Писемский Алексей. Люди сороковых годов

   - Очень похоже! - сказала Фатеева.
   Петин встал, раскланялся перед нею, уже как француз, и проговорил:
   - Merci, madame.
   Разговор после того снова склонился на несколько отвлеченные предметы и перешел, между прочим, на заявивших уже себя в то время славянофилов.
   - Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, - сказал Замин, баря добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего простого народа не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не то, что наш мужичок, - с деготьком да луком.
   - Хороши и противники-то их - западники, - сказал своим грустным голосом Неведомов. - Какое высокое дарование - Белинский, а и того совсем сбили с толку; последнее время пишет все это, видно, с чужого голоса, раскидался во все стороны.
   - Не знаю, я за границей, - начал Марьеновский, - не видал ни одного русского журнала; но мне встретился Салов, и он в восторге именно от какой-то статьи Белинского.
   - Он обыкновенно в восторге от всякой книжки журнала, - подхватил Неведомов.
   - Особенно, когда этим можно кого-нибудь попилить или поучить, пояснил Павел.
   - Именно: попилить и поучить! - подтвердил Марьеновский.
   Вихров был совершенно доволен тем, что у него на вечере говорилось и представлялось, так как он очень хорошо знал, что Клеопатра Петровна никогда еще таких умных разговоров не слыхивала и никогда таких отличных представлений не видывала.
   При прощании просили было Петина и Замина представить еще что-нибудь; но последний решительно отказался. Поглощенный своею любовью к народу, Замин последнее время заметно начал солидничать. Петин тоже было отговаривался, что уже - некогда, и что он все перезабыл; однако в передней не утерпел и вдруг схватился и повис на платяной вешалке.
   - Глядите, глядите!.. На что он похож? - воскликнул Замин, показывая на приятеля.
   - На сухую рыбу, - проговорил Павел.
   - На енотовую шубу вытертую, - сказал Замин.
   Все взглянули: и в самом деле - Петин был похож на енотовую шубу.
   - Совершенно шуба вытертая, - подтвердила и m-me Фатеева.
   Когда все ушли, Павел не утерпел и сейчас же ее спросил:
   - Ну, как тебе понравились мои приятели?
   - Марьеновский, по-моему, очень умный человек!
   - Я этого ожидая, - подхватил Павел, - но умнее всех тут Неведомов.
   - Я этого не знаю: он все больше молчал, - сказала m-me Фатеева.
   - А какова прелесть - Замин с своим народолюбством и Петин!
   - Петин - это шут какой-то, - отвечала Фатеева.
   - Да, но шут умный, который стоит тысячи глупых умников.
   M-me Фатеева ничего на это не возразила; но, по выражению лица ее, очень ясно было видно, что приятели Вихрова нисколько ей не понравились и она вовсе их разговоры не нашла очень умными.
   XV
   МАКАР ГРИГОРЬЕВ - ВЕЛИК
   То, о чем m-me Фатеева, будучи гораздо опытнее моего героя, так мрачно иногда во время уроков задумывалась, начало мало-помалу обнаруживаться. Прежде всего было получено от полковника страшное, убийственное письмо, которое, по обыкновению, принес к Павлу Макар Григорьев. Подав письмо молодому барину, с полуулыбкою, Макар Григорьев все как-то стал кругом осматриваться и оглядываться и даже на проходящую мимо горничную Клеопатры Петровны взглянул как-то насмешливо.
   - Я еле-еле нашел вашу квартиру: в каком захолустье живете! - произнес он.
   - Да, мы переехали, - отвечал Павел, распечатывая письмо.
   - Что ж, тут барыня, что ли, какая содержит эту квартиру? - продолжал допрашивать Макар Григорьев.
   - Барыня! - отвечал Павел и, начав читать письмо, с каждой строчкой его бледнел все больше и больше.
