Писемский Алексей. Люди сороковых годов

   - К Абрееву разве ехать? - продолжал Вихров.
   - Прекрасная мысль, - подхватила Мари. - Он живет в самом этом grand monde и тебе все узнает. Он очень тепло и приязненно тебя вспоминал, когда был у нас.
   - Поеду к нему, - произнес Вихров в раздумье. - Я ехал торжествовать свои литературные успехи, а тут приходится отвечать за них.
   - И не говори уж лучше! - сказала Мари взволнованным голосом. - Человек только что вышел на свою дорогу и хочет говорить - вдруг его преследуют за это; и, наконец, что же ты такое сказал? Я не дальше, как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды - ничего нет!
   - Кажется! - отвечал ей с грустною усмешкою Вихров. - Но, однако, когда же мне ехать к Абрееву?
   - Ты сейчас же и поезжай - откладывать нечего. Я тебе адрес его достану у мужа!
   И Мари сходила и принесла адрес Абреева.
   - Поеду к нему, - говорит Вихров, вставая и берясь за шляпу. Его самого довольно серьезно обеспокоило это известие.
   - Тут одна поэма рукописная ходит, отличная, - говорила Мари, провожая его до передней, - где прямо намекается, что весь Петербург превращен или в палачей, или в шпионов.
   - Поэтому здесь не только что писать, но и говорить надобно осторожно! - сказал Вихров.
   - Ах, пожалуйста, будь осторожен! - подхватила Мари. - И не вздумай откровенничать ни с каким самой приличной наружности молодым человеком и ни с самым почтенным старцем: оба они могут на тебя донести, один из выгоды по службе, а другой - по убеждению.
   Мари давно уже и очень сильно возмущалась существующими порядками, а последние действия против литературы и особенно против Вихрова за его правдивые и честные, как ей казалось, сочинения вывели ее окончательно из себя. Муж ее в этом случае совершенно расходился с ней в мнениях и, напротив, находил все действия против литературы прекрасными и вызываемыми, как он где-то подслушал фразу, "духом времени".
   - Ты это говоришь, - возражала ему Мари, - потому что тебе самому дают за что-то кресты, чины и деньги, а до других тебе и дела нет.
   - Почему же мне дела нет? - сказал генерал, более всего уколотый словами: дают за что-то кресты и чины.
   - А потому, что ты эгоист; мы с тобой были в страшное время в Париже, когда тушили революцию, и там не было такого террора.
   - Ах, сделай милость, не было! - воскликнул генерал. - Как этих негодяев-блузников Каваньяк{153} расстреливал, так только животы у них летели по сторонам...
   - А вот он за это и не усидит!
   - Посмотрим! - говорил генерал.
   - Не усидит! - повторяла Мари и, чтобы не сердить себя больше, уходила в свою комнату.
   Вихров ехал к Абрееву с весьма тяжелым и неприятным чувством. "Как-то примет меня этот барчонок?" - думал он.
   Дом блестящего полковника Абреева находился на Литейной; он взял его за женой, урожденной княжной Тумалахановой. Дом прежде имел какое то старинное и азиатское убранство; полковник все это выкинул и убрал дом по-европейски. Жена у него, говорят, была недальняя, но красавица. Эту прекрасную партию отыскала для сына еще Александра Григорьевна и вскоре затем умерла. Абреев за женой, говорят, получил миллион состояния.
   Войдя в парадные сени, Вихров велел отдать визитную карточку о себе. Лакей, понесший ее, почти сейчас же возвратился и просил Вихрова вверх.
   Хозяин был в кабинете и стоял у своего письменного стола в щегольском расстегнутом мундирном сюртуке, в серо-синих с красными лампасами брюках и в белом жилете. Белый серебряный аксельбант красиво болтался у него на груди.
   - Очень рад вас видеть, monsieur Вихров, - говорил он любезно, встречая Павла, - давно ли вы в Петербурге?
   - Сегодня только приехал.
