Писемский Алексей. Люди сороковых годов

   - Ах, это вы! Что вам угодно от меня? - спросил ее, в свою очередь, сколько возможно сухо, Вихров.
   - Что угодно? Повидаться с тобой пришла. Что, надолго ли сюда приехал?
   - Завтра еду, - отвечал Вихров и дал себе клятву строжайшим образом приказать Михайле ни под каким видом не принимать г-жи Огаркиной.
   - Ну, если завтра, так это еще ничего. Я бы и не знала, да сынишко у меня гимназист был в театре и говорит мне: "В театре, говорит, маменька, был сочинитель Вихров и в ложе сидел у губернатора!" Ах, думаю, сокол ясный, опять к нам прилетел, сегодня пошла да и отыскала.
   Вихров на все это молчал.
   - Губернатор-то, видно, знакомый тебе, приятель, что ли? - продолжала становая расспрашивать.
   - Знакомый, - отвечал Вихров угрюмо.
   - Ну, так вот что, он вытурил мужа моего вон. Попроси, чтобы он опять взял его на службу.
   - Никакого права я не имею просить его ни о ком и ни о чем, - отвечал Вихров.
   - Да полно! Что за пустяки, никакого права не имею! Что у тебя язык отломится от слова-то, что ли?.. Неужели и в самотко не попросишь?
   - И в самом деле не попрошу.
   - За это тебе бог самому счастья-то не даст в жизни; смотри-ка, какой старый-престарый стал.
   Вихров молчал.
   - Нам с мужем пить-есть нечего, - без шуток! - продолжала становая, думая этим его разжалобить.
   Но Вихров продолжал молчать.
   - Что он других-то становых терпит? Разве они лучше мужа-то моего? Попроси, сделай милость, душенька!
   - Не стану я просить, отвяжитесь вы от меня! - крикнул, наконец, Вихров, окончательно выведенный из себя.
   - Ну, паря, люди ныне стали, - продолжала становая, но уходить, кажется, все-таки не думала.
   - Михайло, - крикнул Вихров, - дай мне шубу и палку, я сейчас пойду.
   - Куда же это идешь? - спросила становая, несколько уже и сконфуженная таким оборотом дела.
   - Куда нужно, - отвечал тот, проворно надевая шинель и уходя из своего номера.
   - Так не скажешь губернатору? - крикнула ему вслед становиха.
   - Нет, не скажу! - отвечал Вихров, садясь на первого попавшегося извозчика, и велел себя везти, куда только он хочет.
   - Тьфу, окаянный человек! - проговорила становиха и пошла, как бы несолоно хлебав, по тротуару.
   К вечеру, впрочем, в герое моем поутихла злоба против нее, так что он, приехав к Абрееву, рассказал тому в комическом виде всю эту сцену и даже прибавил:
   - Действительно, я думаю, другие становые не лучше же его!
   - Во-первых, все-таки получше, а во-вторых, супруг таких не имеют, так что они в стану вдвоем управляли и грабили!
   Вихров ничего не нашелся возражать против этого. Абреев потом, как бы вспомнив что-то такое, прибавил:
   - Ко мне сейчас почтмейстер заезжал и привез письмо на ваше имя, которое прислано до востребования; а потом ему писало из Петербурга начальство его, чтобы он вручил его вам тотчас, как вы явитесь в город.
   Вихров догадался, что письмо это было от Мари; он дрожащими руками принял его от Абреева и поспешно распечатал его. Мари писала ему:
   "Мой дорогой друг! Я выдержала первую сцену свидания с известным тебе лицом - ничего, выучилась притворяться и дольше быть и не видеть тебя не могу. Приезжай сейчас; а там, что будет, то будет.
   Твоя Мари".
   - Вероятно, приятное письмо? - спросил Абреев, видя, что лицо Вихрова заблистало восторгом.
   - Очень! Завтра я еду в Петербург.
   - Зачем же так скоро? Погостите еще у нас.
