Писемский Алексей. Люди сороковых годов

   Неведомов при этом потупился и несколько времени ничего не отвечал. Он, кажется, совершенно не ожидал, чтобы Павел когда-нибудь сказал подобный вздор.
   - Вы читали ее "Лукрецию Флориани"? - продолжал тот, все более и более горячась.
   - Читал, - отвечал Неведомов.
   - Какая же, по-вашему, главная мысль в этом произведении?
   Неведомов опять пожал немного плечами.
   - Я думаю, та мысль, - отвечал он, - что женщина может любить несколько раз и с одинаковою пылкостью.
   - Нет-с, это - не та мысль; тут мысль побольше и поглубже: тут блудница приведена на суд, но только не к Христу, а к фарисею, к аристократишке; тот, разумеется, и задушил ее. Припомните надпись из Дантова "Ада", которую мальчишка, сынишка Лукреции, написал: "Lasciate ogni speranza, voi che entrate"*. Она прекрасно характеризует этот мирок нравственных палачей и душителей.
   ______________
   * "Оставь надежду навсегда каждый, кто сюда входит" (итал.).
   - Может быть, и это, - отвечал Неведомов, - но, во всяком случае, - это одно из самых капризнейших и неудачнейших произведений автора.
   - Почему же - капризнейших и неудачнейших? - спросил Павел.
   - Потому что, как хотите, возвести в идеал актрису, авантюристку, имевшую бог знает скольких любовников и сколько от кого детей...
   - Но, что вам за дело до ее любовников и детей? - воскликнул Павел. Вы смотрите, добрая ли она женщина или нет, умная или глупая, искренно ли любит этого скота-графа.
   - Как мне дела нет? По крайней мере, я главным достоинством всякой женщины ставлю целомудрие, - проговорил Неведомов.
   - Ну, я на это не так смотрю, - сказал Павел, невольно вспомнив при этом про m-me Фатееву.
   - Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, - возразил ему Неведомов. - Скажите мне по совести: неужели вам не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы им, что они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в "Гамлете", что для человека одно из самых ужасных мучений - это подозревать, например, что мать небезупречна...
   - Ну, что ж - Шекспир ваш? Согласитесь, что в его взгляде на женщину могло и должно было остаться много грубого, рыцарского понимания.
   - Да, но бог знает - это понимание не лучше ли нынешнего городско-развратного взгляда на женщину. Пушкин очень любил и знал хорошо женщин, и тот, однако, для романа своего выбрал совершенно безупречную женщину!.. Сколько вы ни усиливайте вашего воображения, вам выше Татьяны - в нравственном отношении - русской женщины не выдумать.
   - Позвольте-с! Но чем же она верна мужу?.. Только телом, а никак не мыслью.
   - Чем бы там она ни была верна, но она все-таки, любя другого, не изменила своему долгу - и не изменила вследствие прирожденного ей целомудрия; намеками на такого рода женщин испещрены наша история и наши песни.
   - В нашем споре о Жорж Занд, - перебил Павел Неведомова, - дело совсем не в том, - не в разврате и не в целомудрии; говорить и заботиться много об этом - значит, принимать один случайный факт за сущность дела... Жорж Занд добивается прав женщинам!.. Как некогда Христос сказал рабам и угнетенным: "Вот вам религия, примите ее - и вы победите с нею целый мир!", - так и Жорж Занд говорит женщинам: "Вы - такой же человек, и требуйте себе этого в гражданском устройстве!" Словом, она представительница и проводница в художественных образах известного учения эмансипации женщин, которое стоит рядом с учением об ассоциации, о коммунизме, и по которым уж, конечно, миру предстоит со временем преобразоваться.
   - Все это я очень хорошо знаю! - возразил Неведомов. - Но она требования всех этих прав женских как-то заявляет весьма односторонне - в одном только праве менять свои привязанности.