   "Любезный сын, Павел Михайлович! - выводил полковник своими каракулями. - Сейчас приезжал ко мне Борис Николаевич Фатеев и известил меня, что жена его снова бежала от него и ныне пребывает в Москве, у тебя в доме, находясь с тобой в близком сожительстве. Разумея то, что в твои лета тебе надо уже иметь какую-нибудь бабу-забавку, я при оном полагаю, что гораздо бы лучше тебе для сего выбрать девку простую, чем срамить тем своего брата-дворянина. Я же господину Фатееву изъяснил так: что сын мой, как следует всякому благородному офицеру, не преминул бы вам дать за то удовлетворение на оружие; но так как супруга ваша бежала уже к нему не первому, то вам сталее спрашивать с нее, чем с него, - и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы к вам на должное распоряжение, что и приказываю тебе сим письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно".
   Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, - и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: "Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров".
   Запечатав снова письмо, он подал его Макару Григорьеву.
   - Возврати это письмо обратно к отцу и более его писем не трудись приносить ко мне, - проговорил он.
   - А что он, видно, больно строгонько пишет к вам? - спросил его Макар Григорьев, принимая письмо.
   - Да, чересчур уж!
   - Он и мне о том же самом пишет, - прибавил Макар Григорьев.
   - О чем это? - спросил Павел.
   - О барыне-то этой, - отвечал Макар Григорьев, указывая головой на дверь в следующую комнату.
   - Тсс... тише! - остановил его Павел.
   - Пишет, - начал Макар Григорьев уже шепотом, - чтобы вы ее как-нибудь поскорее отправили от себя.
   - О, вздор какой!
   - И пишет, чтобы я и денег вам не выдавал, пока вы не проводите ее: осерчал, видно, старик сильно!
   - Что же, ты и не будешь мне выдавать?
   - А откуда же мне? Я ведь не свои вам даю, а его же.
   - Ну, что ж! Можешь, значит, отправляться, - сказал ему с досадою Павел.
   Макар Григорьев, однако, не уходил.
   - Вы подождали бы маненько писать к старику-то: авось, он и поуходится!
   - Чего ждать? Он не отменит своего приказания.
   - Где же тоже, чай, отменить! - произнес Макар Григорьев в каком-то раздумье.
   - Ну, а я не намерен никогда исполнять его приказания, - сказал Павел.
   - Эх-ма! - проговорил Макар Григорьев, как-то чмокая губами. - Затем, прощенья просим! - прибавил он все еще в каком-то раздумье.
   - Прощай! - сказал ему Павел.
   Старик, идя домой, всю дорогу был как-то мрачней обыкновенного.
   По свойственной всем молодым людям житейской смелости, Павел решился навсегда разорвать с отцом всякую связь и начать жить своими трудами. Он даже не сказал Фатеевой о полученном письме и решился прежде всего приискать себе уроки. Для этого, на другой же день, он отправился к Неведомову, так как тот сам этим жил: но - увы! - Неведомов объявил, что он теперь решительно не знает ни одного свободного урока. Павла это сильно опешило; он, выйдя от приятеля, не знал, что и предпринять: жизнь еще в первый раз скрутила его с этой стороны. Дома между тем его ожидало новое не очень приятное известие. M-me Фатеева встретила его с заплаканными глазами и чем-то сильно сконфуженная.
   - Я получила письмо от своего милого супруга, - начала она.
   "Ну, и с этой стороны пошла бомбардировка!" - подумал Павел.
   - Он пишет, - продолжала Фатеева, и ее голос при этом даже дрожал от гнева, - чтобы я или возвратила ему вексель, или он будет писать и требовать меня через генерал-губернатора.
   - А вексель разве ты ему еще не возвратила? - спросил Павел.
   - Нет, и никогда не возвращу! - произнесла Клеопатра Петровна с ударением. - А то, что он будет писать к генерал-губернатору - это решительный вздор! Он и тогда, как в Петербург я от него уехала, писал тоже к генерал-губернатору; но Постен очень покойно свез меня в канцелярию генерал-губернатора; я рассказала там, что приехала в Петербург лечиться и что муж мой требует меня, потому что домогается отнять у меня вексель. Мне сейчас же выдали какой-то билет и написали что-то такое к предводителю.