   - Ну, благодарю, что посетили меня, - и он еще раз пожал у Павла руку. - Prenez place, je vous prie. Fumez vous le cigare?*
   ______________
   * Садитесь, прошу вас. Вы курите сигару? (франц.).
   - Non, merci,* - отвечал Вихров; ему всего скорее хотелось добраться до дела. - Я приехал с просьбой к вам, полковник, - начал он, не откладывая времени.
   ______________
   * Нет, благодарю (франц.).
   - К вашим услугам, - отвечал Абреев.
   - Я жил в деревне и написал там два рассказа, из которых один был недавно напечатан, а другой представлен в цензуру, но оба их, говорят, теперь захватили и за мной послали фельдъегеря, чтобы арестовать меня и привезти сюда, в Петербург.
   - Фельдъегеря? - переспросил его Абреев.
   - Говорят.
   - Вы не знакомы с кем-нибудь из компании Петрашевского?
   - Ни с кем!
   Абреев встал и прошелся несколько раз по комнате; его красивое лицо приняло какое-то недовольное и грустное выражение.
   - Все мое преступление состоит в том, - продолжал Вихров, - что я в одном моем романе отстаивал бедных наших женщин, а в другом - бедных наших мужиков.
   - А! - произнес многозначительно полковник. - Ну, этого, впрочем, совершенно достаточно, чтобы подпасть обвинению, - время теперь щекотливое, - прибавил он, а сам встал и притворил дверь из кабинета. - Эти господа, продолжал он, садясь около Вихрова и говоря почти шепотом, - господа эти, наши старички, то делают, что уму невообразимо, уму невообразимо! - повторил он, ударив себя по коленке.
   Вихрову приятно и отрадно было слышать это от него.
   - Я вот к вам поэтому, полковник, и приехал: не можете ли вы узнать, за что я, собственно, обвинен и что, наконец, со мной хотят делать?
   - С великою готовностью! - подхватил Абреев. - Сегодня же узнаю и уведомлю вас.
   - Здесь, говорят, ужас что такое происходит!
   - Д-да! - подхватил протяжно и Абреев. - Все зависит это от нашего малого понимания вещей... Я буду так говорить прямо: я обязан тем, что я теперь есть, а не то, что чем бы я должен быть - решительно случаю. Мать моя, желая, чтобы я выслужился скорее, выхлопотала там, чтобы меня по одному поручению послали в Париж... Когда я приехал туда и по службе сошелся с разными людьми, то мне стыдно стало за самого себя и за свои понятия: я бросил всякие удовольствия и все время пребывания моего в Париже читал, учился, и теперь, по крайней мере, могу сказать, что я человек, а не этот вот мундир.
   - Но зато теперь вам, полковник, я думаю, тяжело жить в этой среде? заметил ему Вихров.
   - Нет; во-первых, меня успокаивает сознание моего собственного превосходства; во-вторых, я служу потому только, что все служат. Что же в России делать, кроме службы! И я остаюсь в этом звании, пока не потребуют от меня чего-нибудь противного моей совести; но заставь меня хоть раз что-нибудь сделать, я сейчас же выхожу в отставку. (Картавленья нисколько уже было не слыхать в произношении полковника.)
   - Стало быть, я могу надеяться на ваше участие? - сказал Вихров, уже вставая.
   - Все, что от меня только зависит! - подхватил полковник. - Однако, attendez, mon cher*, прежде всего я завтрашний день прошу вас пожаловать ко мне отобедать.
   ______________
   * подождите же, мой друг (франц.).
   Вихров поклонился в знак согласия и благодарности.
   - Потом-с, - продолжал Абреев, - я, конечно, подыму все мои маленькие ресурсы, чтобы узнать, в чем тут дело, но я существо весьма не всемогущее, может быть, мне и не удастся всего для вас сделать, что можно бы, а потому, нет ли у вас еще кого-нибудь знакомых, которых вы тоже поднимете в поход за себя?
   - У меня один только и есть еще знакомый в Петербурге - Плавин!