   - А вы думаете, это безделица! - воскликнул Павел. - Скажите, пожалуйста, что бывает последствием, если женщина так называемого дворянского круга из-за мужа, положим, величайшего негодяя, полюбит явно другого человека, гораздо более достойного, - что, ей простят это, не станут ее презирать за то?
   - Лично я, - отвечал Неведомов, - конечно, никогда такой женщины презирать не стану; но, все-таки всегда предпочту ту, которая не сделает этого.
   - Это почему?
   Неведомов усмехнулся.
   - Потому что еще покойная Сталь{240} говаривала, что она много знала женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.
   - Да что ж из этого? Хоть бы двадцать их было.
   - Нет, этого не следует, - продолжал Неведомов своим спокойным тоном, вы сами мне как-то говорили, что физиологи почти законом признают, что если женщина меняет свои привязанности, то первей всего она лишается одного из величайших и драгоценнейших даров неба - это способности деторождения! Тут уж сама природа как будто бы наказывает ее.
   - Точно так же и мужчину, и мужчину тоже! - подхватил Павел.
   - И для мужчин тоже это нехорошо! - проговорил с улыбкою Неведомов.
   - Чем же нехорошо? Не все ж такие постники в этом отношении, как вы.
   - Да я и вас не замечал особенно в этом!
   - Я - что! Нет! Я не очень строг уж нынче, - произнес Павел и покраснел.
   Развивая и высказывая таким образом свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит мужа, стал презирать и почти ненавидеть, - и странное дело: кузина Мари как-то у него была больше всех в этом случае перед глазами!
   С Фатеевой у Павла шла беспрерывная переписка: она писала ему письма, дышащие страстью и нежностью; описывала ему все свои малейшие ощущения, порождаемые постоянною мыслью об нем, и ко всему этому прибавляла, что она больше всего хлопочет теперь как-нибудь внушить мужу мысль отпустить ее в Москву. Павел с неописанным и бешеным восторгом ждал этой минуты...
   Двадцатого декабря было рождение Еспера Иваныча. Вихров поехал его поздравить и нарочно выбрал этот день, так как наверное знал, что там непременно будет Мари, уже возвратившаяся опять из Малороссии с мужем в Москву. Павлу уже не тяжело было встретиться с нею: самолюбие его не было уязвляемо ее равнодушием; его любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она, женщина. Ему, напротив, приятно даже было показать себя Мари и посмотреть, как она добродетельничает.
   У Еспера Иваныча он застал, как и следует у новорожденного, в приемных комнатах некоторый парад. Встретивший его Иван Иваныч был в белом галстуке и во фраке; в зале был накрыт завтрак; но видно было, что никто ни к одному блюду и не прикасался. Тут же Павел увидел и Анну Гавриловну; но она до того постарела, что ее узнать почти было невозможно!
   - Где же я увижу новорожденного? - спросил он ее.
   - Наш новорожденный едва дышит, - отвечала Анна Гавриловна почти спокойным голосом; она ко всему уж, видно, была готова.
   - Можно его, однако, видеть?
   - Пожалуйте!
   И она привела Павла в спальную Еспера Иваныча, окна которой были закрыты спущенными зелеными шторами, так что в комнате царствовал полумрак. На одном кресле Павел увидел сидящую Мари в парадном платье, приехавшую, как видно, поздравить новорожденного. Она похудела очень и заметно была страшно утомлена. Еспер Иваныч лежал, вытянувшись, вверх лицом на постели; глаза его как-то бессмысленно блуждали по сторонам; самое лицо было налившееся, широкое и еще более покосившееся.
   Для дня рождения своего, он был одет в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо, как стоят они у покойников в гробу, но больше всего кидался в глаза - над всем телом выдавшийся живот; видно было, что бедный больной желудком только и жил теперь, а остальное все было у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал.
   Он только взглянул на него ненадолго, а потом и отвел от него в сторону свои глаза.
   - С ним, вероятно, удар повторился? - спросил Павел у Мари, садясь около нее.
