Писемский Алексей. Люди сороковых годов

   - Нет, спи себе спокойно.
   - Не могу, барин, и рада бы заснуть, - не могу.
   Вскоре потом приехал и стряпчий в дубленке, но в вицмундире под ней. Он посоветовал также и Вихрову надеть вицмундир.
   - Это зачем? - спросил тот.
   - Нельзя же ведь, все-таки мы присутствие там составим... - объяснил ему на это Миротворский.
   Вихров надел вицмундир; потом все они уселись в почтовые телеги и поехали. Вихров и стряпчий впереди; полицейские солдаты и жандармы сзади. Стряпчий толковал солдатам: "Как мы в селенье-то въедем, вы дом его сейчас же окружите, у каждого выхода - по человеку; дом-то у него крайний в селении".
   - Знаем-с! Слава тебе господи, раз шестой едем к нему в гости, отвечали некоторые солдаты с явным смехом.
   Ночь была совершенно темная, а дорога страшная - гололедица. По выезде из города сейчас же надобно было ехать проселком. Телега на каждом шагу готова была свернуться набок. Вихров почти желал, чтобы она кувырнулась и сломала бы руку или ногу стряпчему, который начал становиться невыносим ему своим усердием к службе. В селении, отстоящем от города верстах в пяти, они, наконец, остановились. Солдаты неторопливо разместились у выходов хорошо знакомого им дома Ивана Кононова.
   - Пойдемте в дом, - сказал шепотом и задыхающимся от волнения голосом стряпчий Вихрову, и затем они вошли в совершенно темные сени.
   Послышалось беганье и шушуканье нескольких голосов. Вихров сам чувствовал в темноте, что мимо его пробежали два - три человека. Стоявшие на улице солдаты только глазами похлопывали, когда мимо их мелькали человеческие фигуры.
   - Ведь это все оттуда бегут! - заметил один.
   - А бог их знает, - отвечал другой флегматически.
   - Погоди, постой, постой! - кричал между тем стряпчий, успевший схватить какую-то женщину. Та притихла у него в руках.
   - Солдат! - крикнул он.
   Вошел солдат. Он передал ему свою пленницу.
   - Держи крепче!
   И тотчас же потом закричал: "Ты еще кто, ты еще кто?" - нащупав какую-то другую женщину. Та тоже притихла. Он и ее, передав солдату, приказал ему не отпускать.
   - Теперь пойдемте в моленную ихнюю, я дорогу знаю, - прибавил он опять шепотом Вихрову и, взяв его за руку, повел с собой.
   Пройдя двое или трое сеней, они вошли в длинную комнату, освещенную несколькими горящими лампадами перед целым иконостасом икон, стоящих по всей передней стене. Людей никого не было.
   - Разбежались все, черти! - говорил стряпчий.
   - Но, может быть, тут никого и не было, - сказал ему Вихров.
   - Как никого не было? Были! - возразил стряпчий.
   В это время вошел в моленную и сам Иван Кононов, высокий, худощавый, с длинной полуседой бородой старик. Он не поклонился и не поздоровался со своими ночными посетителями, а молча встал у притолка, как бы ожидая, что его или спросят о чем-нибудь, или прикажут ему что-нибудь.
   - Куда это прихожан-то своих спрятал? - спросил его Миротворский.
   - Никого я не спрятал, - отвечал Иван Кононов, с какой-то ненавистью взглянув на Миротворского: они старые были знакомые и знали друг друга.
   - Что же, разве сегодня службы не было? - продолжал тот.
   - Кому служить-то?.. - отвечал Иван Кононов опять как-то односложно: он знал, что с господами чиновниками разговаривать много не следует и проговариваться не надо.
   - Ты отслужишь за попа, - заметил Миротворский.
   - Нет, я не поп! - отвечал уже с усмешкой Иван Кононов.
   - Так, значит-с, мы в осмотре напишем, что нашли раскиданными по иолу подлобники! - И Миротворский указал Вихрову на лежащие тут и там небольшие стеганые ситцевые подушки. - Это вот сейчас видно, что они молились тут и булдыхались в них своими головами.
