павел.
   - Непременно-с, непременно, - повторил Салов.
   Вскоре они оба вошли в обеденную залу. M-me Гартунг по-прежнему лежала за ширмами. Номера ее еще не все были заняты; а потому общество к обеду собралось не весьма многочисленное: два фармацевта, которые, сидя обыкновенно особняком, только между собою и разговаривали шепотом и, при этом, имели такие таинственные лица, как будто бы они сейчас приготовились составлять самый ужасный яд. Неведомов пришел под руку с известной уже нам девицей, которая оттого, в одно и то же время, конфузилась и смеялась. Будучи на этот раз в платье, а не в блузе, она показалась Вихрову еще интереснее. Это было какое-то по природе своей грациозное существо; все в ней было деликатно: губки, носик, ножки, талия; она весело и простодушно улыбалась. Неведомов между тем усадил свою спутницу рядом с собой и по временам, несмотря на свои мягкие голубые глаза, взглядывал на нее каким-то пламенным тигром. Салов сел рядом с Павлом. M-me Гартунг несколько раз и каким-то заметно нежным голосом восклицала: "Салов, подите сюда!". И Салов, делая явно при всех гримасу, ходил к ней, а потом, возвращаясь и садясь, снова повторял эту гримасу и в то же время не забывал показывать головой Павлу на Неведомова и на его юную подругу и лукаво подмигивать.
   - Что это хозяйка все зовет к себе Салова? - спросил Павел после обеда Неведомова.
   - Вероятно, как старшего постояльца своего, - отвечал тот и, видимо, больше всего занятый своею собеседницей, снова подал ей руку, и они отправились в ее номер.
   "Тут, должно быть, амуретов пропасть!" - подумал про себя Павел.
   VI
   КАНДИДАТ МАРЬЕНОВСКИИ И СТУДЕНТЫ ПЕТИН И ЗАМИН
   Через несколько дней, общество m-me Гартунг за ее табльдотом еще увеличилось: появился худощавый и с весьма умною наружностью молодой человек в штатском платье. Салов сначала было адресовался к нему весьма дружественно, но вновь прибывший как-то чересчур сухо отвечал ему, так что Салов, несмотря на свой обычно смелый и дерзкий тон, немного даже сконфузился и с разговорами своими отнесся к сидевшей в уединении Анне Ивановне. Она, как показалось Павлу, была с ним нисколько не менее любезна, чем и с Неведомовым, который был на уроке и позапоздал прийти к началу обеда, но когда он пришел, то, увидев вновь появившегося молодого человека, радостно воскликнул: "Боже мой, Марьеновский! Кого я вижу?" - И затем он подошел к нему, и они дружески расцеловались. Потом, Неведомов сел рядом с Марьеновским и продолжал любовно смотреть на него; они перекинулись еще несколькими словами. Неведомов, после того, взглянул на прочих лиц, помещавшихся за табльдотом, и увидел, что Анна Ивановна сидит с Саловым и, наклонившись несколько в его сторону, что-то такое слушает не без внимания, что Салов ей говорит. Неведомов при этом побледнел немного, стал кусать себе губы и с заметною рассеянностью отвечал на вопросы Марьеновского. К концу обеда он, впрочем, поуспокоился - может быть потому, что Салова вызвал кто-то приехавший к нему, и тот, уходя, объявил, что больше не воротится. Два фармацевта, по-прежнему обедавшие особняком, тоже ушли вскоре за ним.
   Неведомов в это время обратился к Марьеновскому с вопросом:
   - А что, скажите, нового в мире юриспруденции?
   - Теперь напечатан процесс madame Лафарж, - отвечал тот.
   Павел нарочно пересел с своего стула на ближайший к ним, чтобы лучше слышать их разговор.
   - Это, что убила мужа, - подхватил Неведомов.
   - Да, и тут замечательно то, что, по собранным справкам, она ему надавала до полфунта мышьяку, а при анатомировании нашли самый вздор, который мог к нему войти в кровь при вдыхании, как железозаводчику.
   - Однакож ее обвинили? - вмешался в разговор Вихров.