   - Это уж, кажется, десятый, - отвечала она и вздохнула. - Как мы, однако, с тобою давно не видались, - прибавила она.
   - Да, давно, - отвечал ей равнодушно Павел и продолжал смотреть на больного.
   В это время в комнату вошел очень осторожными шагами маленький, толстенький и довольно еще благообразный из себя артиллерийский полковник.
   - Это муж мой!.. Вы, кажется, еще и не знакомы, - сказала Мари Павлу.
   - Я заезжал к вам, - отнесся к нему и сам полковник, видимо, стараясь говорить тише, - но не застал вас дома; а потом мы уехали в Малороссию... Вы же, вероятно, все ваше время посвящаете занятиям.
   На все это Павел ответил полковнику только пожатием руки и небольшою улыбкою.
   - Ну, так я, ангел мой, поеду домой, - сказал полковник тем же тихим голосом жене. - Вообразите, какое положение, - обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, - дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день - то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома... Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала...
   - Обо мне, пожалуйста, не беспокойся, мне положительно ничего не будет, - подхватила Мари, видимо, желавшая успокоить мужа.
   - Ну-с, так до свиданья! - сказал полковник и нежно поцеловал у жены руку. - До скорого свиданья! - прибавил он Павлу и, очень дружески пожав ему руку, вышел тою же осторожною походкой.
   Вся эта несколько нежная сцена между мужем и женою показалась Павлу противною.
   - Батюшка, не пора ли вам принять лекарство? - сказала затем Мари, подходя и наклоняясь к больному, как бы для того, чтобы он лучше ее слышал.
   Еспер Иваныч смотрел на нее, но ничего не говорил.
   - Пора вам, родной, принять! - повторила Мари и, взяв со стола микстуру, налила ее на ложку, осторожно поднесла к больному и вылила ему в рот.
   Он начал как бы смаковать выпитое лекарство губами и ртом. Стоявшая тут же в комнате, у ног больного, Анна Гавриловна ничем уже и не помогала Марье Николаевне и только какими-то окаменелыми глазами смотрела на своего друга. Любящее сердце говорило ей, что для него теперь все бесполезно. С этой, как бы омертвившей все ее существо, тоской и с своей наклоненной несколько вниз головой, она показалась Павлу восхитительною и великолепною; а Мари, в своем шелковом платье и в нарукавничках, подающая отцу лекарство, напротив того, возмущала и бесила Павла. К Анне Гавриловне вскоре подошел на цыпочках Иван Иваныч и сказал:
   - Священники вас спрашивают.
   Та вышла, но вскоре воротилась.
   - Причастить его надо, - сказала она почти суровым голосом Марье Николаевне, показывая на больного.
   - Да, - подтвердила та.
   - Вы выйдите, батюшка, - обратилась Анна Гавриловна к Павлу.
   - Войдите! - прибавила она священникам, которые вошли и начали облачаться.
   Вихров и Мари вышли в залу.
   Вскоре раздалось довольно нестройное пение священников. Павла точно ножом кольнуло в сердце. Он взглянул на Мари; она стояла с полными слез глазами, но ему и это показалось притворством с ее стороны.
   - Люди все, кажется, выдумали, чтобы терзать человека перед смертью, проговорил он вслух.
   Мари посмотрела на него, еще не понимая - что такое он говорит.
   - Умирает человек: кажется, серьезное и великое дело совершается... Вдруг приведут к нему разных господ, которые кричат и козлогласуют около него, - проговорил он.
   - Каких господ? - спросила Мари, уставив на него уже окончательно удивленные глаза.
   - Таких, - отвечал Павел и не кончил своей мысли.
   Мари покачала головой.
   - Вот уж - как в басне, - сказала она, - понес студент обычный бред.
   Павел начал кусать с досады губы.
   Вскоре священники снова запели.
   - Нет, кузина, я решительно не в состоянии этого слышать! - воскликнул он. - Дядя, вероятно, не заметит, что я уйду. До свиданья! - проговорил он, протягивая ей руку.