   - Все-таки это - неприятные хлопоты, - произнес Павел.
   - Очень! Но меня гораздо более тревожит то, что я как поехала говорила) ему, писала потом, чтобы он мне проценты по векселю выслал, на которые я могла бы жить, но он от этого решительно отказывается... Чем же я после того буду жить? Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно: ты сам очень немного получаешь.
   У Павла кровью сердце облилось при этих словах... "Не немного я получаю, а я ничего не получаю!" - подумал он.
   - И ты, пожалуйста, - продолжала Фатеева (она, кажется, в этом случае выпытывала Павла, - если тебе это обременительно, ты сейчас же мне скажи; я - хоть пешком, но уйду к матери.
   - Ни за что! - воскликнул Павел. - Неужели ты думаешь, что у меня недостанет толку и смысла просодержать тебя: я, наконец, скоро кончу курс и буду служить.
   - Но я думала, что все-таки тебе это будет тяжело! - произнесла Фатеева, потупляя глаза.
   - Да если бы даже разорвало меня пополам, так я сделаю это!
   Павел при этом постукивал ногой; все нервы в нем ходили. Он говорил, что сделает это; но как сделает - и сам еще не придумал; а между тем, по натуре своей, он не был ни лгун, ни хвастун, и если бы нужно было продать себя в солдаты, так он продался бы и сделал, что обещал. Мысли его в настоящую минуту остановились на том, чтобы занять денег; но у кого? У кого даже спросить: кто дает денег взаймы? Салов был в этом случае единственный человек, который мог бы его научить; а потому, как тот ни противен был ему, однако Павел отправился к нему. Салов жил очень недалеко от него, на Петровке, и занимал довольно большую квартиру, в которой Павел застал страшный беспорядок. В зале стояла мебель из гостиной, в гостиной - из залы; на нескольких стульях было разбросано платье и валялись на полу сапоги; на столе стоял чайный прибор и недоеденный кусок ростбифа. Сам Салов, с всклоченной головою, в шелковом разорванном халате и в туфлях на босу ногу, валялся на мягком, но запачканном диване и читал.
   - A, monsieur Вихров! - воскликнул он не без удовольствия.
   - Я к вам с просьбой, - начал прямо Павел.
   - Слушаю-с! - воскликнул Салов, обертываясь к нему лицом. - Вы, я слышал, mon cher, бабеночкой тоже завелись и только, говорят, и делаете, что занимаете ее... а?
   - Есть такой грех, - отвечал Павел несколько в тон ему.
   - Хвалю и одобряю! - произнес Салов. - Я сам, хотя и меняю каждый день женщин, но не могу, чтобы около меня не было существа, мне преданного. Наклонность, знаете, имею к семейной жизни.
   - Вот по случаю этой-то жизни, - начал Павел, воспользовавшись первою минутою молчания Салова, - я и очутился в весьма неприятном положении: отец мой, у которого очень хорошее состояние, узнав, что эта госпожа живет со мною, рассердился и прекратил мне всякое содержание.
   - О, жестокий родитель! - воскликнул Салов. - Но вы знаете, не говорите об этом в обществе... Сюжет уж очень избит, во всех драмах...
   - С большим бы удовольствием не говорил, - сказал Павел, - но мне, пока я кончу курс и поступлю на службу, нужно занять денег.
   - Что же, под залог каких-нибудь предметов? - спросил Салов.
   - Каких же предметов... Я могу мой заем обеспечить только тем, что я единственный наследник хорошего состояния.
   - Ну, здесь в Москве требуют более осязаемого: или каких-нибудь ценных вещей, или закладной на какое-нибудь недвижимое имущество.
   - Но неужели же мне никто без этого не поверит? - спросил Павел с волнением в голосе.
