Писемский Алексей. Люди сороковых годов

   Он был заметно выпивши и с сильно перекошенным лицом. Они все трое прямо полезли было на лестницу, но солдат их остановил.
   - Погодите, вызовут, не ваша еще череда.
   Мужики и Иван остановились на крыльце; наконец, с лестницы сбежал голый человек. "Не приняли! Не приняли!" - кричал он, прихлопывая себя, и в таком виде хотел было даже выбежать на улицу, но тот же солдат его опять остановил.
   - Дьявол этакой, оденься, прежде чем бежать-то! - сказал он.
   Парень проворно надернул на себя штанишки, рубашку и, все-таки не надев кафтана и захватив его только в руки, побежал на улицу.
   - Хлопкова! - раздался голос сверху.
   Иван вздрогнул. Это была его фамилия, и его вызывали.
   Нарядные мужики ввели его в сени и стали раздевать его. Иван дрожал всем телом. Когда его совсем раздели, то повели вверх по лестнице; Иван продолжал дрожать. Его ввели, наконец, и в присутствие. Председатель стал спрашивать; у Ивана стучали зубы, - он не в состоянии даже был отвечать на вопросы. Доктор осмотрел его всего, потрепал по спине, по животу.
   - Этот малый славный! - сказал он.
   Иван только дико посмотрел на него.
   Его подвели под мерку.
   - Четыре и три четверти! - дискантом произнес стоявший у меры солдат.
   - Лоб! - крикнул председатель.
   - Лоб! - крикнул за ним и солдат - и почти выпихнул Ивана в соседнюю комнату. Там дали ему надеть только рубашку и мгновенно остригли под гребенку.
   - Желаем службы благополучной и здоровья! - сказал ему цирюльник, тоже солдат.
   Иван продолжал дико смотреть на него; затем его снова выпустили в сени и там надели на него остальное платье; он вышел на улицу и сел на тумбу. К нему подошли его хозяева, за которых он шел в рекруты.
   - Благодарим покорно-с! - говорили они, неуклюже протягивая к нему руки для пожатия.
   - Ничего-с!.. - отвечал им что-то и Иван.
   Страх отнял у него и последнее сознание; он, по-видимому, никак не ожидал, чтобы его забрили.
   X
   ГУМАННЫЙ ГУБЕРНАТОР
   Часов в десять утра к тому же самому постоялому двору, к которому Вихров некогда подвезен был на фельдъегерской тележке, он в настоящее время подъехал в своей коляске четверней. Молодой лакей его Михайло, бывший некогда комнатный мальчик, а теперь малый лет восемнадцати, франтовато одетый, сидел рядом с ним. Полагая, что все злокачества Ивана произошли оттого, что он был крепостной, Вихров отпустил Михайлу на волю (он был родной брат Груши) и теперь держал его как нанятого.
   Когда въехали на двор под ворота, Михайло проворно выскочил из экипажа, сбегал наверх, отыскал там номер и пригласил барина.
   Вихров вошел; оказалось, что это был тот самый номер, в котором он в первый приезд свой останавливался.
   Вихров послал в ту же самую цирюльню за цирюльником для себя, и тот же самый цирюльник пришел к нему (в провинции редко и нескоро меняются все публичные предметы). Вихров и на этот раз заговорил с цирюльником о губернаторе.
   - Ну, а нынешний губернатор каков? - спросил он.
   - Генерал обходительный, очень даже! - отвечал цирюльник (он против прежнего модней еще, кажется, стал говорить).
   - А где же прежний?
   - В Москве он жил.
   - А дама его сердца?
   - Попервоначалу она тоже с ним уехала; но, видно, без губернаторства-то денег у него немножко в умалении сделалось, она из-за него другого стала иметь. Это его очень тронуло, и один раз так, говорят, этим огорчился, что крикнул на нее за то, упал и мертв очутился; но и ей тоже не дал бог за то долгого веку: другой-то этот самый ее бросил, она - третьего, четвертого, и при таком пути своей жизни будет ли прок, - померла, говорят, тоже нынешней весной!
   "Сколько из тех людей, - невольно подумалось Вихрову, - которых он за какие-нибудь три - четыре года знал молодыми, цветущими, здоровыми, теперь лежало в могилах!"
   При этой мысли он взглянул и на себя в зеркало: голова его была седа, лицо испещрено морщинами; на лбу выступили желчные пятна, точно лет двадцать или тридцать прошло с тех пор, как он приехал в этот город, в первый раз еще в жизни столь сильно потрясенный.