   - Je le connais!* Прекрасно! - подхватил полковник. - Он очень милый и умный человек. Судьба ваша, вероятно, и попадет к ним в министерство! Entre nous sois dit,** только, пожалуйста, не говорите, что вы слышали от меня! прибавил он, наклоняясь к Павлу и почти шепотом. - Теперь принята такая система, что умам этим сильным и замечательным писать воспрещают, но, чтобы не пропадали они для государства, их определяют на службу и, таким образом, их способности обращают на более полезную деятельность!
   ______________
   * Я его знаю! (франц.).
   ** Между нами будь сказано (франц.).
   - Может быть, и со мной то же сделают? - спросил Вихров.
   - Может быть! - отвечал Абреев, пожав плечами.
   Вихров раскланялся с ним.
   - Au revoir, mon cher, au revoir! - говорил тот, провожая его почти до передней.
   От Абреева Вихров прямо проехал в департамент к Плавину; положение его казалось ему унизительным, горьким и несносным. Довольно несмелою ногою вошел он на небольшую лесенку министерства и, как водится, сейчас же был спрошен солдатом:
   - Кого вам надо?
   Вихров назвал Плавина.
   - Они в директорской, - отвечал солдат.
   Вихров подал ему карточку и просил ее отдать Плавину.
   Солдат пошел и, возвратясь, объявил:
   - Немного просят подождать - заняты.
   "Как свинья был, так свиньей и остался", - подумал Вихров.
   Через несколько времени, впрочем, тот же солдат позвал его:
   - Пожалуйте!
   Он застал Плавина в новеньком, с иголочки, вицмундире, с крестом на шее, сидящего за средним столом; длинные бакенбарды его были расчесаны до последнего волоска; на длинных пальцах были отпущены длинные ногти; часы с какой-то необыкновенной уж цепочкой и с какими-то необыкновенными прицепляемыми к ней брелоками.
   - Здравствуйте, Вихров! - говорил он, привставая и осматривая Вихрова с головы до ног: щеголеватая и несколько артистическая наружность моего героя, кажется, понравилась Плавину. - Что вы, деревенский житель, проприетер{157}, богач? - говорил он, пододвигая стул Вихрову, сам садясь и прося и его то же сделать.
   Он еще прежде слышал о полученном Вихровым наследстве и о значительной покупке, сделанной его отцом.
   - Проприетер и богач! - отвечал Вихров. - Только в России независимость состояния вовсе не есть полная независимость человека от всего; не мытьем, так катаньем допекут, и я только совершенно случайно приехал сюда, в Петербург, сам, а не привезен фельдъегерем!
   - Как, что такое? - спросил удивленный Плавин.
   - Сейчас расскажу... Прежде едино слово об вас... Вы уже вице-директор?
   - Да! - отвечал Плавин совершенно покойно.
   Несмотря на то, что ему всего только было с небольшим тридцать лет, он уж метил в директоры, и такому быстрому повышению в службе он решительно обязан был своей красивой наружности и необыкновенной внешней точности.
   - Вы, значит, человек большой, - продолжал Вихров, - и можете оказать мне помощь: я написал две повести, из которых одна, в духе Жорж Занд, была и напечатана.
   - Видел-с и слышал, - произнес, кивая головой, Плавин.
   - Во второй повести я хотел сказать за наших крестьян-мужичков; вы сами знаете, каково у нас крепостное право и как еще оно, особенно по нашим провинциям, властвует и господствует.
   - Да! - подтвердил и Плавин с какой-то грустной улыбкой. - Прежде, признаюсь, когда я жил ребенком в деревне, я не замечал этого; но потом вот, приезжая в отпуск, я увидел, что это страшная вещь, ужасная вещь!.. Человек вдруг, с его душой и телом, отдан в полную власть другому человеку, и тот может им распоряжаться больше, чем сам царь, чем самый безусловный восточный властелин, потому что тот все-таки будет судить и распоряжаться на основании каких-нибудь законов или обычаев; а тут вы можете к вашему крепостному рабу врываться в самые интимные, сердечные его отношения, признавать их или отвергать.
