Писемский Алексей. Люди сороковых годов

   - Это решительно все равно, - подхватил Вихров, - выходи кто хочет, но только один, и говори мне с толком.
   После этого к нему вышел, наконец, из толпы мужик.
   - Явка уж, судырь, от нас тебе написана! - сказал он, то поднимая глаза на Вихрова, то опуская их.
   - Ну, так подай.
   Мужик несмело подал ему бумагу, в которой было объяснено, что ни пожаров особенных, ни холеры очень большой у них не было, а также и неурожаев, что оброк они всегда опекуну платили исправно, и почему он все то пишет на них, они неизвестны.
   Вихров свернул эту бумагу, положил ее в карман и возвратился в дом, чтобы объясниться с Клыковым. У него при этом губы даже от гнева дрожали и руки невольно сжимались в кулаки.
   - Попрогулялись? - спросил его тот, опять встретив его с своей улыбкой в передней.
   - Попрогулялся и, кроме того, получил весьма важные для меня сведения, - отвечал Вихров, все более и более выходя из себя. - Скажите, пожалуйста, monsieur Клыков, - продолжал он, употребляя над собой все усилия, чтобы не сказать чего-нибудь очень уж резкого, - какого имени заслуживает тот человек, который сначала говорит, что по его делу ему ничего не нужно, кроме полной справедливости, а потом, когда к нему приезжают чиновники обследовать это дело, он их опаивает дурманом, подставляет им для расспросов идиотов?
   При этих словах Клыков побледнел.
   - Это вас смутил кто-нибудь против меня, - говорил он, растопыривая перед Вихровым руки, - это все негодяи эти, должно быть!.. Между ними есть ужасные мерзавцы!
   - Не лучше ли эти слова отнести к кому-нибудь другому, чем к мужикам!.. Дурман на меня перестал уж действовать, вам меня больше не отуманить!.. возразил ему тот.
   - Помилуйте, да разве я могу себе позволить это, - произнес Клыков, опять разводя руками и склоняя перед Вихровым голову.
   - Видно могли себе позволить; но, во всяком случае, извольте сейчас же мне написать, что все, что вы говорили о голоде, о пожарах и холере, - все это вы лгали.
   - Не лгал, видит бог, не лгал, - проговорил Клыков со слезами уже на глазах.
   - Подите вы, как же не стыдно вам еще говорить это! Если вы не дадите мне такой расписки, все равно я сам обследую дело строжайшим образом и опишу вас.
   Клыков несколько времени стоял перед ним после этого молча; потом вдруг опустился на колени.
   - Не погубите! - начал он мелодраматическим голосом. - Я отец семейства, у меня жена теперь умирает, я сам почти помешанный какой-то, ничего не могу сообразить. Уезжайте теперь, не доканчивайте вашего дела, а потом я соображу и попрошу о чем-нибудь для себя начальника губернии.
   Вихров очень хорошо видел, что Клыков хочет от него увернуться и придумать какую-нибудь штуку; злоба против него еще более в нем забушевала.
   - Дела вашего, - начал он, - я по закону не имею права останавливать и сейчас же уезжаю в самое имение, чтобы обследовать все ваши действия, как опекуна.
   - Не по закону, а из жалости молю вас это сделать!.. Взгляните на мою жену, она не перенесет вашей строгости! - говорил Клыков и, вскочив, схватил Вихрова за руку с тем, кажется, чтобы вести его в спальню к жене.
   - Не пойду я, извините меня, - отговаривался тот.
   - Но все говорят, что вы - человек добрый, великодушный; неужели вы не сжалитесь над нами, несчастными?
   - Нет-с, не сжалюсь! - воскликнул Вихров, которому омерзительна даже стала вся эта сцена.
   Лицо Клыкова как бы мгновенно все передернулось и из плаксивого приняло какое-то ожесточенное выражение.
   - Не раскайтесь, не раскайтесь! - заговорил он совсем другим тоном и начал при этом счищать приставшую к коленкам его пыль. - Начальник губернии будет за меня, - прибавил он язвительно.