   Вихров на это молчал, но Кононов отозвался:
   - Известно, молимся с семейством каждый день и оставляем тут подушечки эти, не собирать же их каждый час.
   - А ладаном отчего пахнет, это отчего? - спросил плутовато Миротворский.
   - И ладаном когда с семейством курим, не запираюсь в том: где же нам молиться-то, - у нас церкви нет.
   - Это что еще? - воскликнул вдруг Миротворский, взглянув вверх. - Ты, любезный, починивал моленную-то; у тебя три новые тесины в потолке введены!
   - Ничего нет, никаких тесин новых! - отвечал Кононов немного сконфуженным голосом и слегка побледнев.
   - Как нет? Вы видите? - спросил Миротворский Вихрова.
   - Вижу, - отвечал тот, решительно не понимая, в чем тут дело и для чего об этом говорят. В потолке, в самом деле, были три совершенно новых тесины.
   - Как же ты говоришь, что не новые? - сказал Миротворский Кононову.
   - Не новые, - повторил тот еще раз.
   - Нет, это новые! - сказал ему и Вихров.
   Кононов ничего не отвечал и только потупился.
   - Мы моленную, значит, должны запечатать, - сказал Миротворский. Дозволено только такие моленные иметь, которые с двадцать четвертого года не были починяемы, а как которую поправят, сейчас же ее опечатывают.
   Вихров проклял себя за подтверждение слов Миротворского о том, что тесины новые.
   - Ну-с, теперь станемте опрашивать захваченных, - продолжал Миротворский и велел подать стол, стульев, чернильницу, перо и привести сторожимых солдатами женщин.
   - Хорошо ли это делать в моленной? - заметил ему Вихров.
   - По закону следует на месте осмотра и опрашивать, - отвечал Миротворский.
   Все это было принесено. Следователи сели. Ввели двух баб: одна оказалась жена хозяина, старуха, - зачем ее держали и захватили неизвестно!
   Миротворский велел сейчас же ее отпустить и за что-то вместо себя выругал солдата.
   - Дурак этакий, держишь, точно не видишь, кого?
   Другая оказалась молодая, краснощекая девушка, которая все время, как стояла в сенях, молила солдата:
   - Отпусти, голубчик, пожалуйста!
   - Не смею, дура; зачем ты сюда приходила?!
   - Да я так, на поседки сюда пришла, да легла на печку и заснула.
   Миротворский начал плутовато допрашивать ее.
   - Ты православная?
   - Православная.
   - А в церковь редко ходишь?
   - Где в церковь-то ходить, - далеко.
   - Ну, а сюда, что ли, в моленную ходишь?
   - Ино и сюда хожу! - проболталась девушка.
   Миротворский все это записывал. Вихрова, наконец, взорвало это. Он хотя твердо и не знал, но чувствовал, что скорее он бы должен был налегать и выискивать все средства к обвинению подследственных лиц, а не депутат ихний, на обязанности которого, напротив, лежало обстаивать их.
   - Позвольте, я сам буду допрашивать и писать, - сказал он, почти насильно вырывая у Миротворского перо и садясь писать: во-первых, в осмотре он написал, что подлобники хотя и были раскиданы, но домовладелец объяснил, что они у него всегда так лежат, потому что на них молятся его домашние, что ладаном хотя и пахнуло, но дыма, который бы свидетельствовал о недавнем курении, не было, - в потолке две тесины, по показанию хозяина, были не новые.
   Пока он занимался этим, Миротворский будто бы случайно вышел в сени. Вслед же за ним также вышел и Иван Кононов, и вскоре потом они оба опять вернулись в моленную.
   Вихров, решившийся во что бы то ни стало заставить Миротворского подписать составленное им постановление, стал ему читать довольно строгим голосом.
   - Что ж, хорошо, хорошо! - соглашался сверх ожидания тот. - Но только, изволите видеть, зачем же все это объяснять? Или написать, как я говорил, или уж лучше совсем не писать, а по этому неясному постановлению его хуже затаскают.
   - Хуже, ваше высокородие; по этому постановлению совсем затаскают, произнес жалобным голосом и Иван Кононов.
   - Как же делать? - спросил Вихров.