   - Нет, мне нужно получить там довольно значительные деньги и сделать некоторые распоряжения по своему имению, - болтал что-то такое Вихров, почти обезумевший от радости.
   Ему казалось, что все страдания его в жизни кончились и впереди предстояла только блаженная жизнь около Мари. Он нарочно просидел целый вечер у Абреева, чтобы хоть немного отвлечь себя от переживаемой им радости. Абреев, напротив, был если не грустен, то серьезен и чем-то недоволен.
   - Завидую вам, что вы едете в Петербург, - проговорил он.
   - Что же, надоела, видно, провинциальная жизнь? - спросил Вихров.
   - Не то что жизнь провинциальная, но эта служба проклятая, - какое обстоятельство у меня вышло: этот вот мой правитель канцелярии, как сами вы, конечно, заметили, человек умный и образованный, но он писать совсем не умеет; пустой бумажонки написать не может.
   - Он не привык еще, вероятно, к тому.
   - Нет, не то что не привык, а просто у него голова мутна: напичкает в бумагу и того и сего, а что сказать надобно, того не скажет, и при этом самолюбия громаднейшего; не только уж из своих подчиненных ни с кем не советуется, но даже когда я ему начну говорить, что это не так, он отвечает мне на это грубостями.
   - Что же вам с ним церемониться, перемените его.
   - Не могу я этого сделать, - отвечал Абреев, - потому что я все-таки взял его из Петербурга и завез сюда, а потом кем я заменю его? Прежних взяточников я брать не хочу, а молодежь, - вот видели у меня старушку, которая жаловалась мне, что сын ее только что не бьет ее и требует у ней состояния, говоря, что все имения должны быть общие: все они в таком же роде; но сами согласитесь, что с такими господами делать какое-нибудь серьезное дело - невозможно!
   Вихров грустно усмехнулся.
   - Удивительное дело, какой у нас все безобразный характер принимает, проговорил он.
   - Да, а в то же время, - подхватил Абреев, - мы имеем обыкновение повально обвинять во всем правительство; но что же это такое за абстрактное правительство, скажите, пожалуйста? Оно берет своих агентов из того общества, и если они являются в службе негодяями, лентяями, дураками, то они таковыми же были и в частной своей жизни, и поэтому обществу нечего кивать на Петра, надобно посмотреть на себя, каково оно! Я вот очень желаю иметь умного правителя канцелярии и распорядительного полицеймейстера, но где же я их возьму? В Петербурге нуждаются в людях, не то что в провинциях.
   Вихров был почти согласен с Абреевым.
   При прощании он просил его передать поклон Кнопову, председателю и Кергелю и извиниться перед ними, что он не успел у них быть.
   - А желаете с женой проститься? - спросил его уже сам Абреев.
   - О, непременно! - воскликнул Вихров, совершенно и забывший о существовании m-me Абреевой.
   Абреев провел его на половину своей супруги.
   - Что прикажете сказать от вас Петербургу? Не скучаете ли вы? - спросил Вихров губернаторшу, чтобы что-нибудь ей сказать.
   - Нет, не скучаю! Кланяйтесь от меня Петербургу, - как-то простонала она.
   - Она везде жить может! - подхватил Абреев, и горькая усмешка как бы невольно промелькнула на его красивом лице.