   - Тем более я сделаю не по вас, что господин начальник губернии будет за вас! - проговорил Вихров и снова вышел на двор. - Нет ли у вас, братцы, у кого-нибудь тележки довезти меня до вашей деревни; я там докончу ваше дело.
   - Есть, батюшка, - отозвался ему один мужик, - у меня есть тележка.
   - Ну, так подъезжай!
   Мужик подъехал в грязной тележке, на какой-то неопределенного цвета и сверх того курчавой лошаденке.
   Вихров полез в телегу.
   - Не замарайся, родимый, - сказал мужик, - дай, я тебе хоть свой кафтанишко постелю.
   - Не нужно! - сказал Вихров. - Только уезжай поскорее отсюда.
   Мужик поехал. Прочие мужики пошли рядом с ним и, крупно шагая, не отставали от маленькой лошаденки. Вихров между тем жадно стал вдыхать в себя свежий осенний воздух. Влияние дурмана на него не совсем еще кончилось. Уехать со всякого следствия в дорогу было для него всегда величайшим наслаждением. После всех гадостей и мерзостей, которые обыкновенно обнаруживались при каждом почти исследовании деяний человеческих, он видел тихий, мирный лес, цветущие луга, желтеющие нивы, - о, как тогда казалась ему природа лучше людей! Проезжаемая на этот раз местность тоже была довольно приятна и успокоительна: небольшие холмы, поля, речка, мостик, опять холмы, поля...
   Вихров принялся толковать с мужиками.
   - В самой деле жена у вашего опекуна родит? - спросил он, предполагая, что Клыков и это солгал ему.
   - Выкинула, сказывали, - отвечал шедший рядом с его телегой мужик, должно быть, староста.
   - За неволю выкинула; бают, бил, бил ее, приехавши из города-то, подхватил другой мужик из толпы.
   - Как, бил? За что? - воскликнул Вихров.
   - А ни за што, ни про што, - отвечал опять староста, - нехорошо, очень несогласно живут!
   - А она-то что же, дурная тоже женщина?
   - Нет, она-то ничего, не богатая только, вот за это и срывает на ней свой гнев. Бумагу-то, говорят, как по этому делу получил, злой-презлой стал и все привязывался к ней: "Все, говорит, я на семейство проживаюсь!"
   Понятно, что Клыков был один из отъявленнейших негодяев, и Вихров дал себе слово так повести его дело, чтобы подвергнуть его не только денежному взысканию, но даже уголовной ответственности.
   - Скажите, пожалуйста, как же он вами управлял и в какой мере вас обижал?.. - спрашивал он мужиков.
   За всех за них стал отвечать староста: народ в этих местах был хлебопашествующий, а потому - очень простой.
   - Вот видишь, батюшка ты мой, - объяснил староста, - слух был такой попервоначалу... Чиновники тоже кой-какие маленькие нам сказывали, что мы вольные будем, что молодой барин наш имение маменьки своей не взял, побрезговал им. Однако же вот слышим-прослышим, что молодой барин в опекуны к нам прислан; так он и правил нами и до сей поры.
   - И вы на него, как на помещика своего, работали?
   - Все едино! - отвечал мужик. - Что ни есть, кормилиц к детям, и тех все из нашей вотчины брал без всякой платы; нашьет им тоже сначала ситцевых сарафанов, а как откормят, так и отберет назад.
   Все это, как самый придирчивый подьячий, Вихров запоминал и хотел ввести в дело.
   - То нам, ваше высокородие, теперь оченно сумнительно, - продолжал староста, - что аки бы от нашей вотчины прошение есть, чтобы господину опекуну еще под наше имение денег выдали, и что мы беремся их платить, но мы николи такого прошения не подавали.