   - А где Захаревские? - спросил он в заключение цирюльника.
   - Старший-то в Петербурге остался, - большое место там получил; а младший где-то около Варшавской железной дороги завод, что ли, какой-то завел!.. Сильно, говорят, богатеет - и в здешних-то местах сколько ведь он тоже денег наприобрел - ужасно много!
   Вихров, по старому знакомству, дал цирюльнику на чай три рубля серебром, чем тот оставшись крайне доволен, самомоднейшим образом раскланялся с ним и ушел.
   Герой мой оделся и поехал к губернатору.
   Каждая улица, каждый переулок, каждая тумба, мимо которых он проезжал, были до гадости ему знакомы; но вот завиднелось вдали и крыльцо губернаторского дома, выкрашенное краской под шатер.
   Сколько раз и с каким тяжелым чувством подъезжал Вихров к этому крыльцу, да и он ли один; я думаю, все чиновники и все обыватели то же самое чувствовали! Ему ужасно захотелось поскорей увидать, как себя Абреев держал на этом посту.
   В передней, из которой шла парадная лестница, он не увидел ни жандарма, ни полицейского солдата, а его встретил благообразный швейцар; лестница вся уставлена была цветами.
   - Сергей Григорьич принимает? - спросил Вихров.
   - Принимает-с! Пожалуйте вверх, - отвечал каким-то необыкновенно ласковым голосом швейцар: ему вряд ли не приказано было как можно вежливей принимать посетителей.
   Вихров пошел и в той зале, где некогда репетировался "Гамлет", он тоже не увидал ни адъютанта, ни чиновника, а только стояли два лакея в черных фраках, и на вопрос Вихрова: дома ли губернатор? - они указали ему на совершенно отворенный кабинет.
   Вихров вошел и увидел, что Абреев (по-прежнему очень красивый из себя) разговаривал с сидевшей против него на стуле бедно одетой дамой-старушкой.
   - А, Павел Михайлович! - воскликнул он, увидев Вихрова. - Как я рад вас видеть; но только две-три минуты терпенья, кончу вот с этой госпожой...
   Вихров нарочно отошел в самый дальний угол.
   - Ваше превосходительство, - говорила старушка. - мне никакого сладу с ним нет! Прямо без стыда требует: "Отдайте, говорит, маменька, мне состояние ваше!" - "Ну, я говорю, если ты промотаешь его?" - "А вам, говорит, что за дело? Состояние у всех должно быть общее!" Ну, дам ли я, батюшка, состояние мое, целым веком нажитое, - мотать!
   Абреев усмехнулся на это.
   - Что ж я для вас в этом случае могу сделать? - спросил он.
   - Да вы, батюшка, вызовите его к себе, - продолжала старушка, - и пугните его хорошенько... "Я, мол, тебя в острог посажу за то, что ты матери не почитаешь!.."
   - Никакого права не имею даже вызвать его к себе! Вам гораздо бы лучше было обратиться к какому-нибудь другу вашего дома или, наконец, к предводителю дворянства, которые бы внушили ему более честные правила, а никак уж не ко мне, представителю только полицейско-хозяйственной власти в губернии! - говорил Абреев; он, видимо, наследовал от матери сильную наклонность выражаться несколько свысока.
   - Ваше превосходительство, в ком же нам и защиты искать! - возражала старушка. - Я вон тоже с покойным моим мужем неудовольствия имела (пил он очень и буен в этом виде был), сколько раз к Ивану Алексеичу обращалась; он его иногда по неделе, по две в частном доме держал.
   Абреев опять пожал плечами.
   - То было, сударыня, одно время, а теперь другое! - произнес он.
   - Времена, ваше превосходительство, все одни и те же... Я, конечно что, как мать, не хотела было и говорить вам: он при мне, при сестрах своих кричит, что бога нет!
   - И в этом случае вините себя: зачем вы его так воспитали.
   - Что же я его воспитала: я его в гимназии держала до пятого класса, а тут сам же не захотел учиться; стал себя считать умней всех.
   - Попросите теперь священника, духовника вашего, чтобы он направил его на более прямой путь.
   - Послушает ли уж он священника, - возразила с горькою усмешкою старушка, - коли начальство настоящее ничего не хочет с ним делать, что же может сделать с ним священник?
   Абреев и на это только усмехнулся и молчал; молчала также некоторое время и старушка, заметно недовольная им.