   XII
   ГЕНЕРАЛ ЭЙСМОНД
   Вихров, по приезде своем в Петербург, сейчас же написал Мари письмо и спрашивал ее, когда он может быть у них. Мари на это отвечала, что она и муж ее очень рады его видеть и просят его приехать к ним в, тот же день часам к девяти вечера, тем более, что у них соберутся кое-кто из их знакомых, весьма интересующиеся с ним познакомиться. Из слов Мари, что она и муж ее очень рады будут его видеть, Вихров понял, что с этой стороны все обстояло благополучно; но какие это были знакомые их, которые интересовались с ним познакомиться, этой фразы он решительно не понял! Надобно сказать, что Эйсмонд так же, как некогда на Кавказе, заслужил и в Севастополе имя храбрейшего генерала; больной и израненный, он почти первый из севастопольских героев возвратился в Петербург. Общество приняло его с энтузиазмом: ему давали обеды, говорили спичи; назначен он был на покойное и почетное место, получил большую аренду. Все это сильно утешало генерала. Он нанял, как сам выражался, со своей Машурочкою, отличную квартиру на Английской набережной и установил у себя jours fixes*. Вечер, на который они приглашали Вихрова, был именно их установленным вечером. Когда тот приехал к ним, то застал у них несколько военных в мундирах и несколько штатских в черных фраках и в безукоризненном белье. Все они стояли кучками и, с явным уважением к дому, потихоньку разговаривали между собой. В гостиной Вихров, наконец, увидел небольшую, но довольно толстенькую фигуру самого генерала, который сидел на покойных, мягких креслах, в расстегнутом вицмундире, без всяких орденов, с одним только на шее Георгием за храбрость. Рукав на правой руке у него был разрезан и связан ленточками. Узнав Вихрова, Эйсмонд радостно воскликнул:
   ______________
   * приемные дни для гостей (франц.).
   - А, мой милейший родственничек, здравствуйте!
   Мари только последнее время довольно ясно объяснила ему, что Вихров им родственник, и даже очень близкий, - по Есперу Иванычу.
   - Супруга моя целый месяц у вас прогостила! - продолжал генерал.
   - Д-да! - протянул Вихров.
   Мари прогостила у него два с половиною месяца; но генералу, видно, было сказано, что только месяц.
   Вслед за тем вбежал Женичка и бросился обнимать Вихрова.
   - Здоров ли, дядя, Симонов? - спросил он прежде всего.
   - Здоров, - отвечал ему тот.
   Мари, тоже вышедшая в это время из задних комнат, увидав Вихрова, вскрикнула даже немного, как бы вовсе не ожидая его встретить.
   - Ах, Поль! Это ты! Здравствуй! - говорила она и, видимо, старалась, по своей прежней манере, относиться к нему, как к очень еще молодому человеку, почти что мальчику; но сама вместе с тем была пресконфуженная и пресмешная.
   Вихров уселся около генерала, а Женичка встал около дяди и даже обнял было его, но Евгений Петрович почему-то не позволил ему тут оставаться.
   - Нечего тебе здесь делать, ступай, ступай! - проговорил он ему.
   - Но, папа, я хочу тут быть! - сказал ребенок капризно.
   - После тут побудешь, ступай! - повторил отец уже строго.
   Женичка нехотя отошел от них.
   Евгений Петрович сейчас же обратился к Вихрову, и обратился с каким-то таинственным видом:
   - Жена мне сказывала, что вы были тяжко больны!
   - Очень! - отвечал тот, не догадываясь еще, к чему может клониться подобный разговор.
   - И по лицу видно: ужасно похудели и постарели, - продолжал генерал с участием.
   - Я и до сих пор еще нехорошо себя чувствую, - отвечал Вихров.
   - Что мудреного, что мудреного, - произнес генерал и впал в какое-то раздумье.
   - А вы сильно были ранены? - спросил его Вихров после некоторого молчания.
   Генерал усмехнулся.
   - Три раза, канальи, задевали, сначала в ногу, потом руку вот очень сильно раздробило, наконец, в животе пуля была; к тяжелораненым причислен, по первому разряду, и если бы не эта девица Прыхина, знакомая ваша, пожалуй бы, и жив не остался: день и ночь сторожила около меня!.. Дай ей бог царство небесное!.. Всегда буду поминать ее.
   - А разве она померла?.. - воскликнул Вихров.
   - Как же-с!.. Геройского духу была девица!.. И нас ведь, знаете, не столько огнем и мечом морили, сколько тифом; такое прекрасное было содержание и помещение... ну, и другие сестры милосердия не очень охотились в тифозные солдатские палатки; она первая вызвалась: "Буду, говорит, служить русскому солдату", - и в три дня, после того как пить дала, заразилась и жизнь покончила!..
   Вихров слушал генерала, потупив голову.