   Вихров и это все записал и, приехав в одну из деревень, отбирал от мужиков показания - день, два, три, опросил даже мужиков соседних деревень в подтверждение того что ни пожаров, ни неурожаев особенных за последнее время не было. Он вытребовал также и самое дело из опеки по этому имению; оказалось, что такое прошение от мужиков действительно было там; поименованные в нем мужики наотрез объявили, что они такого прошения не подавали и подписавшегося за них какого-то Емельяна Крестова совсем не знают, да его, вероятно, совсем и на свете не существует. Вихров потирал только руки от удовольствия: это явно уж отзывалось уголовщиной. Мужики потом рассказали ему, что опекун в ту же ночь, как Вихров уехал от него, созывал их всех к себе, приказывал им, чтобы они ничего против него не показывали, требовал от них оброки, и когда они сказали ему, что до решения дела они оброка ему не дадут, он грозился их пересечь и велел было уж своим людям дворовым розги принести, но они не дались ему и ушли.
   - И хорошо сделали! - одобрил их Вихров.
   Вслед за тем мужики ему объявили, что опекун уехал в губернский город жаловаться на них и на чиновника.
   - Ничего, пусть себе жалуется, - сказал им Вихров.
   XV
   ТУЧИ НАЧИНАЮТ СОБИРАТЬСЯ
   Герой мой очень хорошо понимал, что в жизни вообще а в службе в особенности, очень много мерзавцев и что для противодействия им мало одной энергии, но надобно еще и суметь это сделать, а также и то, что для человека, задавшего себе эту задачу, это труд и подвиг великий; а потому, вернувшись со следствия об опекунских деяниях Клыкова, он решился прежде всего заехать к прокурору и посоветоваться с ним. Тот встретил его с какой-то полуулыбкой.
   Вихров рассказал ему все дело подробно.
   - Я уж слышал это, - отвечал Иларион Захаревский, - губернатор приглашал меня по этому делу и говорил со мною о нем.
   - Что же именно? - спросил Вихров.
   Захаревский усмехнулся.
   - Они тут совсем другой оборот дают! - начал он. - Они говорят, что вы взбунтовали все имение против опекуна!
   - Чем же я взбунтовал? - спросил Вихров.
   - Тем, что вы собирали их, говорили им речи, чтобы они не слушались опекуна.
   - Я говорил им только, чтобы они показывали правду.
   - Ну, а они объясняют, что вы к ним воззвание произносили! Давать всему какой угодно оттенок - они мастера; однако позвольте мне ваше дело посмотреть, - прибавил Захаревский, увидев в руках Вихрова дело.
   Тот ему подал его, Захаревский просмотрел его с первой страницы до последней.
   - Все очень обстоятельно обследовано; не знаю, как они вывернутся тут! - проговорил он.
   - Мало, что обстоятельно обследовано, но у меня еще есть и другие факты... Он хотел меня даже отравить!..
   И Вихров рассказал историю о дурмане.
   Захаревский на это пожал только плечами.
   - Что же они намерены теперь сделать с своей стороны? - спросил Вихров.
   - Решительно не знаю, - отвечал Захаревский. - Губернатор только спрашивал меня, не следует ли команды ввести в именье. Я говорю, что команды вводятся, когда уже испытают прежде все предварительные полицейские меры. Пусть прежде туда выедет полиция, члены опеки и внушат крестьянам повиновение; наконец, говорю, еще не известно, что откроется по исследованию вашего чиновника, и, может быть, действия опекуна таковы, что его самого следует удалить и что крестьяне оказывают неповиновение только против него. "Никогда, говорит, не может быть этого, потому что он человек прекрасный!"
   - Хорош прекрасный человек! - воскликнул Вихров.
   - Он его, по крайней мере, таким считает!.. Сам же Клыков, как слышал я, ускакал в Петербург, вероятно, там выдумает что-нибудь отличное! заключил Захаревский и, видимо, от сдерживаемой досады не в состоянии даже был покойно сидеть на месте, а встал и начал ходить по комнате. - Это такие, батюшка, изобретатели и творцы в этом роде, что чудо! Все усилия, все способности свои употребляют на это. Говорят, по случаю вакансии председателя уголовной палаты, они тоже славную вещь затевают. Кандидатом у того совестный судья...