   - Что, тебя опять года два мы не увидим? - сказала она ему.
   - Может быть, - отвечал Павел и поторопился проворнее уйти, чтобы не встретиться с Анной Гавриловной.
   У него было очень скверно на душе: он как-то сознавал в своей совести, что он что-то такое думал и делал нехорошо.
   "Ох уж эти мне нравственные люди!.. А посмотришь, так вся их жизнь есть не что иное, как удовлетворение потребностям тела и лицемерное исполнение разных обрядов и обычаев", - думал он, и ему вдруг нестерпимо захотелось пересоздать людские общества, сделать жизнь людей искренней, приятней, разумней. Но как - он и сам не мог придумать, и наконец в голове его поднялась такая кутерьма: мысль за мыслью переходила, ощущение за ощущением, и все это связи даже никакой логической не имело между собою; а на сердце по-прежнему оставалось какое-то неприятное и тяжелое чувство.
   В такого рода размышлениях Павел, сам того не замечая, дошел с Дмитровки на Тверскую и, порядком устав, запыхавшись, подошел к своему номеру, но когда отворил дверь, то поражен был: у него перед письменным столом сидела, глубоко задумавшись, m-me Фатеева в дорожном платье. При его приходе она вздрогнула и обернулась.
   - Боже мой! Вы ли это? - говорил Павел, подходя к ней.
   - Ах, это вы? - произнесла она с своей стороны голосом, в котором были как бы слышны рыдания. - Вы были у Мари? - прибавила она.
   - Я был у дяди. Его сейчас приобщают; он, вероятно, сегодня или завтра умрет. Но как же это вы здесь? Я не верю еще все глазам моим, - говорил Павел. Он несколько даже и поиспугался такого нечаянного появления m-me Фатеевой.
   - Приехала вот, сделала эту глупость!.. - сказала она.
   Павел посмотрел на нее с удивлением.
   - Я скакала к нему, как сумасшедшая; а он сидит все у своей Мари, прибавила она и вслед затем, истерически зарыдав, начала ходить по комнате.
   Павел обмер.
   - Друг мой, помилуй, я всего у них в первый раз, и даже сегодня разбранился с Мари окончательно.
   - Я не хотела, чтобы вы вовсе с ней видались, понимаете!.. Вы мне сказали, что совсем не видаетесь с ней. Кого-нибудь одну любить: ее или меня!..
   - Я не ее и видеть ездил, а дядю, которого рожденье сегодня.
   - Разве сегодня его рожденье? - протянула m-me Фатеева несколько уже более спокойным голосом.
   - Сегодня, 20 декабря.
   - Вы не должны никогда более встречаться с этой противной Мари!.. Ну, подите сюда, я вас поцелую.
   Павел с восторгом подошел к ней. Она его начала страстно целовать.
   - Друг мой, я тебя безумно, до сумасшествия люблю, - шептала она ему.
   - Ангел мой, я сам не меньше тебя люблю, - говорил Павел, тоже обнимая и крепко целуя ее, - но кто же тебе рассказал - где я?
   - Твой человек, Иван; я его нарочно обо всем расспросила, - я ведь очень ревнива!
   - Бог с тобой, ревнуй меня, сколько хочешь; я перед тобой чист, как солнце; но скажи, как ты мужа убедила отпустить тебя сюда?
   - Ничего я его не убедила... Он последнее время так стал пить, что с ним разговаривать даже ни о чем невозможно было, - я взяла да и уехала!..
   - И прекрасно сделала; но где ты остановилась?
   - Недалеко тут. В "Париже", в гостинице.
   - Переезжайте лучше сюда в нумера. Здесь есть свободные комнаты.
   - Очень рада, - отвечала Фатеева.
   - Я тебе сейчас это устрою, - сказал Павел и, не откладывая времени, пошел к m-me Гартунг.