   - Полагаю! - отвечал протяжно Салов. - Разве вот что, - прибавил он, подумав немного и с какою-то полунасмешкой, - тут у меня есть и водится со мною некто купчишка - Вахрамеев. Батька у него уехал куда-то на ярмарку и оставил ему под заведование москательную лавку. Он теперь мне проигрывает и платит мне мелом, умброй, мышьяком, и все сие я понемножку сбываю.
   Павел, слушая Салова, удивлялся и не знал, к чему он это говорит.
   - Я скажу этому купчишке, чтоб он дал вам под заемное письмо за порядочные проценты этого мышьяку, чернильных орешков, а вы и сбывайте это тоже понемногу; вам, конечно, при вашей семейной жизни надобны не все деньги вдруг.
   Павел не знал, смеется ли над ним Салов или нет, но, взглянув ему в лицо, увидел, что он говорит совершенно искренно.
   - Нет-с, в этой форме я не желаю делать займа, - сказал он.
   - Эх, mon cher, мало ли в какой форме придется в жизни сделать заем... Я раз, честью моей заверяю, заем делал во французском магазине перчатками... Возьму в долг пару перчаток за полтора рубля серебром, а за целковый их продаю; тем целый месяц и жил, уверяю вас!
   - Вы человек особенный, - сказал ему Павел.
   - Я человек коммерческий, - произнес насмешливым голосом Салов.
   Вихрову стало уже невыносимо слушать его болтовню.
   - Итак, вы решительно не можете достать мне денег? - спросил он.
   - Решительно! - проговорил Салов.
   Павел поклонился и пошел было.
   - Постойте, Вихров! - кликнул ему вслед хозяин; ему, видно, казалось, что он мало надругался еще над приятелем. - Я могу достать вам пятьсот-шестьсот рублей, с тем чтобы вы сели с нами играть в карты.
   - И проиграть вам все будущее состояние?
   - Вероятно.
   - Нет, я таких займов не желаю.
   - Как хотите! Я вам делал предложение весьма выгодное.
   - Я полагаю, весьма подлое, - проговорил Павел и ушел; он очень рассердился на Салова и прошел прямо на Кисловку к Макару Григорьеву, с тем, чтобы рассказать ему все откровенно, посоветоваться с ним, - что делать и что предпринять. Он видел и заметил еще прежде, что Макар Григорьев был к нему как-то душевно расположен.
   - Ай, батюшка Павел Михайлович! - вскричал тот, увидя Павла и вскакивая с своего кожаного дивана, на котором лежал вверх лицом.
   - Не тревожься, пожалуйста, и лежи; а я сяду возле тебя! - сказал Павел и сел на стул.
   Но Макар Григорьев, разумеется, не лег, а встал даже перед барином на ноги.
   - Я в ужасном положении, Макар Григорьич, - начал Павел.
   - Что уж, какое дело, - произнес тот невеселым голосом, - возьмите покамест у меня оброчные деньги; а я напишу, что еще прежде, до получения письма от папеньки, выдал их вам.
   - Да, но эти деньги весьма малые.
   - Деньги пустые!
   - Ну, а мне, пока я доучусь и получу порядочную службу, вдесятеро больше надобно; потому что я живу не один, а вдвоем с женщиною.
   - Пустое дело - эта госпожа. Так только вы приняли на себя эту заботу.
   - Ну, уж если я принял, все же должен честно выполнить свою обязанность против нее.
   - Да какая обязанность! Взяли да сказали ей: чем-мо, матушка, мне содержать тебя, ступай-ка лучше к мужу, откуда пришла.
   - А ты знаешь, что сказать ей это... не говоря уже, как это лично тяжело для меня... сказать ей это - все равно что убить ее.
   - Отчего убить? - возразил Макар Григорьев. - Пустяки! Живущи они, проклятые, как-то на это!.. Мне ведь горничная ихняя сказывала: она не то что из нежных и деликатных барынь, а гулящая ведь.
   - Ну, Макар Григорьич, ты не знаешь и не можешь своим языком говорить о женщинах нашего круга, - остановил его Павел.