   - Да так, ничего не писать! - повторил Миротворский. - Напишем, что никого и ничего подозрительного не нашли.
   - Сделайте милость, ваше высокородие, - произнес Иван Кононов и повалился Вихрову в ноги.
   Старуха, жена Кононова, тоже повалилась ему в ноги.
   - Ваше высокородие, простите и меня! - завопила и молоденькая девушка, тоже кланяясь ему в ноги.
   Вихров страшно этим сконфузился.
   - Да бог с вами, я готов хоть всех вас простить! - говорил он.
   - Притеснять их много нечего; старика тоже немало маяли, - поддержал также и Миротворский.
   - Три года наезды все; четвертый раз под суд отдают, - жаловался с слезами на глазах Иван Кононов Вихрову, видно заметив, что тот был добрый человек.
   - Но почему же так? Что же ты делаешь такое? - спрашивал Вихров.
   - Управляющего он маленько порассердил, ну тот теперь и поналегает на него, - объяснил Миротворский.
   - Не один уж управляющий поналегает, а все, кажись, чиновники, присовокупил сам Иван Кононов.
   - Хочешь, я скажу об этом губернатору? - спросил его Павел.
   - Ах, боже мой! Как это возможно! - воскликнул Кононов. - Сделайте милость, слезно вас прошу о том, не говорите!
   - Как можно говорить это губернатору! - подхватил и Миротворский.
   - Отчего же? - спросил Вихров.
   - Оттого, что начальство мое государственное съест меня после того, объяснил Кононов.
   - Съедят! - подтвердил и Миротворский. - Управляющий и без того желает, чтобы нельзя ли как-нибудь его без суда, а административно распорядиться и сослать на Кавказ.
   Вихров пожал плечами.
   - Так ты, значит, ничего больше не желаешь, - доволен, если мы напишем, что ничего у тебя не нашли? - спросил он Кононова.
   - Доволен, - отвечал тот.
   - Теперь, я думаю, надобно совращенную допросить, - сказал Вихров, все более и более входя в роль следователя.
   - Непременно-с, - подхватил Миротворский. - Позовите ее, - сказал он солдату.
   Тот привел совращенную. Оказалось, что это была старая и неопрятная крестьянская девка.
   - Ты православная? - спросил ее Вихров.
   - Православная, - больше промычала она.
   - А в церковь ходишь?
   - Хожу, - промычала опять девка.
   - Но ведь последнее время перестала?
   - Перестала, - мычала девка.
   - В раскол, что ли, поступила?
   Девка несколько время тупилась и молчала.
   - Нету, - проговорила, наконец, она.
   - Но к нам в церковь больше не ходишь? - спросил ее Миротворский.
   - Нет, - отнекивалась и от этого девка.
   - И не желаешь ходить?
   - Не желаю!
   - Значит, ты раскольница?
   - Ну, раскольница, - сказала, наконец, уже сердито девка.
   - Что ее допрашивать - она дура совсем, - сказал Вихров.
   - Дура, надо быть, - согласился стряпчий.
   - Для правительства все равно, я думаю, хоть в турецкую бы веру она перешла.
   - Да вот поди ты!.. Спросите еще ее, не совращал ли ее кто-нибудь, не было ли у нее совратителя?
   - А не совращал ли кто-нибудь тебя?
   - Нет, никто! - почти окрысилась девка.
   Иван Кононов, стоявший все это время в моленной, не спускал с нее глаз и при последнем вопросе как-то особенно сильно взглянул на нее.
   - И все теперь, - сказал Миротворский и принялся писать показания и отбирать к ним рукоприкладства.
   Когда все это было кончено, солнце уже взошло. Следователи наши начали собираться ехать домой; Иван Кононов отнесся вдруг к ним:
   - Сделайте милость, не побрезгуйте, откушайте чайку!
   - Выпьемте, а то обидится, - шепнул Миротворский Вихрову. Тот согласился. Вошли уже собственно в избу к Ивану Кононову; оказалось, что это была почти комната, какие обыкновенно бывают у небогатых мещан; но что приятно удивило Вихрова, так это то, что в ней очень было все опрятно: чистая стояла в стороне постель, чистая скатерть положена была на столе, пол и подоконники были чисто вымыты, самовар не позеленелый, чашки не загрязненные.