   - Извините, что обеспокоила вас, - произнесла она, наконец, привставая.
   - Извиняюсь и я, что ничем не в состоянии помочь вам, - отвечал ей Абреев, вежливо раскланиваясь.
   Старушка ушла.
   Сергей Григорьич сейчас же обратился к Вихрову.
   - Я надеюсь, что вы приехали разделить со мной тяжелое бремя службы, сказал он.
   - Нет, Сергей Григорьич, - возразил Вихров, - я просто приехал повидаться с вами и пожить здесь некоторое время.
   - А, это еще любезнее с вашей стороны, - подхватил Абреев, крепко и дружески пожимая его руку.
   В это время в кабинет вошел молодой человек и не очень, как видно, умный из лица, в пиджаке, с усами и бородой.
   - Сергей Григорьич, - сказал он совершенно фамильярно Абрееву, - у вас тут осталось предписание министра?
   - Нет, - отвечал Абреев.
   - Да как же нет, оно у вас на столе должно быть, - продолжал молодой человек и начал без всякой церемонии рыться на губернаторском столе, однако бумаги он не нашел. - В канцелярии она, вероятно, - заключил он и ушел.
   Вихров в эти минуты невольно припомнил свое служебное время и свои отношения к начальству, и в душе похвалил Абреева.
   - Это, вероятно, ваш правитель канцелярии? - спросил он.
   - Да, - отвечал тот, - когда меня назначили сюда, я не хотел брать какого-нибудь старого дельца, а именно хотел иметь около себя человека молодого, честного, симпатизирующего всем этим новым идеям, особенно ввиду освобождения крестьян.
   - А уж есть об этом мысль?
   - Больше, чем мысль; комиссия особая на днях об этом откроется!
   - То-то мою повесть из крестьянского быта пропустили, - проговорил Вихров.
   - Читал я ее; прекрасная вещь, прекрасная! - сказал Абреев.
   На эти слова его один из лакеев вошел и доложил:
   - Преосвященнейший владыко приехал!
   - Проси в гостиную! - проговорил торопливо Абреев. - Pardon! обратился он к Вихрову и вслед за тем сейчас же прибавил: - Надеюсь, что вы сегодня приедете ко мне обедать?
   - Очень рад! - отвечал Вихров.
   Они расстались. Проходя зало, Вихров увидел входящего архиерея. Запах духов чувствительно раздался за ним.
   Вихров уехал в свой номер.
   Обеденное общество Абреева собралось часам к пяти и сидело в гостиной; черноглазая и чернобровая супруга его заметно пополнела и, кажется, немножко поумнела; она разговаривала с Вихровым.
   - Вы из Петербурга теперь? - спрашивала она его своим мятым языком.
   - Нет, из деревни, - отвечал Вихров.
   - Что же, вы в деревне и живете?
   - Да, жил.
   - А теперь где же будете жить? - продолжала хозяйка.
   - Теперь, вероятно, буду жить в Петербурге, - отвечал Вихров, решительно недоумевавший, зачем это ей так подробно нужно знать, а между тем он невольно прислушивался к довольно оживленному разговору, который происходил между Абреевым и его правителем канцелярии.
   - Тут-с дело не в справедливости, - толковал с важностью молодой человек, - а в принципе.
   Фигура Абреева выражала вся как бы недоумение.
   - Каким же образом писать это в донесении, когда все факты говорят противное? - произнес он.
   - Факты представляют временную, случайную справедливость, а принцип есть представитель вечной и высшей справедливости, - возражал ему правитель канцелярии.
   Абреев все-таки, как видно, недоумевал.
   - Поставьте вопрос так-с! - продолжал правитель канцелярии и затем начал уж что-то такое тише говорить, так что Вихров расслушать даже не мог, тем более, что из залы послышались ему как бы знакомые сильные шаги.
   Вихров с любопытством взглянул на дверь, и это, в самом деле, входил Петр Петрович Кнопов, а за ним следовал самолюбивый Дмитрий Дмитрич, бывший совестный судья, а ныне председатель палаты.
   Абреев нарочно пригласил их, как приятелей Вихрова.
   - Знакомить, кажется, нечего! - сказал он всем с улыбкою.
   - Знаем-с друг друга, знаем-с, - подхватил Кнопов, целуясь с Вихровым.
   Председатель тоже с ним расцеловался.
   - Что батюшка, друг мой милый, - продолжал Петр Петрович плачевным голосом, - нянюшка-то твоя умерла, застрелил, говорят, ее какой-то негодяй?