   - Да, известно, где уж мне, вразумить ли вас!.. По пословице: не по хорошу мил, а по милу хорош!
   - Что же, где мне занять денег? - продолжал Павел своим тоскливым голосом.
   Макар Григорьев подумал несколько времени.
   - Что тут занимать-то, нечего! - проговорил он. - Берите у меня, сколько вам понадобится.
   - Как у тебя? - спросил Павел, не понимая, что такое говорит старик.
   - У меня, - повторил тот. - Я просодержу вас, пока у самих денег не будет.
   - Да как же и когда я отдам тебе эти деньги? - спросил Павел.
   - Да когда хотите, - отвечал Макар Григорьев каким-то легкомысленным тоном.
   Павел все еще не мог хорошенько сообразить.
   - Ты меня все время, пока я не поступлю на службу, будешь содержать с этой госпожой?
   - Буду содержать, - отвечал Макар Григорьев, - не мотайте только больно - не миллионер же я какой, в самом деле.
   - Послушай, Макар Григорьев, я не могу от тебя этого принять, - начал Павел прерывающимся от волнения голосом. - Чтобы я на свое... как, быть может, ты справедливо выразился... баловство стал у тебя деньги, кровным трудом нажитые, брать, - этого я не могу себе позволить.
   - Чего - кровным трудом, - возразил Макар Григорьев, - я ведь не то что от пищи али от содержания своего стану отрывать у себя и давать вам; это еще постой маненько: я сам охоч в трактир ходить, чай и водку пить; а это у меня лежалые деньги в ломбарде хранятся.
   - Но деньги все же целым веком нажитые.
   - Да ведь вы мне отдадите их когда-нибудь, не зажилите.
   - А если ты умрешь, и я не успею отдать?
   - Ну, жене-старухе отдадите.
   - А если и жена умрет?
   - Ай, батюшки, все так и перемрем; ну, в церковь положите.
   - Нет, я не могу так! - произнес Павел, подумав немного, и потом прошелся несколько раз по комнате и, как видно, что-то придумал.
   - Вот на что я могу согласиться, - начал он, - я буду брать у тебя деньги под расписку, что тотчас же после смерти отца отпущу тебя и жену на волю.
   - Да пошто нам на волю-то... не пойдем мы на волю...
   - Хорошо, если ты не хочешь, так я отпущу родных твоих на волю за ту твою услугу; деньги отдам тебе, а за услугу родных отпущу.
   - Вот как, и деньги отдадите и родных на волю отпустите, - что-то уж больно много милостей-то будет. Нечего тут заранее пустое дело болтать. Есть у вас теперь деньги или нет?
   - Мало.
   - Ну, вот вам - двести рублей. Живите поаккуратней! - проговорил Макар Григорьевич и подал Павлу деньги.
   Тот принял их от него; у Павла при этом руки и ноги дрожали, и сам он был чрезвычайно сконфужен.
   - Благодарю, благодарю! - пробормотал он несколько раз.
   - Не меня благодарите, а маменьку вашу, - сказал с некоторым чувством Макар Григорьевич, - не вам еще я пока теперь служу, а покойнице - за то, что она сделала для меня...
   Павел вышел от Макара Григорьевича до глубины души растроганный, и, придя домой, он только и сказал Фатеевой:
   - Ну, мой друг, мы обеспечены теперь совершенно в материальном отношении.
   - Каким же образом ты это устроил? - спросила она с удовольствием.
   - После как-нибудь расскажу, - отвечал Павел, и, ссылаясь на усталость, он ушел и лег на постель.
   Слезы умиления невольно текли у него из глаз при воспоминании о поступке с ним Макара Григорьевича.
   XVI
   ЕЩЕ СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ
   В одно воскресное утро Павел сидел дома и разговаривал с Клеопатрой Петровной.
   - А что, друг мой, - начал он, - ты мне никогда не рассказывала подробно о твоих отношениях к Постену; поведай мне, как ты с ним сошлась и разошлась.
   Клеопатра Петровна немного покраснела.