   "А, как до самого-то коснулось, так не то заговорил, что прежде!" подумал Вихров.
   - Я то же самое сказал и в повести моей, - проговорил он вслух, однако оба мои творения найдены противозаконными, их рассмотрели, осудили!
   - Гм, гм! - произнес Плавин, как человек, понимающий, что говорит Вихров.
   - И мне, говорят, угрожает, что я отдан буду в распоряжение вашего начальства, - заключил тот.
   - Очень может быть, - отвечал, подумав, Плавин.
   - Но как же вы мною распорядитесь? - спросил Вихров.
   Плавин усмехнулся.
   - Этого я вам теперь не могу сказать; но если хотите, я поразведаю завтра и уведомлю вас! - проговорил он каким-то осторожным тоном.
   - Пожалуйста! - произнес Вихров, вставая уже и пожимая поданную ему Плавиным руку.
   - Постараюсь! - отвечал тот.
   - Тяжелое время мы переживаем! - сказал в заключение Вихров.
   Плавин при этом склонил только молча голову.
   - Оно или придавит нас совсем, или мы его сбросим! - прибавил Вихров.
   Плавин и на это только молча склонил голову.
   Вихров, выйдя от него, отправился к Мари. Генерала, к великому своему удовольствию он не застал дома: тот отправился в Английский клуб обедать, и, таким образом, он с Мари все послеобеда пробеседовал с глазу на глаз.
   - Ну, что же тебе сказали? - спросила та его, разумеется, первое же слово.
   - Да ничего еще пока не сказали, обещали только справиться.
   Ответ этот мало успокоил Мари.
   - Я вовсе не злая по натуре женщина, - заговорила она, - но, ей-богу, выхожу из себя, когда слышу, что тут происходит. Вообрази себе, какой-то там один из важных особ стал обвинять министра народного просвещения, что что-то такое было напечатано. Тот и возражает на это: "Помилуйте, говорит, да это в евангелии сказано!.." Вдруг этот господин говорит: "Так неужели, говорит, вы думаете, что евангелия не следовало бы запретить, если бы оно не было так распространено!"
   Вихров покатился со смеху.
   - Это уж, я думаю, и выдумано даже, - проговорил он.
   - Se non e vero, e ben trovato*, - подхватила Мари, - про цензоров опять что рассказывают, поверить невозможно: один из них, например, у одного автора, у которого татарин говорит: "клянусь моим пророком!" - переменил и поставил: "клянусь моим лжепророком!", и вышло, татарин говорит, что он клянется лжепророком!
   ______________
   * Если это и неверно, то хорошо придумано (итал.).
   - Но зачем же он это сделал? - спросил Вихров, сначала и не поняв.
   - А затем, что как же в печати можно сказать, что Магомет - пророк, а надобно, чтобы все, даже мусульмане, в печати говорили, что он лжепророк. Хорошо тоже насчет пророка отличилась эта отвратительная газета "Северная Пчела"; оперу "Пророк"{159} у нас запретили называть этим именем, а назвали "Осада Гента". Вдруг господин Булгарин в одной из своих пошленьких статеек пишет, что в Петербурге давали оперу "Осада Гента", неправильно за границей называемую "Пророком".
   - Все это показывает, что заниматься литературой надо и мысль покинуть! - произнес Вихров.
   - Совершенно надо покинуть, какая тут литература!
   - Но что же делать, Мари, так жить и ничем не заниматься - со скуки умрешь или сопьешься!
   - Читай больше, занимайся музыкой; пройдет же когда-нибудь это время, не все же будет так!
   Вихров сидел, понурив голову.
   - Останусь я здесь в Петербурге, Мари, и буду ходить к вам каждый вечер, - произнес он.
   - Оставайся здесь и ходи к нам, - повторила она. На лице ее как бы в одно и то же время отразилось удовольствие и маленький страх.
   - И будем мы с вами в карты играть!