   - Ее обвинили, - отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, - и речь генерал-прокурора была, по этому делу, блистательна. Он разбил ее на две части: в первой он доказывает, что m-me Лафарж могла сделать это преступление, - для того он привел почти всю ее биографию, из которой видно, что она была женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части он говорит, что она хотела сделать это преступление, - и это доказывает он ее нелюбовью к мужу, ссорами с ним, угрозами...
   - Логично, - произнес Неведомов.
   - Удивительно просто, точно задачу какую математическую решил, - сказал Марьеновский.
   - Скажите, присяжные ее осудили? - спросил Павел, отнесясь к нему опять со всевозможною вежливостью.
   - Разумеется, - отвечал ему тоже вежливо и Марьеновский.
   - Факты дела напечатаны все? - спросил его Неведомов.
   - Все, до самых мельчайших подробностей.
   - А к чему бы присудили ее по нашим законам? - прибавил Неведомов.
   Марьеновский пожал плечами.
   - Самое большее, что оставили бы в подозрении, - отвечал он с улыбкой.
   - Значит, уголовные законы наши очень слабы и непредусмотрительны, вмешался опять в разговор Вихров.
   - Напротив! - отвечал ему совершенно серьезно Марьеновский. - Наши уголовные законы весьма недурны, но что такое закон?.. Это есть формула, под которую не могут же подойти все случаи жизни: жизнь слишком разнообразна и извилиста; кроме того, один и тот же факт может иметь тысячу оттенков и тысячу разных причин; поэтому-то и нужно, чтобы всякий случай обсудила общественная совесть или выборные из общества, то есть присяжные.
   - Отчего у нас не введут присяжных?.. Кому они могут помешать? произнес Павел.
   Марьеновский усмехнулся.
   - Очень многому! - отвечал он. - Покуда существуют другие злоупотребительные учреждения, до тех пор о суде присяжных и думать нечего: разве может существовать гласный суд, когда произвол административных лиц доходит бог знает до чего, - когда существует крепостное право?.. Все это на суде, разумеется, будет обличаться, обвиняться...
   - Главным образом, достоинство и беспристрастие суда, я полагаю, зависит от несменяемости судей, - заметил Неведомов.
   - И то ничего не значит, - возразил ему Марьеновский. - Во Франции так называемые les tribunaux ordinaires* были весьма независимы: король не мог ни сменять, ни награждать, ни перемещать даже судей; но зато явился особенный суд, le tribunal exceptionnel**, в который мало-помалу перенесли все казенные и общественные дела, а затем стали переносить и дела частных лиц. Если какой-нибудь господин был довольно силен, он подавал прошение королю, и тот передавал дело его в административный суд, - вот вам и несменяемость судей!
   ______________
   * обыкновенные суды (франц.).
   ** суд для рассмотрения дел, изъятых из общего судопроизводства (франц.).
   Весь этот разговор молодые люди вели между собой как-то вполголоса и с явным уважением друг к другу. Марьеновский по преимуществу произвел на Павла впечатление ясностью и простотой своих мыслей.
   - Кто это такой? - спросил он потихоньку Неведомова, когда Марьеновский встал, чтобы закурить сигару.
   - Это кандидат юридического факультета, - отвечал тот. - Он нынче только кончил курс.
   - Что же, он - в профессора хочет?
   - Не знаю. Он теперь продал все свое маленькое состояньице и с этими деньгами едет за границу, чтобы доканчивать свое образование.
   Марьеновский снова подошел к ним и сел.
   Во все это время Анна Ивановна, остававшаяся одна, по временам взглядывала то на Павла, то на Неведомова. Не принимая, конечно, никакого участия в этом разговоре, она собиралась было уйти к себе в комнату; но вдруг, услышав шум и голоса у дверей, радостно воскликнула:
   - Ах, это, должно быть, Петин и Замин!
   Вошли шумно два студента: один - толстый, приземистый, с курчавою головой, с грубыми руками, с огромными ногами и почти оборванным образом одетый; а другой - высоконький, худенький, с необыкновенно острым, подвижным лицом, и тоже оборванец.