   - Жена мне еще сказывала, - продолжал между тем Евгений Петрович, опять уж таинственно и даже наклонясь к уху Вихрова, - что вас главным образом потрясло нечаянное убийство одной близкой вам женщины?
   - Д-да! - протянул опять Вихров.
   - И что же, вы привязаны к ней были серьезно или только, знаете, это была одна шалость? - продолжал расспрашивать Эйсмонд.
   - Нет, это была очень серьезная привязанность, - отвечал Вихров, поняв, наконец, зачем обо всем этом было сообщено генералу и в каком духе надобно было отвечать ему.
   - Маша мне так и говорила; но ведь у вас, мне сказывали, тоже кой-какие отношения были и с госпожой Фатеевой?
   - Это уж давно кончилось, - сказал Вихров.
   - Так это, значит, потом?
   - Потом, - отвечал Вихров.
   - Я воображаю, как эта смерть, да еще нечаянная, должна была вас поразить: эти раны, я так понимаю, потрудней залечиваются, чем вот этакие!
   И генерал почти с презрением указал на свою раненую руку.
   Вихров молчал; ему как-то уж сделалось совестно слушать простодушные и доверчивые речи воина.
   В это время к ним подошла Мари с двумя молодыми людьми, из которых один был штатский, а другой военный.
   - Вот monsieur Сивцов и monsieur Кругер желают с тобой познакомиться, говорила она Вихрову, не глядя на него и показывая на стоявших за ней молодых людей, а сама по-прежнему была пресмешная.
   - Ваши произведения делают такой фурор, - начал штатский молодой человек, носящий, кажется, фамилию Кругера.
   - Я всегда не могу оторваться, когда начну читать какую-нибудь вашу вещь, - подхватил и военный - Сивцов.
   Вихров, по наружности, слушал эти похвалы довольно равнодушно, но, в самом деле, они очень ему льстили, и он вошел в довольно подробный разговор с молодыми людьми, из которого узнал, что оба они были сами сочинители; штатский писал статьи из политической экономии, а военный - очерки последней турецкой войны, в которой он участвовал; по некоторым мыслям и по некоторым выражениям молодых людей, Вихров уже не сомневался, что оба они были самые невинные писатели; Мари между тем обратилась к мужу.
   - Ты будешь сегодня в карты играть? - спросила она.
   - Буду! - отвечал он.
   - Господа, хотите играть в карты? - отнеслась Мари к двум пожилым генералам, начинавшим уж и позевывать от скуки; те, разумеется, изъявили величайшую готовность. Мари же сейчас всех их усадила: она, кажется, делала это, чтобы иметь возможность поговорить посвободней с Вихровым, но это ей не совсем удалось, потому что в зало вошел еще новый гость, довольно высокий, белокурый, с проседью мужчина, и со звездой.
   Вихрова точно кольнуло что-то неприятное в сердце - это был Плавин. Он гордо раскланялся с некоторыми молодыми людьми и прямо подошел к хозяину.
   - Вашему превосходительству мой поклон! - произнес он ему каким-то почти обязательным тоном.
   - Очень рад вас видеть, очень рад! - произнес, в свою очередь, радушно Евгений Петрович, привставая немного и пожимая Плавину руку, который вслед за тем сейчас же заметил и Вихрова.
   - Боже мой, кого я вижу! - произнес он, но тоже покровительственным тоном. - Выпустили, наконец, вас, освободили?
   - Освободили, - отвечал ему насмешливо Вихров.
   - Но что вы, однако, там делали? - продолжал Плавин.
   - Служил, работал по службе.
   - Работали? - переспросил Плавин, поднимая как бы в удивлении вверх свои брови.
   - Работал!.. Наград вот только и звезд, как вы, никаких не получал, отвечал Вихров.
   - О, это очень естественно: мы люди земли, и нам нужны звезды земные, а вы, поэты, можете их срывать с неба! - произнес Плавин и затем, повернувшись на своих высоких каблуках, стал разговаривать с Мари.