   - Это что на театре не хотел играть у губернатора? - подхватил Вихров.
   - Тот самый; во-первых - человек безукоризненной честности, во-вторых самостоятельный, и он вдруг предположил... Они в этом своем величии опьяневают как-то и забывают всякое приличие!.. Предположил заместить его Пиколовым - этой дрянью, швалью, так что это почти публичное признанье в своей связи с его женою!
   Говоря это, прокурор побледнел даже и беспрестанно потрясал своей сухощавой головой.
   - Но как же он это сделает? - спросил Вихров. - Председатели палаты по выборам... Пиколова, вероятно, все черняками закидают.
   - Очень просто! Просто очень! - отвечал прокурор. - До выбора еще два года с лишком; он кандидата на это место, судью, очернит чем-нибудь - и взамен его представит определить от короны господина Пиколова.
   - Ну, судья-то, кажется, не дастся ему очернить себя, он не из таких сам зубаст! - возразил Вихров.
   - Не дастся!.. Хорошо, если успеет в этом! - сказал прокурор. Говорят, хочет ехать в Петербург и хлопотать там.
   - Наконец, и вы должны помочь ему; вы все-таки здесь - царское око! подхватил Вихров.
   - Я, конечно, с своей стороны сделаю все, - продолжал Захаревский, напишу министру и объясню всю интригу; пусть там меня переводят куда хотят, но терпения моего больше недостает переносить все это!
   Всеми этими речами прокурор очень нравился Вихрову.
   - Так следствие мое, значит, складно произведено? - спросил он.
   - Очень складно! - отвечал прокурор. - Пусть они пожуют его и покусают; я очень рад, что оно - в том же роде, как и штука с судьей, так что все это мы можем вместе соединить.
   - Поеду представлять ему дело, - сказал Вихров.
   - Поезжайте и заезжайте, пожалуйста, оттуда сказать, что он вам будет говорить.
   - Непременно! - отвечал Вихров и уехал.
   Ему весело даже было подумать о том, как у начальника губернии вытянется физиономия, когда он будет ему рассказывать, как он произвел следствие; но - увы! - надежда его в этом случае не сбылась: в приемной губернатора он, как водится, застал скучающего адъютанта; сей молодой офицер пробовал было и газету читать и в окно глядеть, но ничего не помогало, все было скучно! Он начал, наконец, истерически зевать. При появлении Вихрова он посмотрел на него сонными глазами.
   - К Ивану Алексеевичу? - спросил он его как-то нехотя и сам в это время позевнул.
   - Да, - отвечал Вихров и тоже, по симпатии, невольно позевнул.
   - Вам тоже, видно, спать хочется? - сказал адъютант.
   - Я всю ночь ехал, - отвечал Вихров.
   - А я время проводил с прехорошенькой женщиной, - отвечал адъютант и снова самым отчаянным образом зевнул.
   "О, чтобы тебя черт побрал!" - подумал Вихров и вместе с тем не удержался и сам зевнул.
   - Иван Алексеевич посылал за вами, или вы сами пришли к нему? продолжал лениво адъютант.
   - Сам пришел, - отвечал Вихров.
   - Он занят теперь и не велел никого принимать, - говорил адъютант, снова зевая.
   - Чем же занят? - спросил Вихров, стараясь удержать свои мускулы от зевоты.
   - Шорник у него; сбрую подряжает его новую сделать, - отвечал наивно адъютант.
   Вихров, делать нечего, сел и стал дожидаться.
   Адъютант был преданнейшее существо губернатору, - и хоть тот вовсе не посвящал его ни в какие тайны свои, он, однако, по какому-то чутью угадывал, к кому начальник губернии расположен был и к кому - нет. Когда, на этот раз, Вихров вошел в приемную, адъютант сейчас же по его физиономии прочел, что начальник губернии не был к нему расположен, а потому он и не спешил об нем докладывать.
   Терпение Вихрова, наконец, лопнуло.
   - Доложите, пожалуйста; может быть, он уже с шорником кончил, проговорил он.