   - Давайте-ка мне, мадам, нумер самый лучший, - сказал он каким-то необыкновенно радостным голосом, - ко мне приехала сестра.
   - Ну, уж знаю я, сестра! - возразила, погрозив ему пальцем, m-me Гартунг.
   - Уверяю вас - сестра! - повторил Павел.
   - Смотрите, и вы так же измените и бросите, как Салов, - сказала m-me Гартунг уже серьезно.
   - Ну, уж я не изменю, - отвечал ей Павел.
   - Да, не измените! - произнесла она недоверчиво и пошла велеть приготовить свободный нумер; а Павел отправил Ивана в гостиницу "Париж", чтобы тот с горничной Фатеевой привез ее вещи. Те очень скоро исполнили это. Иван, увидав, что горничная m-me Фатеевой была нестарая и недурная собой, не преминул сейчас же начать с нею разговаривать и любезничать.
   - Что это ваша барыня к нашему барину, что ли, приехала? - спрашивал он ее, осклабляясь.
   - Надо быть. Она уж не к первому приезжает так, - отвечала та.
   - А вы к кому приехали? - спросил ее Иван.
   - К черту Иванычу Веревкину, - отвечала горничная бойко.
   - Знаем, хоть и не видывали.
   - Да вы не прижимайте так уж очень, - говорила горничная, когда Иван, внося с нею чемодан, совсем и вряд ли не нарочно прижал ее к стене.
   - Толста, вытерпите, - отвечал он ей на это.
   - Толста, да не про вас! - возразила горничная.
   Когда они сказали Павлу (опять уже сидевшему у себя в номере с Фатеевой), что вещи все внесены, он пошел, сам их все своими руками расставил и предложил своей названной сестрице перейти в ее новое жилище.
   - Но и вы со мной ступайте!.. Я не хочу одна без вас быть! - сказала та.
   - И я пойду с тобой, сокровище мое! - говорил Павел и, обняв Фатееву, крепко поцеловал ее.
   - Вот тебе за это! - воскликнул он.
   Восторгу его в настоящие минуты пределов не было.
   XIII
   ПОГУБЛЕННАЯ ПТИЧКА
   Через несколько дней Павлом получено было с траурной каемкой извещение, что Марья Николаевна и Евгений Петрович Эйсмонды с душевным прискорбием извещают о кончине Еспера Ивановича Имплева и просят родных и знакомых и проч. А внизу рукой Мари было написано: "Надеюсь, что ты приедешь отдать последний долг человеку, столь любившему тебя". Павел, разумеется, сейчас было собрался ехать; но прежде зашел сказать о том Клеопатре Петровне и показал даже ей извещение.
   - И погребального билета не могла прислать без своей приписки, проговорила она с неприятною усмешкой...
   - Да, но я все-таки должен ехать, - проговорил Павел, заметив недовольное выражение ее лица.
   - Это ваше дело, - отвечала Фатеева, пожав плечами.
   - Но как же мое дело, друг мой! Я тебя спрашиваю: хочешь ты, чтоб я ехал, или нет?
   - Я, разумеется, не желаю, чтоб ты ехал, - проговорила она.
   - Ну, я и не поеду, - сказал Павел и, кинув фуражку на стол, стал снимать перчатки.
   Ему такой деспотизм Фатеевой уж и не понравился.
   - Вы уже потому не должны туда ехать, - продолжала она, - что там, как вы сами мне говорили, меня ужасно бранят.
   - Кто же бранит? Одна глупая Анна Гавриловна.
   - А ваша умная Мари, конечно, не бранит, - проговорила Фатеева и, кажется, употребила над собою усилие, чтобы окончательно не вспылить.
   Случившееся вскоре затем довольно трагическое происшествие в номерах снова подало повод к размолвке между моими любовниками.
   Однажды ночью Вихров уже засыпал, как вдруг услыхал легонький удар в дверь своего номера. Он прислушался; удар снова повторился.
   - Кто там? - окрикнул он наконец.