   - И будем в карты играть; я очень рада не слышать разговора разных господ, которые являются к моему супругу и ужас что говорят!
   - Так так и сделаем! - сказал Вихров, вставая и целуя у Мари руку.
   - Сделаем! Сделаем! - говорила она ему опять как бы несколько нерешительным тоном.
   XXI
   УЧАСТЬ РЕШЕНА
   Вихров с нетерпением ожидал часа обеда Абреева, чтобы поскорее узнать от него о предназначенной ему участи. Он в продолжение длинно тянущегося дня заходил к Мари, сидел у ней по крайней мере часа три, гулял по Невскому, заходил в Казанский собор. Наконец приблизились вожделенные пять часов. Вихров зашел к себе в номер, переоделся во фрак и отправился к Абрееву. Тот по-прежнему принял его в кабинете, но оказалось, что полковник обедает не в пять, а в шесть часов, и таким образом до обеда оставался еще добрый час.
   - Все узнал об вас, - встретил Абреев такими словами Вихрова.
   - А именно-с? - спросил Павел; голос у него при этом немного дрожал.
   - Прежде всего - вы желали знать, - начал Абреев, - за что вы обвиняетесь... Обвиняетесь вы, во-первых, за вашу повесть, которая, кажется, называется: "Да не осудите!" - так как в ней вы хотели огласить и распространить учения Запада, низвергнувшие в настоящее время весь государственный порядок Франции; во-вторых, за ваш рассказ, в котором вы идете против существующего и правительством признаваемого крепостного права, - вот все обвинения, на вас взводимые; справедливы ли они или нет, я не знаю.
   По тону голоса и по манере, с которою Абреев говорил, видно было, что он немножко подсмеивался над этим.
   - Может быть, это отчасти справедливо, - ответил Вихров.
   - Наказания вам за таковые ваши преступления, - продолжал Абреев тем же тоном, - положены нижеследующие: вас назначено отправить в одну из губерний с определением вас на службу и с воспрещением вам въезда в обе столицы.
   - Как с определением на службу? - спросил Вихров, испугавшись более всего последнего наказания.
   - С определением на службу, - повторил Абреев.
   - Да как же, разве можно насильно определить человека на службу?
   - Отчего же нельзя?
   - Оттого, что он ничего не будет делать или будет делать дурно, затем только, чтоб его выгнали опять из службы.
   - Нет, его не выгонят, но если будет ничего не делать или дурно делать, его будут наказывать.
   - Каким же образом наказывать?
   - Сначала будут ему делать замечания, выговоры, станут сажать его под арест и, наконец, если это не поможет, сменят на низшую должность, предадут суду.
   - Все это, выходит, далеко не шутка! - проговорил Вихров.
   - Далеко не шутка! - повторил и Абреев. - Мой совет, mon cher, вам теперь покориться вашей участи, ехать, куда вас пошлют; заслужить, если это возможно будет, благорасположение губернатора, который пусть хоть раз в своем отчете упомянет, что вы от ваших заблуждений совершенно отказались и что примерным усердием к службе стараетесь загладить вашу вину.
   При этих словах Вихров даже смутился.
   - Полковник! Если я стану об этом хлопотать, то это будет подлость с моей стороны; я никогда не переменю моих убеждений.
   - Что ж, вы этих господ стойкостью и благородством вашего характера хотите удивить и поразить; вас только сочтут закоренелым и никогда поэтому не простят; но когда об вас будет благоприятная рекомендация губернатора, мы употребим здесь все пружины, и, может быть, нам удастся извлечь вас снова на божий свет.
   - А других средств вы не находите?
   - Совершенно не нахожу.
   - А если я напишу к государю письмо и объясню, что я неспособен служить?
   - Тут о вашей способности или неспособности к службе никто и не заботится, но вы обязаны служить: как сосланный в Енисейскую губернию должен жить в Енисейской губернии, или сосланный на каторгу должен работать на каторге, - хотя, может быть, они и неспособны на то.
   Проговоря это, Абреев сам даже невольно улыбнулся своему объяснению.