   Хозяин, хоть и с грустным немножко видом, но сам принялся разливать чай и подносить его своим безвременным гостям.
   Вихрову ужасно хотелось чем-нибудь ободрить, утешить и, наконец, вразумить его.
   - Зачем ты, Иван Кононыч, - начал он, - при таких гонениях на тебя, остаешься в расколе?
   - И христиан гнали, не только что нас, грешных, - отвечал тот.
   - То другое дело, тем не позволяли новой религии исповедовать; а у вас с нами очень небольшая разница... Ты по поповщине?
   - По поповщине.
   - И поэтому вы только не признаете наших попов; и отчего вы их не признаете?
   - А оттого, что все они от нечестивца Никона происходят - его рукоположения.
   - А ваши ни от кого уж не происходят, ничьего рукоположения.
   - Наши все - патриарха Иосифа рукоположения, - произнес каким-то протяжным голосом Иван Кононов.
   - Как же это так, я этого не понимаю, - сказал Вихров.
   - А так же: кого Иосиф патриарх благословил, тот - другого, а другой третьего... Так до сих пор и идет, - пояснил Иван Кононов.
   - И ты никак, ни для чего и ни для каких благ мира веры своей этой не изменишь? - спросил его Вихров.
   - Не изменю-с! И как же изменить ее, - продолжал Иван Кононов с некоторою уже усмешкою, - коли я, извините меня на том, вашего духовенства видеть не могу с духом спокойным; кто хошь, кажется, приди ко мне в дом, калмык ли, татарин ли, - всех приму, а священников ваших не принимаю, за что самое они и шлют на меня доносы-то!
   - Он сам вряд ли не поп ихной раскольничей, - шепнул между тем Миротворский Вихрову.
   Наконец они опять начали собираться домой. Иван Кононов попробовал было их перед дорожкой еще водочкой угостить; Вихров отказался, а в подражание ему отказался и Миротворский. Сев в телегу, Вихров еще раз спросил провожавшего их Ивана Кононова: доволен ли он ими, и не обидели ли они чем его.
   - Нет-с, никакой особенной обиды мы от вас не видали, - ответил Иван Кононов, но как-то не совсем искренно; дело в том, что Миротворский сорвал с него десять золотых в свою пользу и сверх того еще десять золотых и на имя Вихрова.
   Ничего подобного и в голову герою моему, конечно, не приходило, и его, напротив, в этом деле заняла совершенно другая сторона, о которой он, по приезде в город, и поехал сейчас же поговорить с прокурором.
   - Ну, Иларион Ардальонович, - сказал он, входя к Захаревскому, - я сейчас со следствия; во-первых, это - святейшее и величайшее дело. Следователь важнее попа для народа: уполномоченный правом государства, он входит в дом к человеку, делает у него обыск, требует ответов от его совести, это черт знает что такое!
   - Значит, вам понравилось?
   - Это не то, что понравилось, это какой-то трепет гражданский произвело во мне; и вы знаете ли, что у нас следователь в одном лице своем заключает и прокурора иностранного, и адвоката, и присяжных, и все это он делает один, тайно в своей коморе.
   Захаревский, не совсем поняв его мысль, смотрел на него вопросительно.
   - Смотрите, что выходит, - продолжал Вихров, - по иностранным законам прокурор должен быть пристрастно строг, а адвокат должен быть пристрастно человечен, а следователь должен быть то и другое, да еще носить в себе убеждение присяжных, что виновно ли известное лицо или нет, и сообразно с этим подбирать все факты.
   - Ну, нет! - возразил Захаревский. - У нас следователь имеет больше характер обвиняющего прокурора, а роль адвоката играют депутаты сословные.