   - Тебе это, я полагаю, не совсем приятно будет слушать, - проговорила она.
   - Это почему?
   - Потому что в тебе все-таки при этом должна будет заговорить отчасти ревность.
   Вихров подумал немного.
   - Пожалуй, что и так!.. - произнес он. - Но по крайней мере скажи мне, что он за человек.
   - Человек он - положительно дурной. Знаешь, этакий высохший, бессильный развратник, - отвечала Клеопатра Петровна.
   - Как же он тебя любил?
   - Он меня любил как хорошенькую женщину, как какой-нибудь красивый кусок мяса; со всеми, знаешь, этими французскими утонченностями, и так мне этим омерзел!.. Потом, он еще - скупец ужасный.
   - Это сейчас видно было.
   - Ужасный, - повторила Фатеева. - Когда мы с ним переехали в Петербург, он стал требовать, чтобы я вексель этот представила на мужа - и на эти деньги стала бы, разумеется, содержать себя; но я никак не хотела этого сделать, потому что вышла бы такая огласка... Тогда он перестал меня кормить, комнаты моей не топил.
   - Негодяй какой! - воскликнул Павел.
   В это время раздался звонок в дверях, и вслед за тем послышался незнакомый голос какого-то мужчины, который разговаривал с Иваном. Павел поспешил выйти, притворив за собой дверь в ту комнату, где сидела Клеопатра Петровна. В маленькой передней своей он увидел высокого молодого человека, блондина, одетого в щегольской вицмундир, в лаковые сапоги, в визитные черные перчатки и с круглой, глянцевитой шляпой в руке.
   Павел, вглядевшись в него, произнес:
   - Боже мой, кого я вижу - Плавин!
   - А вы - господин Вихров? - спросил тот.
   - Так точно, - отвечал Павел, и приятели подошли и поцеловались друг с другом.
   - Как я рад с вами, Плавин, встретиться! - говорил Павел, но не совсем искренно, потому что, взглянув на одну наружность Плавина, он уже понял, какая бездна существует между ним и его бывшим приятелем.
   - Я, приехав в Москву, нарочно зашел в университет, чтобы узнать ваш адрес... Как не стыдно, что вы во все время нашей разлуки - хоть бы строчку написали, - говорил Плавин, видимо желая придать своему голосу как можно более дружественный тон.
   - Писать-то, признаться, было нечего, - отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал, что он будет писать к нему... В гимназии они, перестав вместе жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил в Петербургский университет, и с тех пор об нем ни слуху ни духу не было. Павел после догадался, что это был один только способ выражения, facon de parler, молодого человека.
   - Вы уж чиновник, на службе царской, - говорил Павел, усаживая Плавина и все еще осматривая его щеголеватую наружность.
   - Да, я столоначальник министерства внутренних дел, - отвечал Плавин не без ударения.
   - Вот как-с! Столоначальник департамента. Это уж ранг не малый! говорил Павел и сам с собой думал: "Ну, теперь я понимаю, зачем он приехал! Чтобы поважничать передо мною".
   - Ну, скажите, а вы как и что? - отнесся к нему каким-то покровительственным тоном Плавин.
   - Я кончаю курс по математическому факультету, - отвечал Павел.
   - Дело доброе! - подхватил Плавин. - И что же потом: к нам в Петербург на службу?
   - Не знаю еще, - отвечал Павел, вовсе не желая своего хладносердого приятеля посвящать в свои дальнейшие намерения.
   - Какой славный город Москва, - продолжал между тем Плавин, - какой оригинальный, живописный!.. Так много в нем русского, национального.
   Павлу было противно эти слова слышать от Плавина. Он убежден был, что тот ничего не чувствует, а говорит так только потому, что у него привычка так выражаться.
   - Здесь, кроме города, народ славный, ума громаднейшего, с юмором - не таким, конечно, веселым, как у малороссов, но зато более едким, зубоскалистым!