   Вихрова эти слова рассердили.
   - Такими вещами не шутят! - проговорил он.
   - Не шучу, а плачу, уверяю тебя! - произнес Петр Петрович и обратился уже к губернаторше.
   - Никак, ваше превосходительство, не могу я здесь найти этого прекрасного плода, который ел в детстве и который, кажется, называется кишмиш или мишмиш?
   - Ах, это нам из Астрахани возили с шепталой, - подхватила с видимым удовольствием хозяйка.
   - Ваше превосходительство, - отнесся Кнопов уже к самому Абрееву, - по случаю приезда моего друга Павла Михайловича Вихрова, который, вероятно, едет в Петербург, я привез три карикатуры, которые и попрошу его взять с собой и отпечатать там.
   - Какие же это? - спросил Абреев, подходя к столу, около которого уселся Петр Петрович.
   К тому же столу подошли председатель, Вихров и молодой правитель канцелярии. Кнопов вынул из кармана бережно сложенные три рисунка.
   - Первая из них, - начал он всхлипывающим голосом и утирая кулаком будто бы слезы, - посвящена памяти моего благодетеля Ивана Алексеевича Мохова; вот нарисована его могила, а рядом с ней и могила madame Пиколовой. Петька Пиколов, супруг ее (он теперь, каналья, без просыпу день и ночь пьет), стоит над этими могилами пьяный, плачет и говорит к могиле жены: "Ты для меня трудилась на поле чести!.." - "А ты, - к могиле Ивана Алексеевича, - на поле труда и пота!"
   - Я не понимаю этого, - сказала хозяйка, раскрывая на него свои большие черные глаза, - что такое на поле чести?
   - Честно уж очень она трудилась для него и деньги выработывала, отвечал Кнопов.
   - Не понимаю, - повторила хозяйка. - Ну, а это что же опять, на поле труда и пота? - продолжала она.
   - Ведь трудно, знаете, в некоторые лета трудиться, - объяснил ей Кнопов.
   - Не понимаю! - произнесла еще раз губернаторша.
   - Ну, и не трудитесь все понимать, - перебил ее муж. - Вторая карикатура...
   - Вторая карикатура на друга моего Митрия Митрича, - отвечал Кнопов, это вот он хватает за фалду пассажира и тащит его на пароход той компании, которой акции у него, а то так-то никто не ездит на их пароходах.
   - Тебе хорошо смеяться! - произнес со вздохом председатель.
   - Наконец, третья карикатура, собственно, на вас, ваше превосходительство! - воскликнул Кнопов.
   - Покажите! - сказал Абреев, а сам, впрочем, немножко покраснел.
   - Это вот, изволите видеть, вы!.. Похожи?
   - Похож!
   - А перед вами пьяный и растерзанный городовой; вы стоите от него отвернувшись и говорите: "Мой милый друг, застегнись, пожалуйста, а то мне, как начальнику, неловко тебя видеть в этом виде" - и все эти три карикатуры будут названы: свобода нравов.
   - Такою карикатурою, какую вы нарисовали на Сергея Григорьича, вмешался в разговор правитель канцелярии, - каждый скорее может гордиться; это не то, что если бы представить кого-нибудь, что он бьет своего подчиненного.
   - Да ведь это смотря по вкусу, - отвечал ему Петр Петрович, - кто любит сам бить, тот бы этим обиделся; а кто любит, чтобы его били, тот этим возгордится.
   - Эх, mon cher, mon cher! - воскликнул со вздохом и ударив Кнопова по плечу губернатор. - На всех не угодишь! Пойдемте лучше обедать! - заключил он, и все за ним пошли.
   Обед был прекрасно сервирован и прекрасно приготовлен. Несколько выпитых стаканов вина заметно одушевили хозяина. Когда встали из-за стола и все мужчины перешли в его кабинет пить кофе и курить, он разлегся красивым станом своим на диване.
   - Удивительное дело! - начал он с заметною горечью. - Ума, кажется, достаточно у меня, чтобы занимать мою должность; взяток я не беру, любовницы у меня нет; а между тем я очень хорошо вижу, что в обществе образованном и необразованном меня не любят! Вон Петр Петрович, как умный человек, скорее попал на мою слабую сторону: я действительно слаб слишком, слишком мягок; а другим я все-таки кажусь тираном: я требую, чтобы вносили недоимки - я тиран! Чтобы не закрывали смертоубийств - я тиран! Я требую, чтобы хоть на главных-то улицах здешнего города было чисто - я тиран.