   - Это я, - отвечал женский голос.
   - Кто вы?
   - Я, Анна Ивановна! - сказал женский голосок. - Пустите меня войти к вам.
   Вихров поспешил встать, зажечь свечу, надеть на себя платье и отпереть дверь. На пороге номера он увидел Анну Ивановну, всю дрожащую и со слезами на глазах.
   - Войдите, бога ради... Что такое с вами?
   Анна Ивановна вошла и в волнении сейчас же опустилась на стул.
   - Дайте мне воды; меня душит вот тут!.. - проговорила она, показывая на горло.
   Вихров подал ей воды.
   - Сходите и спросите Каролину Карловну, пустит ли она жить меня к себе в номера? - сказала она.
   - Разумеется, пустит; номер есть свободный, и спрашивать ее об этом нечего, - отвечал Вихров.
   - Нет, сходите, говорят вам!.. Может быть, она я не пустит! проговорила каким-то капризным голосом Анна Ивановна.
   Вихров почти бессознательно повиновался ей и пошел будить Каролину Карловну.
   К почтенной хозяйке все почти ее постояльцы без всякой церемонии входили днем и ночью. Павел прямо подошел к ее постели и стал будить ее.
   - Каролина Карловна, а Каролина Карловна! - говорил он и даже взял и потряс ее за плечо.
   - А, что! - откликнулась она, а потом, узнав Вихрова, она произнесла: Подите, Вихров, что за глупости?.. Зачем вы пришли?
   - Я пришел к вам от Анны Ивановны, которая пришла ко мне и просит вас, чтобы вы дали ей номер.
   При этих словах почтенная хозяйка приподнялась уже на своей кровати.
   - Как, пришла уж, пришла? - произнесла она как бы несколько довольным и насмешливым голосом. - Недолго же ее держали!
   Вихров думал, что это она говорит, что Анну Ивановну на уроке недолго продержали.
   - Но что же делать, - произнес он, - дайте ей, по крайней мере, номер поскорее; она сидит у меня в комнате вся в слезах и расстроенная.
   - А я говорила ей... говорила, - произнесла Каролина Карловна, сидя на своей постели, - она скрыла тогда от меня; ну, теперь и поплатилась.
   - Что такое скрыла, поплатилась? Ничего я вас не понимаю; комнату ей, говорят вам, дайте скорее!
   - Да комнат много, пусть хоть рядом с вами займет, - отвечала хозяйка, - хоть и не следовало бы, не стоит она того.
   Вихров, опять подумав, что Каролина Карловна за что-нибудь рассорилась с Анной Ивановной перед отъездом той на урок и теперь это припоминает, не придал большого значения ее словам, а поспешил взять со стены указанный ему хозяйкой ключ от номера и проворно ушел. Номер оказался совершенно неприбранным, и, чтобы привести его хоть сколько-нибудь в порядок, Вихров разбудил горничную Фатеевой, а потом перевел в него и Анну Ивановну, все еще продолжавшую плакать. Она была в домашней блузе, волосы у нее едва были заколоты назади, руки покраснели от холода, а на ногах - спальные туфли; но при всем том она была хорошенькая собой.
   - Что, мне оставить вас? - спросил он ее.
   - Нет, Вихров, посидите, - произнесла она, протягивая ему руку, - мне надобно вам многое рассказать.
   Вихров сел около нее. Его самого снедало любопытство узнать, что такое с ней произошло.
   - Откуда вы это появились и на каком уроке вы жили? - спросил он.
   - Я не на уроке жила, - отвечала Анна Ивановна отчаянным голосом.
   - Но где же? - спросил ее Вихров уже тихо.
   - У Салова, - отвечала Анна Ивановна тоже тихо.
   - Как у Салова? - воскликнул Вихров; он отшатнулся даже при этом от Анны Ивановны.
   - У Салова, - отвечала она, нахмуривая свое хорошенькое личико.
   - Разве вы любили не Неведомова? - спросил Вихров.