   - В пятницу-с я был в театре, прослушал божественную Бозио{428} и думал вас там встретить, - начал он.
   - Я почти не бываю в опере, - отвечала ему Мари довольно сухо.
   - Если не для оперы, то, по крайней мере, для ваших знакомых вам бы следовало это делать, чтобы им доставить удовольствие иногда встречаться с вами! - проговорил Плавин.
   - Я не имею таких знакомых, - сказала Мари.
   - Как знать, как знать!.. - произнес Плавин, ударяя себя шляпой по ноге.
   Вихров очень хорошо видел, что бывший приятель его находился в каком-то чаду самодовольства, - но что ж могло ему внушить это? Неужели чин действительного статского советника и станиславская звезда?
   - Чем этот господин так уж очень важничает? - не утерпел он и спросил Мари, когда они на несколько минут остались вдвоем.
   - Ах, он теперь большой деятель по всем этим реформам, - отвечала она, - за самого передового человека считается; прямо министрам говорит: "Вы, ваше высокопревосходительство, я настолько вас уважаю, не позволите себе этого сделать!"
   Вихров усмехнулся.
   - Но он все-таки холоп в душе, - я ему никак не поверю в том!.. воскликнул он. - Потому что двадцать лет канцелярской службы не могут пройти для человека безнаказанно: они непременно приучат его мелко думать и не совсем благородно чувствовать.
   - Еще бы! - подхватила и Мари. - Он просто, как умный человек, понял, что пришло время либеральничать, и либеральничает; не он тут один, а целая фаланга их: точно флюгера повертываются и становятся под ветер - гадко даже смотреть!
   За ужином Плавин повел себя еще страннее: два пожилые генерала начали с Евгением Петровичем разговаривать о Севастополе. Плавин некоторое время прислушивался к ним.
   - А что, ваше превосходительство, Кошка{429} этот - очень храбрый матрос? - спросил он Эйсмонда как бы из любопытства, а в самом деле с явно насмешливою целью.
   Евгений Петрович ничего этого, разумеется, не понял.
   - Тут не один был Кошка, - отвечал он простодушно, - их, может быть, были сотни, тысячи!.. Что такое наши солдатики выделывали. - уму невообразимо; иду я раз около траншеи и вижу, взвод идет с этим покойным моим капитаном с вылазки, слышу - кричит он: "Где Петров?.. Убит Петров?" Никто не знает; только вдруг минут через пять, как из-под земли, является Петров. "Где был?" - "Да я, говорит, ваше высокородие, на место вылазки бегал, трубку там обронил и забыл". А, как это вам покажется?
   Старые генералы при этом только с удовольствием качнули друг другу головами и приятно улыбнулись.
   - Храбрость, конечно, качество весьма почтенное! - опять вмешался в разговор Плавин. - Но почему же так уж и трусливость презирать; она так свойственна всем людям благоразумным и не сумасшедшим...
   - Трусов за то презирают-с, - отвечал Эйсмонд с ударением, - что трус думает и заботится только об себе, а храбрый - о государе своем и об отечестве.
   - Но неужели же, ваше превосходительство, вам самому никогда не случалось струсить? - возразил ему Плавин.
   - Что вы называете трусить? - возразил ему, в свою очередь, Эйсмонд. Если то, чтобы я избегал каких-нибудь опасных поручений, из страха не выполнял приказаний начальства, отступал, когда можно еще было держаться против неприятеля, - в этом, видит бог и моя совесть, я никогда не был повинен; но что неприятно всегда бывало, особенно в этой проклятой севастопольской жарне: бомбы нижут вверх, словно ракеты на фейерверке, тут видишь кровь, там мозг человеческий, там стонут, - так не то что уж сам, а лошадь под тобой дрожит и прядает ушами, видевши и, может быть, понимая, что тут происходит.
   - Ну, а что это, - начал опять Плавин, - за песня была в Севастополе сложена: "Как четвертого числа нас нелегкая несла горы занимать!"{430}
   Эйсмонд этими словами его уже и обиделся.