   - Этим вы не за себя наказуетесь! В обществе ненависть к администраторам - историческая, за разных прежних воевод и наместников! сказал как бы в утешение Абрееву его юный правитель канцелярии.
   - Не знаю, это так ли-с! - начал говорить Вихров (ему очень уж противна показалась эта битая и избитая фраза молодого правителя канцелярии, которую он, однако, произнес таким вещим голосом, как бы сам только вчера открыл это), - и вряд ли те воеводы и наместники были так дурны. Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора - Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, - поляки, украинцы и даже черкесы, - в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, - отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
   Речь эта Вихрова почему-то ужасно понравилась правителю канцелярии.
   - Я с вами совершенно согласен, совершенно! - подхватил он.
   - А я так ничего и не понял, что он говорил! - сказал Петр Петрович, осмотрев всех присутствующих насмешливым взглядом. - Ты, Митрий Митрич, понял? - спросил он председателя.
   - Отчего же не понять! - отвечал тот, немного, впрочем, сконфузясь.
   - Врешь, не понял, - подхватил Кнопов.
   - Понять очень просто, что русский человек к порядку не склонен и не любит его, - пояснил Абреев.
   - Нет-с, это не то, что нелюбовь к порядку, а скорей - стремление к децентрализации! - объявил ему опять его юный правитель.
   Вихров между тем, утомленный с дороги, стал раскланиваться. Абреев упросил его непременно приехать вечером в театр; Петр Петрович тоже обещался туда прибыть, председатель тоже. Молодой правитель канцелярии пошел провожать Вихрова до передней.
   - Я всегда был ваш читатель, - сказал он, пожимая ему руку, - и, конечно, во многом с вами не согласен, но все-таки не могу вам не передать моего уважения.
   Герой мой около этого времени напечатал еще несколько своих новых вещей.
   - И вот ваше мнение, которое вы сейчас высказали, показывает, что вы славянофил, - продолжал молодой человек.
   - Может быть, и славянофил! - отвечал ему Вихров.
   Он очень уж хорошо видел, что молодой человек принадлежал к разряду тех маленьких людишек, которые с ног до головы начинены разного рода журнальными и газетными фразами и сентенциями и которыми они необыкновенно спешат поделиться с каждым встречным и поперечным, дабы показать, что и они тоже умные и образованные люди.
   - Это единственная из всех старых русских литературных партий, которую я уважаю! - заключил с важностью молодой человек.
   "Очень нужно этим партиям твое уважение и неуважение!" - подумал Вихров и поспешил уехать.
   XI
   СКОРБИ ГУМАННОГО ГУБЕРНАТОРА
   Едучи в театр, Вихров вспомнил, что у него в этом городе еще есть приятель - Кергель, а потому, войдя в губернаторскую ложу, где застал Абреева и его супругу, он первое же слово спросил его:
   - А что, скажите, где Кергель?
   - А вот он, - отвечал Абреев, показывая головой на стоявшего в первом ряду кресел военного.
   - Вы его в военного преобразили?.. - спросил Вихров.
   - Да, непременно просил: "В полувоенной форме меня, говорит, подчиненные будут менее слушаться!" А главное, я думаю, чтобы больше нравиться женщинам.
   - А он этим занимается до сих пор?
   - Только этим и занимается, больше ничем - решительно Сердечкин. Теперь вот влюблен в эту молоденькую актрису и целые дни сидит у нее, пишет ей стихи! Вы хотите его видеть?
   - Очень!
   Абреев позвал лакея и велел тому пригласить к нему полицеймейстера. Услыхав зов губернатора, Кергель сейчас же побежал и молодецки влетел в ложу; но, увидев перед собою Вихрова, весь исполнился удивления.
   - Какими судьбами! - воскликнул он и начал Вихрова целовать так громко, что губернаторша даже обернулась.
   Кергель сейчас же отдал ей глубокий поклон. Он и за ней был бы не прочь приволокнуться, но боялся губернатора.
   - А вы все пожираете глазами madame Соколову (фамилия актрисы)? спросил его Абреев.
   - По обязанности службы я надо всем должен наблюдать, - отвечал Кергель.
   - Вы скорее во вред вашей службе очень уж усердно наблюдаете за госпожою Соколовой.
   - Нельзя же, она девушка молодая, одинокая, приехала в незнакомый город! Нельзя же не оберегать ее, - отшучивался Кергель.