   - Хороши, батюшка, наши депутаты; я у моего депутата едва выцарапал его клиентов. Потом-с, этот наш раскол... смело можно сказать, что если где сохранилась поэзия народная, так это только в расколе; эти их моленные, эти их служения, тайны, как у первобытных христиан! Многие обыкновенно говорят, что раскол есть чепуха, невежество! Напротив, в каждой почти секте я вижу мысль. У них, например, в секте Христова Любовь явно заметен протест против брака: соберутся мужчины и женщины и после известных молитв - кому какая временно супружница достается, тою и владеют; в противоположность этой секте, аскетизм у них доведен в хлыстовщине до бичевания себя вервиями, и, наконец, высшая его точка проявилась в окончательном искажении человеческой природы - это в скопцах. Далее теперь: обрядовая сторона религии, очень, конечно, украсившая, но вместе с тем много и реализировавшая ее, у них в беспоповщине совершенно уничтожена: ничего нет, кроме моления по Иисусовой молитве... Как хотите, все это не глупые вещи!
   - Еще бы! - согласился и прокурор. - Но надобно знать, что здешние чиновники с этими раскольниками делают, как их обирают, - поверить трудно! Поверить невозможно!.. - повторил он несколько раз.
   - Ну-с, - подхватил Вихров, - вы говорили, что губернатор хотел мне все дела эти передать, и я обстою раскольников от ваших господ чиновников...
   - Вы сделаете великое и благородное дело, - подхватил Захаревский. - Я, откровенно говоря, и посоветовал губернатору отдать вам эти дела, именно имея в виду, что вы повыметете разного рода грязь, которая в них существует.
   - Все сделаю, все сделаю! - говорил Вихров, решительно увлекаясь своим новым делом и очень довольный, что приобрел его. - Изучу весь этот быт, составлю об нем книгу, перешлю и напечатаю ее за границей.
   - Да благословит вас бог на это! - ободрял его прокурор.
   Вслед за тем Вихров объехал все, какие были в городе, книжные лавчонки, везде спрашивал, нет ли каких-нибудь книг о раскольниках, - и не нашел ни одной.
   III
   РАЗНЫЕ ВЕСТИ И НОВОСТИ С РОДИНЫ
   В губернском городе между тем проходила полная самыми разнообразными удовольствиями зима. Дама сердца у губернатора очень любила всякие удовольствия, и по преимуществу любила она составлять благородные спектакли - не для того, чтобы играть что-нибудь на этих спектаклях или этак, как любили другие дамы, поболтать на репетициях о чем-нибудь, совсем не касающемся театра, но она любила только наряжаться для театра в костюмы театральные и, может быть, делала это даже не без цели, потому что в разнообразных костюмах она как будто бы еще сильней производила впечатление на своего сурового обожателя: он смотрел на нее, как-то более обыкновенного выпуча глаза, через очки, негромко хохотал и слегка подрягивал ногами.
   Виссарион Захаревский, по окончательном расчете с подрядчиками, положив, говорят, тысяч двадцать в карман, с совершенно торжествующим видом катал в своем щегольском экипаже по городу. Раз он заехал к брату.
   - Сейчас я от сестры письмо получил, - сказал он, - она пишет, что будет так добра - приедет гостить к нам.
   Лицо прокурора при этом не выразило ни удовольствия, ни неудовольствия. Он был из самых холодных и равнодушных родных.
   - Где же ей остановиться? - продолжал инженер, любивший прежде всего решать самые ближайшие и насущные вопросы. - У меня, разумеется!
   - Пожалуй, если хочет, и у меня может.
   - Где ж тут у тебя - в мурье твоей; но дело в том, что меня разные госпожи иногда посещают. Не прекратить же мне этого удовольствия для нее! Что ей вздумалось приехать? Я сильно подозреваю, что постоялец мой играет в этом случае большую роль. Ты писал ей, что он здесь?
   - Писал, - отвечал прокурор.
   - То-то она с таким восторгом расписалась об нем, заклинает меня подружиться с ним и говорит, что "дружба с ним возвысит мой материальный взгляд!" Как и чем это он сделает и для чего это мне нужно - неизвестно.
   Инженер любил сестру, но считал ее немножко дурой начитанной.
   - Вихров - человек отличный, - проговорил Иларион Захаревский.
   - Я ничего и не говорю, пусть бы женились, я очень рад; у него и состояние славное, - подхватил инженер и затем, простившись с братом, снова со своей веселой, улыбающейся физиогномией поехал по улицам и стогнам города.
   Вихров все это время был занят своим расколом и по поводу его именно сидел и писал Мари дальнейшее письмо.