   - Песни можно сочинять всякие-с!.. - отвечал он ему с ударением. - А надобно самому тут быть и понюхать, чем пахнет. Бывало, в нас жарят, как в стадо баранов, загнанное в загородь, а нам и отвечать нечем, потому что у нас пороху зерна нет; тут не то что уж от картечи, а от одной злости умрешь.
   Во всем этом разговоре Плавин казался Вихрову противен и омерзителен. "Только в век самых извращенных понятий, - думал почти с бешенством герой мой, - этот министерский выводок, этот фигляр новых идей смеет и может насмехаться над человеком, действительно послужившим своему отечеству". Когда Эйсмонд кончил говорить, он не вытерпел и произнес на весь стол громким голосом:
   - Севастополь такое событие, какого мир еще не представлял: выдержать одиннадцать месяцев осады против нынешних орудий - это посерьезней будет, чем защита Сарагоссы{430}, а между тем та мировой славой пользуется, и только тупое и желчное понимание вещей может кому-нибудь позволить об защитниках Севастополя отзываться не с благоговением.
   Плавин, несмотря на все старания совладать с собой, вспыхнул при этих словах Вихрова.
   - Вероятно, об них никто иначе и не отзывается! - произнес он.
   - Я только того и желаю-с! - отвечал ему Вихров. - Потому что, как бы эти люди там ни действовали, - умно ли, глупо ли, но они действовали (никто у них не смеет отнять этого!)... действовали храбро и своими головами спасли наши потроха, а потому, когда они возвратились к нам, еще пахнувшие порохом и с незасохшей кровью ран, в Москве прекрасно это поняли; там поклонялись им в ноги, а здесь, кажется, это не так!
   - Точно так же и здесь! - сказал Плавин, придавая себе такой вид, что как будто бы он и не понимает, из-за чего Вихров так горячится.
   - Очень рад, если так! - сказал тот, отворачиваясь от него.
   - Не знаю-с! - вмешался в их разговор Евгений Петрович, благоговейно поднимая вверх свои глаза, уже наполнившиеся слезами. - Кланяться ли нам надо или даже ругнуть нас следует, но знаю только одно, что никто из нас, там бывших, ни жив остаться, ни домой вернуться не думал, - а потому никто никакой награды в жизни сей не ожидал, а если и чаял ее, так в будущей!..
   В остальную часть ужина Плавин продолжал нагло и смело себя держать; но все-таки видно было, что слова Вихрова сильно его осадили. Очутившись с героем моим, когда встали из-за стола, несколько в отдалении от прочих, он не утерпел и сказал ему насмешливо:
   - Вас провинция решительно перевоспитала; вы сделались каким-то патриотом.
   - Я всегда им и был и не имею обыкновения по господствующим модам менять моих шкур, - отвечал ему грубо Вихров.
   - А! А я вас совсем иным разумел! - протянул Плавин и потом, помолчав, прибавил: - Я надеюсь, что вы меня посетите?
   - Если позволите, - отвечал Вихров, потупляя глаза; мысленно, в душе, он решился не быть у Плавина.
   - Прошу вас! - повторил тот и, распростившись с хозяевами, сейчас же уехал.
   Прочим всем гостям Плавин мотнул только головой.
   Вихров и Мари, заметившие это, невольно пересмехнулись между собою. Они на этот раз остались только вдвоем в зале.
   - Но когда мы, однако, увидимся с вами? - проговорил Вихров.
   - В четверг... муж будет в совете и потом в клубе обедать... я буду целый день одна... - говорила Мари, как бы и не глядя на Вихрова и как бы говоря самую обыкновенную вещь.
   Вслед за тем ее позвал муж. Она пошла к нему. Вихров стал прощаться с ними.
   - Извольте к нам чаще ездить, - вот что-с! - сказал ему генерал и взял при этом руку жены и стал ее целовать.