   - Нет, Салова - на горе мое! - произнесла Анна. Ивановна.
   - Как же вам не стыдно было предпочесть того этому?
   - Так уж случилось; черт, видимо, попутал, - произнесла Анна Ивановна и развела ручками, - тот грустный такой был да наставления мне все давал; а этот все смешил... вот и досмешил теперь... хорошо сделал?
   - Но что же такое он с вами сделал?
   - Сделал то, что... - И Анна Ивановна остановилась при этом на несколько мгновений, как бы затем, чтобы собраться с силами. - То место, на которое я поступила, он мне достал и часто у нас бывал в доме, потом стал свататься ко мне, - формально, уверяю вас! Я сколько раз ему говорила: "Вздор, говорю, не женитесь на мне, потому что я бедна!" Он образ снял, начал клясться, что непременно женится; так что мы после того совершенно, как жених и невеста, стали с ним целые дни ездить по магазинам, и он закупал мне приданое. В доме между тем стали говорить, чтобы я занималась или детьми, или своим женихом; тогда он перевез меня к себе на квартиру.
   - Но как же вы переехали к нему?
   - Отчего же не переехать? - возразила наивно Анна Ивановна. - Я была с ним обручена. Потом он меня у себя начал от всех прятать, никому не показывать, даже держать меня в запертой комнате, и только по ночам катался со мной по Москве. Я стала на это жаловаться: мне очень скучно было сидеть по целым дням взаперти. "Что же, говорю, ты, значит, меня не любишь, если не женишься на мне и держишь меня, как мышь какую, - в мышеловке?" А он мне, знаете, на эту Бэлу - черкешенку в романе Лермонтова - начнет указывать: "Разве Печорин, говорит, не любил ее?.. А тоже держал взаперти!" И когда я очень уж расплачусь - "дикарочка, дикарочка!" - начнет меня звать, привезет мне конфет, и я расхохочусь. Но еще хорошо, что нянька у него отличнейшая женщина была, еще за маленьким за ним ходила!.. Он взял ее к себе, как меня перевез. "Матушка барышня, - говорит она мне потихоньку, - что вы тут живете: наш барин на другой хочет жениться; у него ужо вечером в гостях будет невеста с матерью, чтоб посмотреть, как он живет". И вообразите: я тут сижу у него запертая, а другая невеста у него на вечере. Слышу - шампанское пьют, веселятся; это меня взорвало; я что есть силы стала стучаться в запертую дверь свою, так что он даже прибежал. "Не хочу, говорю, ни минуты тут оставаться!" - надела свой салоп и побежала сюда.
   Вихров слушал Анну Ивановну, сильно удивленный всем этим рассказом ее.
   - И что же, вы вполне уж ему принадлежали? - спросил он ее негромко.
   - Разумеется, вполне, - отвечала с каким-то милым гневом Анна Ивановна, - и потому - что я теперь такое?.. Совершенно погибшая женщина, - прибавила она и развела ручками.
   - Бог с вами, - успокаивал ее Павел, - мало ли обманутых девушек... не все же они погибают...
   - Меня-то теперь, Вихров, больше всего беспокоит, - продолжала Анна Ивановна, - что Неведомов очень рассердился на меня и презирает меня!.. Он, должно быть, в то время, как я жила в гувернантках, подсматривал за мною и знал все, что я делаю, потому что, когда у Салова мне начинало делаться нехорошо, я писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить мне его дружбу и уважение, но он мне даже и не отвечал ничего на это письмо... Так что, когда я сегодня выбежала от Салова, думаю: "Что ж, я одна теперь осталась на свете", - и хотела было утопиться и подбежала было уж к Москве-реке; но мне вдруг страшно-страшно сделалось, так что я воротилась поскорее назад и пришла вот сюда... Сходите, душенька, к Неведомову и попросите его, чтобы он пришел ко мне и простил меня!.. - заключила Анна Ивановна и протянула опять Вихрову руку.