   - А у вас нужное разве дело?
   - Очень нужное! - подхватил Вихров.
   Адъютант лениво пошел в кабинет. Там он пробыл довольно долго. Начальник губернии, после его доклада, все почему-то не удостоивал его ответа и смотрел на бумагу.
   - Пусть подождет, я выйду туда, - сказал он наконец.
   - Он сюда выйдет! - проговорил еще небрежнее адъютант и, сев на свое место, не стал даже и разговаривать с Вихровым, который, прождав еще с час, хотел было оставить дело и уехать, но дверь из кабинета отворилась наконец и губернатор показался; просителей на этот раз никого не было.
   Губернатор подошел к вставшему на ноги Вихрову и ни слова не начинал говорить, как бы ожидая, что тот скажет.
   Вихров подал ему рапорт о деле и назвал последнее только по имени.
   Губернатор пробежал его рапорт с начала до конца.
   - Там крестьяне, говорят, оказали неповиновение, - проговорил он, наконец, каким-то глухим голосом.
   - Я не видал никакого неповиновения, - отвечал Вихров.
   - Я говорю не в отношении вас, а в отношении опекуна, - произнес губернатор самым равнодушным тоном, как бы не принимая в этом деле никакого личного участия.
   - Я не слыхал об этом, - отвечал Вихров.
   - Мне по этому делу, может быть, опять придется послать, - проговорил губернатор и с делом ушел в кабинет.
   Вихров остался в совершенном недоумении от такого приема и поехал, по своему обещанию, рассказать об том прокурору. Там он застал Виссариона Захаревского.
   Вихров сейчас же стал рассказывать, как губернатор его принял:
   - Во-первых, в кабинет к себе не пустил и заставил дожидаться часа два; я по этому заключил, что он очень гневен был на меня; но потом, когда он вышел в приемную, то был тих и спокоен, как ангел!
   - Ну, ваше дело, значит, плохо, - подхватил прокурор, - значит, он запасся против вас серьезными фактами, по которым он жамкнет и давнет вас отличнейшим образом.
   - Это почему вы думаете? - спросил Вихров.
   - Потому что, если бы он не чувствовал против вас силы, он бы бесновался, кричал, как он обыкновенно делает всегда с людьми, против которых он ничего не может сделать, но с вами он был тих и спокоен: значит, вы у него в лапках - и он вас задушит, когда только ему вздумается.
   - А, черт с ним, что же он такое особенное может сделать со мной! воскликнул Вихров.
   - Я не знаю, что, собственно, по этому делу, о котором говорит мой брат, - вмешался в их разговор инженер, - но вот чему я вчера был сам свидетелем. Он позвал меня посмотреть, чтобы поправить ему потолок в зале, и в это же время я в зале вижу - стоит какой-то поп. Я спросил дежурного чиновника: "Кто это такой?" Он говорит: "Это единоверческий священник!" Губернатор, как вышел, так сейчас же подошел к нему, и он при мне же стал ему жаловаться именно на вас, что вы там послабляли, что ли, раскольникам... и какая-то становая собирала какие-то деньги для вас, - так что губернатор, видя, что тот что-то такое серьезное хочет ему донести, отвел его в сторону от меня и стал с ним потихоньку разговаривать.
   - Это уж еще что-то такое новое на меня! - сказал Вихров прокурору.
   - Теперь так это и пойдет; вероятно, даже будет нарочно выискивать и подучать, - сказал тот.
   - Но, наконец, это скучно и несносно становится! - произнес Вихров и, возмущенный до глубины души всем этим, уехал домой и сейчас же принялся писать к Мари.