   Вихров совсем поник головой.
   - Выхлопочем вам прощенье, выхлопочем, - ободрял его Абреев, хлопая дружески по плечу.
   Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате.
   - Вы не живали, полковник, в провинции и не знаете, что это такое, произнес он.
   - Терпение, mon cher, терпение! - проговорил Абреев. - Когда мне в тридцать почти лет пришлось сесть за указку, сначала было очень тяжело, но я дал себе слово переломить себя и переломил... Однако allons diner*, - сказал он, взглянув на часы.
   ______________
   * идемте обедать (франц.).
   В столовой Вихров увидел с черными глазами и с роскошными волосами жену Абреева. Он довольно небрежно рекомендовал ей Вихрова.
   - А у нас была княгиня Тавина, - начала хозяйка каким-то точно размокшим языком.
   - Ну, что же из этого? - спросил ее серьезно Абреев.
   - Ничего, - протянула хозяйка.
   Абреев при этом только потупился.
   - Ужо я в оперу поеду, - продолжала тем же мятым языком хозяйка.
   - Поезжай, - отвечал ей и на это сухо Абреев.
   - А вот, кстати, я еще забыл вам сообщить, - отнесся он к Вихрову, - я по вашему делу заезжал также и к Плавину, он тоже все это знает и хлопочет за вас; потом я в клубе видел разные другие их власти и говорил им, чтобы они, по крайней мере, место дали вам приличное, а то, пожалуй, писцом вас каким-нибудь определят.
   - Мне это решительно все равно, - сказал с грустью Вихров.
   Ему всего мучительнее была мысль, что он должен будет расстаться с Мари, и когда потом с ней увидится, он и того даже не знал.
   С печальными и тяжелыми мыслями вышел он от Абреевых и не в состоянии даже был ехать к Эйсмондам. Он хотел вечер лучше просидеть у себя в номере, чтобы пособраться несколько с своими мыслями и чувствами; но только что он поприлег на свою постель, как раздались тяжелые шаги, и вошел к нему курьер и подал щегольской из веленевой бумаги конверт, в который вложена была, тоже на веленевой бумаге и щегольским почерком написанная, записка: "Всеволод Никандрыч Плавин, свидетельствуя свое почтение Павлу Михайловичу Вихрову, просит пожаловать к нему в одиннадцать часов утра для объяснения по делам службы". - "Этакий отвратительный формалист", - подумал про себя Вихров.
   В одиннадцать часов на другой день он пошел к Плавину. Тот принял его на этот раз гораздо суше и даже несколько строго.
   - Господин министр, - начал он, сам стоя и не сажая Вихрова, - поручил мне вам передать: в какую губернию вы желаете быть отправлены и определены на службу?
   И Плавин назвал Вихрову три губернии.
   Герой мой решительно недоумевал и при этом вспомнил только, что в одной из сказанных ему губерний служат братья Захаревские; а потому он и выбрал ее, чтоб иметь хоть кого-нибудь знакомых.
   - Потрудитесь вписать эту губернию, - сказал Плавин сидевшему тут же у стола молодому человеку.
   Тот написал что-то такое на какой-то бумаге.
   - В какую же должность меня там определят? - спросил Вихров.
   - Вас назначают чиновником особых поручений к губернатору, без жалованья, так как есть в виду, что вы имеете свое состояние.
   - А кто там губернатор в этой губернии, которую я выбрал? - спросил Вихров.
   - Не помню, - произнес протяжно Плавин и вслед за тем позвонил. В кабинет вошел солдат.
   - Попроси ко мне Дормидонта Ивановича, - сказал он.
   Солдат ушел, и вслед за тем явился Дормидонт Иванович - старый, почтенный и, должно быть, преисполнительный столоначальник.
   - Кто губернатор в ...? - и Плавин назвал губернию, которую выбрал Вихров.
   - Генерал-майор Мохов.
   - Он откуда?
   - Из южных польских губерний переведен, - отвечал Дормидонт Иванович каким-то грустным голосом.