   На это Плавин одним только движением головы изъявил как бы согласие. "Точно китайский мандарин кивает головой!" - подумал про себя Павел.
   - А скажите вот что-с! - продолжал он. - Вы в министерстве внутренних дел служите... какого рода инвентари были там предполагаемы для помещичьих крестьян?
   Павел не без умыслу сказал это, желая показать перед приятелем знай-мо, какими мы государственными вопросами занимаемся и озабочены.
   - Да, это была какая-то попытка, - отвечал, в свою очередь, не без важности Плавин.
   - Но, говорят, государь положительно желает уничтожить крепостное право, - говорил с увлечением Вихров.
   На эти слова Плавин уж с удивлением взглянул на Павла.
   - Я не слыхал этого, - произнес он, и в то же время физиономия его как будто добавила: "Не слыхал вздору этакого".
   "Хоть бы высказывался, скотина, больше, поспорить бы можно было", думал Павел. Его больше всего возмущал Плавин своим важным видом.
   - А помните ли вы наш театр, который мы с вами играли - маленькие? прибавил он вслух.
   - Да, помню, всегда с удовольствием вспоминаю, - отвечал Плавин, черт знает что желая этим сказать.
   "Ну погоди же, голубчик, мы тебя проберем. Я позову своих молодцов. Они тебя допросят", - думал Павел.
   - А не будете ли вы так добры, - сказал он, видя, что Плавин натягивает свои перчатки, - посетить меня ужо вечером; ко мне соберутся кое-кто из моих приятелей.
   - Мне весьма приятно будет, - сказал Плавин, потом прибавил: - А в котором часу?
   - Часов в восемь, - отвечал Павел.
   Плавин уехал.
   - Кто это такой у тебя был? - спросила с любопытством вышедшая из своей комнаты Фатеева.
   - Скот один! - отвечал Павел.
   - Как скот? - сказала с удивлением Клеопатра Петровна; она смотрела на гостя в щелочку, и он ей, напротив, очень понравился. - Он такой, кажется, славный молодой человек, - заметила она Павлу.
   - Славный, только из стали, а не из живого человеческого мяса сделан, отвечал тот и принялся писать пригласительные записки приятелям.
   "Неведомов, бога ради, приходите ко мне и притащите с собой непременно Марьеновского. Мы все сообща будем травить одного петербургского филистера{278}, который ко мне пожалует".
   К Замину и Петину он писал так:
   "Друзья мои, приходите ко мне, и мы должны будем показать весь наш студенческий шик перед одним петербургским филистером. Приходите в самых широких шароварах и в самых ваших скверных фуражках".
   Отправив эти записки, Павел предался иным мыслям. Плавин напомнил ему собою другое, очень дорогое для него время - детский театр. Ему ужасно захотелось сыграть где-нибудь на театре.
   - Клеопаша! - сказал он, развалясь на диване и несколько заискивающим голосом. - Знаешь, что я думаю. - нам бы сыграть театр.
   - Театр? - переспросила та.
   - Да, театр, но только не дурацкий, разумеется, как обыкновенно играют на благородных спектаклях, а настоящий, эстетический, чтобы пиесу, как оперу, по нотам разучить.
   - Кто же будет играть? - спросила Клеопатра Петровна.
   - Все мы, кого ты знаешь, и еще кого-нибудь подберем, - ты, наконец, будешь играть.
   - Я? Но я никогда не игрывала, - отвечала Фатеева.
   - Это вздор, научим, как следует, - отвечал Павел и начал соображать, какую бы пиесу выбрать. Больше всего мысль его останавливалась на "Юлии и Ромео" Шекспира - на пьесе, в которой бы непременно стал играть и Неведомов, потому что ее можно было бы поставить в его щегольском переводе, и, кроме того, он отлично бы сыграл Лоренцо, монаха; а потом - взять какую-нибудь народную вещь, хоть "Филатку и Мирошку"{279}, дать эти роля Петину и Замину и посмотреть, что они из них сделают. Все эти мысли и планы приводили Павла в восхищение.