   "Во-первых, моя ненаглядная кузина, из опытов жизни моей я убедился, что я очень живучее животное - совершенно кошка какая-то: с какой высоты ни сбросьте меня, в какую грязь ни шлепните, всегда встану на лапки, и хоть косточки поламывает, однако вскоре же отряхнусь, побегу и добуду себе какой-нибудь клубочек для развлечения. Чего жесточе удара было для меня, когда я во дни оны услышал, что вы, немилосердная, выходите замуж: я выдержал нервную горячку, чуть не умер, чуть в монахи не ушел, но сначала порассеял меня мой незаменимый приятель Неведомов, хватил потом своим обаянием университет, и я поднялся на лапки. Ныне сослали меня почти в ссылку, отняли у меня право предаваться самому дорогому и самому приятному для меня занятию - сочинительству; наконец, что тяжеле мне всего, меня снова разлучили с вами. Как бы, кажется, не растянуться врастяжку совсем, а я все-таки еще бодрюсь и окунулся теперь в российский раскол. Кузина, кузина! Какое это большое, громадное и поэтическое дело русской народной жизни. Кто не знает раскола в России, тот не знает совсем народа нашего. С этой мыслью согласился даже наш начальник губернии, когда я осмелился изъяснить ему оную. "Очень-с рад, говорит, что вы с таким усердием приступили к вашим занятиям!" Он, конечно, думает, что в этом случае я ему хочу понравиться или выслужить Анну в петлицу, и велел мне передать весь комитет об раскольниках, все дела об них; и я теперь разослал циркуляр ко всем исправникам и городничим, чтобы они доставляли мне сведения о том, какого рода в их ведомстве есть секты, о числе лиц, в них участвующих, об их ремеслах и промыслах и, наконец, характеристику каждой секты по обрядам ее и обычаям. Словом, когда я соберу эти сведения, я буду иметь полную картину раскола в нашей губернии, и потом все это, ездя по делам, я буду поверять сам на месте. Это сторона, так сказать, статистическая, но у раскола есть еще история, об которой из уст ихних вряд ли что можно будет узнать, - нужны книги; а потому, кузина, умоляю вас, поезжайте во все книжные лавки и везде спрашивайте - нет ли книг об расколе; съездите в Публичную библиотеку и, если там что найдете, велите сейчас мне все переписать, как бы это сочинение велико ни было; если есть что-нибудь в иностранной литературе о нашем расколе, попросите Исакова выписать, но только, бога ради, - книг, книг об расколе, иначе я задохнусь без них".
   Едва только герой мой кончил это письмо, как к нему вошла Груша, единственная его докладчица, и сказала ему, что его просят наверх к Виссариону Ардальонычу.
   - Зачем? - спросил Вихров.
   - Там барышня, сестрица их, приехала из деревни; она, кажется, желает вас видеть, - отвечала Груша с не очень веселым выражением в лице.
   - Ах, боже мой, mademoiselle Юлия, схожу, - сказал Вихров и начал одеваться.
   Груша не уходила от него из комнаты.
   - Смотрите, одевайтесь наряднее, надобно понравиться вам барышне-то она невеста! - сказала она не без колкости.
   - Я желаю нравиться только вам, - сказал Вихров, раскланиваясь перед ней.
   Груша сама ему присела на это.
   Вихров пошел наверх. Он застал Юлию в красивенькой столовой инженера за столом, завтракающую; она только что приехала и была еще в теплом, дорожном капоте, голова у ней была в папильотках. Нетерпение ее видеть Вихрова так было велико, что она пренебрегла даже довольно серьезным неудобством явиться в первый раз на глаза мужчины растрепанною.
   - Merci, что вы так скоро послушались моего приглашения, - сказала она, кланяясь с ним, но не подавая ему руки, - а я вот в каком костюме вас принимаю и вот с какими руками, - прибавила она, показывая ему свои довольно красивые ручки, перепачканные в котлетке, которую она сейчас скушала.
   - Как здоровье вашего батюшки? - спросил, бог знает зачем, Вихров.
   - Ах, он очень, очень теперь слаб и никуда почти не выезжает!