   - По случаю чего? - продолжал как бы допрашивать Плавин почтительно стоявшего перед ним старого столоначальника.
   Дормидонт Иванович слегка улыбнулся при этом.
   - По строгости и строптивости нрава, - отвечал он.
   - Это хорошо, - произнес Вихров, - но, может быть, в других губерниях, которые мне предназначены, эти господа лучше?
   Плавин думал.
   Дормидонт Иванович понял, наконец, к чему его расспрашивают.
   - Все одни и те же! - отвечал он Вихрову и махнул рукой.
   Плавин сделал слегка знак головою Дормидонту Ивановичу, и тот удалился.
   Вихров несколько времени еще оставался с Плавиным, как бы ожидая, не скажет ли тот чего-нибудь; но Плавин молчал, и при прощанье, наконец, видно было даже, что он хотел что-то такое сказать, - однако не решился на это и только молча расцеловался с Вихровым.
   Тот прямо от него пришел к Мари. Она уж с ума сходила, где он и что с ним, и посылала письмо к нему в номер; но там ей ответили, что его дома нет.
   - Где ты пропадаешь! - воскликнула она, встретив его почти на пороге передней.
   - Все по делам своим хлопотал, - отвечал, грустно улыбаясь, Вихров.
   - Ну что же, чем тебя решили? - спрашивала Мари; нетерпение было видно в каждой черте ее лица.
   В это время они входили в ее комнату и усаживались.
   - Решили, чтобы сослать меня в... губернию и определить там на службу.
   - Зачем же на службу? - спросила Мари, чутьем сердца понимавшая, что это было всего тяжелее для Вихрова.
   - Для улучшения моей нравственности и моих взглядов на вещи, - отвечал он насмешливо.
   - Но за что же?.. За что?.. - спрашивала Мари.
   - За проведение французских идей и протест мой против крепостного права, - отвечал Вихров.
   Мари взяла себя за голову.
   Она не в состоянии, кажется, была говорить от горя и досады.
   - То ужасно, - продолжал Вихров, - бог дал мне, говорят, талант, некоторый ум и образование, но я теперь пикнуть не смею печатно, потому что подавать читателям воду, как это делают другие господа, я не могу; а так писать, как я хочу, мне не позволят всю жизнь; ну и прекрасно, - это, значит, убили во мне навсегда; но мне жить даже не позволяют там, где я хочу!.. Теперь мое единственное желание быть в Петербурге, около вас, потому что вы для меня все в мире, единственная моя родная и единственный мой друг, - для меня все в вас!..
   Когда Вихров говорил это, у него слезы даже выступили из глаз. У Мари также капали они по щекам.
   - Ничего, бог даст, все это пройдет когда-нибудь, - сказала она, протягивая ему руку.
   - Друг мой! - воскликнул Вихров. - Пока пройдет, еще неизвестно, что со мной будет; я пробовал провинцию и чуть не спился там...
   - Это я слышала, и меня, признаюсь, это больше всего пугает, проговорила мрачно Мари. - Ну, послушай, - продолжала она, обращаясь к Вихрову и беря его за руку, - ты говоришь, что любишь меня; то для меня, для любви моей к тебе, побереги себя в этом случае, потому что все эти несчастия твои пройдут; но этим ты погубишь себя!
   - А вы будете любить меня за это? - спросил ее Вихров нежным голосом.
   - Буду всей душой! - воскликнула Мари. - Буду тебя любить больше мужа, больше детей моих.
   Павел взял ее руку и страстно целовал ее.
   Мари поняла наконец, что слишком далеко зашла, отняла руку, утерла слезы, и старалась принять более спокойный вид, и взяла только с Вихрова слово, чтоб он обедал у них и провел с нею весь день. Павел согласился. Когда самому Эйсмонду за обедом сказали, какой проступок учинил Вихров и какое ему последовало за это наказание, он пожал плечами, сделал двусмысленную мину и только, кажется, из боязни жены не заметил, что так и следовало.