   - Вот они где тут! - воскликнул толстяк и, потом, пошел со всеми здороваться: у каждого крепко стискивал руку, тряс ее; потом, с каждым целовался, не исключая даже и Вихрова, которого он и не знал совсем. Анне Ивановне он тоже пожал руку и потряс ее так, что она даже вскрикнула: "Замин, больно!". Тот, чтобы вознаградить ее, поцеловал у нее руку; она поцеловала его в макушку. Петин, худощавый товарищ Замина, тоже расцеловался со всеми, а перед Анной Ивановной он, сверх того, еще как-то особенно важно раскланялся, отчего та покатилась со смеху.
   - Приехали из деревни? - сказал новоприбывшим Неведомов.
   - Приехали! - отвечал толстяк, шумно усаживаясь. Петин поместился тоже рядом с ним и придал себе необыкновенно прямую и солидную фигуру, так что Анна Ивановна взглянуть на него не могла без смеху: это, как впоследствии оказалось, Петин англичанина представлял.
   - Чей это там такой курчавый лакей? - продолжал толстый.
   - Это, должно быть, мой Иван, - сказал с улыбкой Павел.
   - Какой славный малый, какой отличный, должно быть! - продолжал Замин совершенно искренним тоном. - Я тут иду, а он сидит у ворот и песню мурлыкает. Я говорю: "Какую ты это песню поешь?" - Он сказал; я ее знаю. "Давай, говорю, вместе петь". - "Давайте!" - говорит... И начали... Народу что собралось - ужас! Отличный малый, должно быть... бесподобный!
   - Замин, это вы? - раздался вдруг из-за перегородки довольно неблагосклонный голос хозяйки.
   - Я, - отвечал Замин, подмигнув товарищам.
   - Вы опять тут будете кричать! Уйдите, прошу вас, в какой другой номер, - продолжала m-me Гартунг.
   - А вы все больны? - спросил ее довольно добродушно Замин.
   - Больна! Прошу вас, уйдите, - повторила она настойчиво.
   M-me Гартунг была сердита на Замина и Петина за то, что они у нее около года стояли и почти ни копейки ей не заплатили: она едва выжила их из квартиры.
   - Надо уйти куда-нибудь, - сказал добродушно Замин.
   - Иесс! - произнес за ним его товарищ с совершенно английским акцентом, так что все расхохотались.
   - Милости прошу, господа, ко мне; у меня номер довольно большой, сказал Павел: ему очень нравилось все это общество.
   - А этот Ваня ваш - будет у вас? - спросил Замин.
   - Непременно! - отвечал Павел, улыбаясь.
   - И отлично! Пойдемте! - сказал Замин, поднимаясь.
   Товарищ тоже за ним поднялся.
   - Позвольте и вас просить посетить меня! - обратился Павел к Марьеновскому.
   - Очень рад! - отвечал тот.
   - А как же я - где же вас послушаю? - сказала горестным голосом Анна Ивановна, обращаясь к Замину и Петину.
   - А, да с нами же пойдемте! - воскликнул Замин.
   - А мне можно к вам? - обратилась Анна Ивановна, слегка покраснев, к Павлу.
   - Сделайте милость! - отвечал тот.
   - Можно, пойдемте! - разрешил ей и Неведомов, а потом взял ее под руку, и все прочие отправились за ними гурьбой.
   Когда проходили по коридору, к Вихрову подошел Замин.
   - Нет ли там у вас какого беспорядка в комнате? Вы приберите: она девушка славная! - проговорил он шепотом, показывая головой на Анну Ивановну.
   - У меня совершенно все в порядке, - отвечал Вихров.
   Анна Ивановна была дочь одного бедного чиновника, и приехала в Москву с тем, чтобы держать в университете экзамен на гувернантку. Она почти без копейки денег поселилась в номерах у m-me Гартунг и сделалась какою-то дочерью второго полка студентов: они все почти были в нее влюблены, оберегали ее честь и целомудрие, и почти на общий счет содержали ее, и не позволяли себе не только с ней, по даже при ней никакой неприличной шутки: сама-то была она уж очень чиста и невинна душою!