   "Обожаемая, но жестокая кузина! Вы до сих пор не отвечаете мне на мое письмо, а между тем я сгораю от нетерпения в ожидании вашего ответа, который один может спасти и утешить меня в моем гадком положении!.. Знаете ли вы, что, может быть, нет более трагического положения, как положение человека, который бы у нас в России вздумал честно служить. Трудно вообразить себе до какой деморализации дошло у нас так называемое чиновничество. На целый губернский город выищется не более двух - трех сносно честных людей, за которых, вероятно, бог и терпит сей град на земле, но которых, тем не менее, все-таки со временем съедят и выживут. Я только еще успел немножко почестней пошевелиться в этом омуте всевозможных гадостей и мерзостей, как на меня сейчас же пошли доносы и изветы, но я дал себе слово биться до конца - пусть даже ссылают меня за то в Сибирь, ибо без благоприятного ответа вашего на последнее письмо мое - мне решительно это все равно. "Я плыву и плыву через мглу на скалу и сложу мою главу неоплаканную!" Помните эти стихи, которые я читал вам еще в юности? Жду вашего письма".
   XVI
   РАЗБОЙНИКИ
   Первое намерение начальника губернии было, кажется, допечь моего героя неприятными делами. Не больше как через неделю Вихров, сидя у себя в комнате, увидел, что на двор к ним въехал на ломовом извозчике с кипами бумаг солдат, в котором он узнал сторожа из канцелярии губернатора.
   - Дело, ваше благородие, привез к вам, - сказал тот, входя к нему в комнату.
   - Как, дело привез? - спросил с удивлением Вихров.
   - Больно, дьявол, велико оно; позвольте, ваше благородие, таскать его в горницу.
   - Таскай, - сказал Вихров.
   Солдат сначала притащил один том, потом другой, третий и, наконец, восемь.
   - Какое же это дело? - спросил Вихров.
   - Все вот этих разбойников; десять раз уж я таскаю его к разным господам чиновникам.
   Вихров взял из рук солдата предписание, в котором очень коротко было сказано: "Препровождая к вашему благородию дело о поимке в Новоперховском уезде шайки разбойников, предписываю вам докончить оное и представить ко мне в самом непродолжительном времени обратно".
   - Это, ваше благородие, все уголовная палата делает, - толковал ему солдат, - велико оно очень - и, чтобы не судить его, она и перепихивает его к нам в канцелярию; а мы вот и таскайся с ним!.. На свой счет, ваше благородие, извозчика нанимал, ей-богу, - казначей не даст денег. "Неси, говорит, на себе!" Ну, стащишь ли, ваше благородие, экого черта на себе!
   Вихров сжалился над бедным сторожем и заплатил за извозчика.
   - Дай бог только, ваше благородие, последний раз уж его таскать-с, сказал тот и ушел.
   Вихров принялся читать препровожденные к нему восемь томов - и из разной бесполезнейшей и ненужной переписки он успел, наконец, извлечь, что в Новоперховском уезде появилась шайка разбойников из шестнадцати человек, под предводительством атамана Гулливого и есаула Сарапки, что они убили волостного голову, грабили на дорогах, сожгли фабрику одного помещика и, наконец, особо наряженной комиссиею были пойманы. В деле (как увидел Вихров, внимательно рассмотрев его) не разъяснено было только одно обстоятельство: крестьянка Елизавета Семенова показывала, что она проживала у разбойников и находилась с ними в связи, но сами разбойники не были о том спрошены.
   Вихров в ту же ночь поехал в Новоперхов, где разбойники содержались в остроге; приехав в этот городишко наутре, он послал городничему отношение, чтобы тот выслал к нему за конвоем атамана Гулливого, есаула Сарапку и крестьянку Елизавету Семенову, а сам лег отдохнуть на диван и сейчас же заснул крепчайшим сном, сквозь который он потом явственно начал различать какой-то странный шум. Он взмахнул глазами; перед ним, у самой почти головы его, стоял высокий мужик, с усами, с бородой, но обритый и с кандалами на руках и на ногах. Вихров сейчас же догадался, что это был атаман разбойничий. Он поспешил приподняться с дивана и поотодвинуться от него.
   - Крепко же вы, барин, спали, - проговорил разбойник с улыбкой.
   Вихров всмотрелся повнимательнее в его лицо: оно было желтоватое, испещренное бороздами, по выражению умное, но не доброе. Впрочем, упорный взгляд сероватых изжелта глаз скорей обнаруживал твердый характер, чем жестокость.