   Мари и Вихров оба вспыхнули, и герой мой в первый еще раз в жизни почувствовал, или даже понял возможность чувства ревности любимой женщины к мужу. Он поспешил уехать, но в воображении его ему невольно стали представляться сцены, возмущающие его до глубины души и унижающие женщину бог знает до чего, а между тем весьма возможные и почти неотклонимые для бедной жертвы!
   XIII
   ВЕЧЕР У ПЛАВИНА
   Время шло быстро: известность героя моего, как писателя, с каждым днем росла все более и более, а вместе с тем увеличивалось к нему и внимание Плавина, с которым он иногда встречался у Эйсмондов; наконец однажды он отвел его даже в сторону.
   - Послушайте, Вихров, что вы, сердитесь, что ли, на меня за что-нибудь? - спросил он его почти огорченным голосом.
   - За что мне на вас сердиться? - возразил тот, конфузясь в свою очередь.
   - Да как же, вы глаз не хотите ко мне показать, - приезжайте, пожалуйста, ко мне в четверг вечером; у меня соберется несколько весьма интересных личностей.
   - Хорошо!.. - протянул Вихров. Впрочем, по поводу этого посещения все-таки посоветовался прежде с Мари.
   - Поезжай, - сказала она ему, - он очень участвовал, когда мы хлопотали о твоем освобождении.
   - Но я там, вероятно, найду все чиновников, - что мне с ними делать? О чем беседовать?
   - Может быть, найдешь кого-нибудь и знакомого, - один вечер куда ни шел!
   - И то дело! - согласился Вихров и в назначенный ему день поехал.
   Плавин жил в казенной квартире, с мраморной лестницей и с казенным, благообразным швейцаром; самая квартира, как можно было судить по первым комнатам, была огромная, превосходно меблированная... Маленькое общество хозяина сидело в его библиотеке, и первый, кого увидал там Вихров, - был Замин; несмотря на столько лет разлуки, он сейчас же его узнал. Замин был такой же неуклюжий, как и прежде, только больше еще растолстел, оброс огромной бородищей и был уже в не совершенно изорванном пальто.
   - Какими судьбами вы здесь? - воскликнул Вихров.
   Замин дружески и сильно пожал ему руку.
   - Вот тут по крестьянскому делу меня пригласили, - отвечал он.
   - По крестьянскому? - спросил с удовольствием Вихров.
   - Да, у нас ведь, что на луне делается, лучше знают, чем нашего-то мужичка, - проговорил негромко Замин и захохотал.
   - Здравствуйте, Вихров! - встретил и Плавин совершенно просто и дружески Вихрова. (Он сам, как и все его гости, был в простом, широком пальто, так что Вихрову сделалось даже неловко оттого, что он приехал во фраке).
   - Гражданин Пенин! - отрекомендовал ему потом Плавин какого-то молодого человека. - А это вот пианист Кольберт, а это художник Рагуза! - заключил он, показывая на двух остальных своих гостей, из которых Рагуза оказался с корявым лицом, щетинистой бородой, шершавыми волосами и с мрачным взглядом; пианист же Кольберт, напротив, был с добродушною жидовскою физиономиею, с чрезвычайно прямыми ушами и с какими-то выцветшими глазами, как будто бы они сделаны у него были не из живого роговика, а из полинялой бумаги.
   Все общество сидело за большим зеленым столом. Вихров постарался поместиться рядом с Заминым. До его прихода беседой, видимо, владел художник Рагуза. Малоросс ли он был, или поляк, - Вихров еще недоумевал, но только сразу же в акценте его речи и в тоне его голоса ему послышалось что-то неприятное и противное.
   - Я написал теперь картину: "Избиение польских патриотов под Прагой", а ее мне - помилуйте! - не позволяют поставить на выставку! - кричал Рагуза на весь дом.
   - Это почему? - спросил его как бы с удивлением Плавин.
   - Говорят - это оскорбление национального чувства России; да помилуйте, говорю, господа, я изображаю тут действия вашего великого Суворова! - кричал Рагуза.
   - Но вы, конечно, тут представляете, - заметил ему тонко Плавин, - не торжество победителя, а нравственное торжество побежденных.