   Виссарион Захаревский, бывший тут же и немножко прислушавшись к этим переговорам, обратился к сестре и Вихрову.
   - Ну-с, извините, я должен вас оставить! - проговорил он. - Мне надо по моим делам и некогда слушать ваши бездельные разговоры. Иларион, вероятно, скоро приедет. Вихров, я надеюсь, что вы у меня сегодня обедаете и на целый день?
   Юлия при этом бросила почти умоляющий взгляд на Вихрова.
   - Пожалуй! - проговорил тот протяжно.
   Когда инженер ушел, молодые люди, оставшись вдвоем, заметно конфузились друг друга. Герой мой и прежде еще замечал, что Юлия была благосклонна к нему, но как и чем было ей отвечать на то - не ведал.
   - Скажите, monsieur Вихров! - начала, наконец, Юлия с участием. - Вас прислали сюда за сочинение ваше?
   - Да, за сочинение, - отвечал он.
   - И я, вообразите, никак и нигде не могла достать этой книжки журнала, где оно было напечатано.
   - Ее довольно трудно теперь иметь! - отвечал он, потупляясь: ему тяжело было вести этот разговор.
   - Но нас ведь сначала, - продолжала Юлия, - пока вы не написали к Живину, страшно напугала ваша судьба: вы человека вашего в деревню прислали, тот и рассказывал всем почти, что вы что-то такое в Петербурге про государя, что ли, говорили, - что вас схватили вместе с ним, посадили в острог, потом, что вас с кандалами на ногах повезли в Сибирь и привезли потом к губернатору, и что тот вас на поруки уже к себе взял.
   - Это мой дуралей Иван отличается, - проговорил Вихров.
   - И он ужасы рассказывал; что если, говорит, вы опять не возьмете его к себе и не жените на какой-то девушке Груше, что ли, которая живет у вас, так он что-то такое еще донесет на вас, и вас тогда непременно сошлют.
   - Экой негодяй какой! - произнес Вихров.
   - Да, но меня так это напугало, что я все это время думала об вас.
   Проговоря это, Юлия невольно покраснела.
   - Все это вздор! - произнес Вихров. - Но что же, скажите, другие мои знакомые поделывают?
   - Ах, другие ваши знакомые! Однако я совсем было и забыла! - сказала Юлия и, вынув из кармана небольшое письмецо, подала его Вихрову.
   - От Катишь Прыхиной это к вам, - прибавила она.
   - От Прыхиной? - сказал Вихров и начал читать. Письмо было не без значения для него.
   "Вы в несчастии, наш общий друг! - писала Катишь своим бойким почерком. - И этого довольно, чтобы все мы протянули вам наши дружеские руки. Мужайтесь и молитесь, и мы тоже молимся за вас, за исключением, впрочем, одной известной вам особы, которая, когда ей сказали о постигшем вас несчастии, со своей знакомой, я думаю, вам насмешливой улыбкой, объявила, что она очень рада, что вас за ваши вольнодумные мысли и за разные ваши приятельские компании наказывают! Какая же теперь ее-то компания, интересно знать, какая ее компания? Цапкин да нынче еще новый господин, некто Хипин, эти господа могут нравиться только ей одной! Словом, Вихров, я теперь навсегда разочаровалась в ней; не помню, говорила ли я вам, что мои нравственные правила таковы: любить один раз женщине даже преступной любовью можно, потому что она неопытна и ее могут обмануть. Когда известная особа любила сначала Постена, полюбила потом вас... ну, я думала, что в том она ошиблась и что вами ей не увлечься было трудно, но я все-таки всегда ей говорила: "Клеопаша, это последняя любовь, которую я тебе прощаю!" - и, положим, вы изменили ей, ну, умри тогда, умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив, жить хотим... у нас сейчас явился доктор, и мне всегда давали такой тон, что это будто бы возбудит вашу ревность; но вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало не в ком, а доктор все тут и оказывается, что давно уж был такой же amant* ее, как и вы. Таких женщин я ни уважать, ни любить не могу. Про себя мне решительно нечего вам сказать; я, как и прежде вы знали меня, давно уже умерла для всего, что следовало, по-моему, сделать и m-me Фатеевой.