   Кергель, изъявивши еще раз свой восторг Вихрову, что встретился с ним, снова спешил уйти вниз, чтобы быть ближе к предмету страсти своей.
   - Да посидите тут, - сказал было ему Абреев.
   - Нет уж, позвольте мне туда, - сказал Кергель и мгновенно исчез.
   - Попробовал бы с Иваном Алексеевичем полицеймейстер так пошутить!.. невольно вырвалось у Вихрова.
   - Но и я скоро буду делать ему замечания; невозможно в такие лета так дурачиться, - произнес как бы и сердитым голосом Абреев.
   На сцене между тем, по случаю приезда петербургского артиста, давали пьесу "Свои люди сочтемся!"{419}. Петербургский артист играл в этой пьесе главную роль Подхалюзина. Бездарнее и отвратительнее сыграть эту роль было невозможно, хотя артист и старался говорить некоторые характерные фразы громко, держал известным образом по-купечески большой палец на руке, ударял себя при патетических восклицаниях в грудь и прикладывал в чувствительных местах руку к виску; но все это выходило только кривляканьем, и кривляканьем самой грубой и неподвижной натуры, так что артист, видимо, родился таскать кули с мукою, но никак уж не на театре играть.
   Вихров видеть его не мог.
   - Как он ужасно играет! - говорил он, невольно отворачиваясь от сцены.
   - Он мало что актер скверный, - сказал Абреев, - но как и человек, должно быть, наглый. На днях явился ко мне, привез мне кучу билетов на свой бенефис и требует, чтобы я раздавал их. Я отвечал ему, что не имею на это ни времени, ни желания. Тогда он, пользуясь слабостью Кергеля к mademoiselle Соколовой, навалил на него эти билеты, - ужасный господин.
   Вихров между тем с грустью смотрел на сцену. Там каждый актер и каждая актриса только и хлопотали о том, чтобы как-нибудь сказать поестественнее, даже писать и есть они старались так же продолжительно, как продолжительно это делается в действительной жизни, - никому и в голову не приходило, что у сцены есть точно действительность, только своя, особенная, одной ей принадлежащая. Вместо прежнего разделения актеров на злодеев, на первых трагиков, первых комиков, разделения все-таки более серьезного, потому что оно основывалось на психической стороне человека, - вся труппа теперь составлялась так: я играю купцов, он мужиков, третий бар, а что добрые ли это люди, злые ли, дурные, никто об этом думушки не думал. Вихров очень хорошо видел в этом направлении, что скоро и очень скоро театр сделается одною пустою и даже не совсем веселою забавой и совершенно перестанет быть тем нравственным и умственным образователем, каким он был в святые времена Мочалова, Щепкина и даже Каратыгина, потому что те стремились выразить перед зрителем человека, а не сословие и не только что смешили, но и плакать заставляли зрителя!
   Возвратившись из театра в свой неприглядный номер, герой мой предался самым грустным мыслям; между ним и Мари было условлено, что он первоначально спросит ее письмом, когда ему можно будет приехать в Петербург, и она ему ответит, и что еще ответит... так что в этой переписке, по крайней мере, с месяц пройдет; но чем же занять себя в это время? С теперешним обществом города он совершенно не был знаком. Из старых же знакомых Кнопов, со своим ничего не разбирающим зубоскальством, показался ему на этот раз противен, Кергель крайне пошл, а сам Абреев несколько скучноват; и седовласый герой мой, раздумав обо всем этом, невольно склонил голову на руки и начал потихоньку плакать. При таком душевном настроении он, разумеется, не спал всю ночь, и только было часам к девяти, страшно утомленный, он начал забываться, как вдруг услышал женский голос:
   - Ничего, я подожду, посижу тут! - говорила какая-то дама его Михайлу.
   Вихров, к ужасу своему, и сквозь сон еще сознал, что это был голос г-жи Огаркиной, супруги станового.
   "Зачем это она пришла ко мне?" - думал он, желая в это время куда-нибудь провалиться. Первое его намерение было продолжать спать; но это оказалось совершенно невозможным, потому что становиха, усевшись в соседней комнате на диване, начала беспрестанно ворочаться, пыхтеть, кашлять, так что он, наконец, не вытерпел и, наскоро одевшись, вышел к ней из спальни; лицо у него было страшно сердитое, но становиха этим, кажется, нисколько не смутилась.
   - Что, батюшка, больно долго спишь? - спросила она его самым фамильярным голосом.