   - Ты - атаман Гулливый? - спросил его Вихров.
   - Атаман самый и есть, - отвечал тот.
   - Что же, ты не убить ли уж меня собирался? - пошутил Вихров, видя, что Гулливому достаточно было сделать одно движение руками в кандалах, чтобы размозжить ему голову.
   - Пошто мне вас убивать, чтой-то, господи! - произнес атаман.
   Вихров решился расспросить его о том, чего решительно не было в деле.
   - Отчего и каким образом ты в разбойниках очутился? - спросил он его.
   - По ненависти к голове.
   - Да ты казенный?
   - Казенный! Всю семью он нашу извел: сначала с родителем нашим поссорился; тот в старшинах сидел - он начет на него сделал, а потом обчество уговорил, чтобы того сослали на поселенье; меня тоже ладил, чтобы в солдаты сдать, - я уже не стерпел того и бежал!
   - За что же он так преследовал вас?
   - За то самое, что родитель наш эти самые деньги вместе с ним прогулял, а как начали его считать, он и не покрыл его: "Я, говорит, не один, а вместе с головой пил на эти деньги-то!" - ну, тому и досадно это было.
   - Как же ты бежал и куда?
   - На Волгу бурлаком ушел; там важно насчет этого, сколько хошь народу можно уйти... по пословице: вода - сама метла, что хошь по ней ни пройди, все гладко будет!
   - Как же ты шайку-то потом собрал?
   - Да я уж на Низовье жил с год, да по жене больно стосковался, - стал писать ей, что ворочусь домой, а она мне пишет, что не надо, что голова стращает: "Как он, говорит, попадется мне в руки, так сейчас его в кандалы!.." - Я думал, что ж, мне все одно в кандалах-то быть, - и убил его...
   - Ну, и убил бы! Зачем же разбойничал потом?
   - Как же убьешь его без разбою-то? В селение к нему прийти - схватят, в правлении он сидит со стражей; значит, на дороге надо было где-нибудь поймать его, а он тоже ездил парой все, с кучером и писарем; я шайку и собрал для того.
   - Однако по делу видно, что ты одного его встретил.
   - Да уж это случайно так вышло: я в селение-то свое пришел узнать, что когда он приедет, а тут мне и говорят, что он сам у нас в деревне и будет ворочаться домой. "А кто, я говорю, с ним?" - "Всего, говорят, один едет!" Я думал - что времени медлить, вышел сейчас в поле, завалил корягой мост, по которому ему надо было ехать, и стал его ждать тут. Он едет пьяный, еле сидит в телеге-то, я сейчас взял его лошадь под уздцы. Он как взмахнул на меня глазами-то, сейчас признал, - слух тоже был уж про нас, что мы пошаливаем в окрестностях, - взмолился мне: "Отпусти, говорит, душу на покаяние!" Я говорю: "Покайся, это твое дело, а живого уж не отпущу". Перекрестился он раза три - и затем я его застрелил из винтовки.
   - А больше ты никого не убивал?
   - Больше из своих рук никого... и всегда даже ругал других, ежели кто без надобности кровь проливал.
   - Где ж ты приставал с шайкой? - спросил Вихров.
   - Да сначала хутор у одного барина пустой в лесу стоял, так в нем мы жили; ну, так тоже спознали нас там скоро; мы перешли потом в Жигулеву гору на Волгу; там отлично было: спокойно, безопасно!
   - Чем же?
   - Тем, что ни с которой стороны к той горе подойти нельзя, а можно только водою подъехать, а в ней пещера есть. Водой сейчас подъехали к этой пещере, лодку втащили за собой, - и никто не догадается, что тут люди есть.
   - Но и к вам точно так же водой могли подъехать?
   - Тогда у нас земляной ход был вырыт совсем в другую сторону и дерном закрыт! Там нас никогда не словили бы; сыро только очень было жить, и лихорадка со многими стала делаться.