Писемский Алексей. Люди сороковых годов

   В продолжение всего этого разговора горничная Фатеевой беспрестанно входила в номер, внося разные вещи.
   - Какое же теперь? Он, вероятно, спать лег, - возразил Вихров.
   - Ах, нет, я знаю, что теперь он все ночи не спит, - перебила Анна Ивановна с прежнею наивностью.
   Павел думал.
   - Сходите, пожалуйста; приведите его ко мне, - упрашивала Анна Ивановна.
   Вихров пошел.
   Его самого интересовало посмотреть, что с Неведомовым происходит. Он застал того в самом деле не спящим, но сидящим на своем диване и читающим книгу. Вихров, занятый последнее время все своей Клеопатрой Петровной, недели с две не видал приятеля и теперь заметил, что тот ужасно переменился: похудел и побледнел.
   - А я к вам с поручением, - начал он прямо.
   - С каким? - спросил Неведомов.
   - Анна Ивановна просит вас прийти к ней.
   Неведомов с удивлением и почти с испугом взглянул на Вихрова.
   - Как Анна Ивановна?.. Разве она здесь? - проговорил он.
   - Здесь, приехала сюда и желает вас видеть.
   Неведомов несколько времени, кажется, был в страшной борьбе с самим собою.
   - Зачем же ей нужно видеть меня? - полуспросил, полусказал он.
   - Затем, чтобы испросить у вас прощения и уважения себе.
   Неведомов грустно усмехнулся.
   - Я не имею права ни прощать, ни не прощать ее, - сказал он.
   - Послушайте, Неведомов, - начал Вихров с некоторым уже сердцем, - нам с вами секретничать нечего: мы не дипломаты, пришедшие друг друга обманывать. Будемте говорить прямо: вы любите эту девушку; но она, как видно из ее слов, предпочла вам Салова.
   - Что ж и теперь ей мешает любить Салова? - перебил его вдруг Неведомов.
   - То, что этот негодяй обманул ее и насмеялся над ней самым оскорбительным образом, - подхватил Вихров.
   Неведомов перевел при этом несколько раз свое дыхание, как будто бы ему тяжело и вместе с тем отрадно было это слышать.
   - И теперь она, - продолжал Вихров, - всей душой хочет обратиться к вам; она писала уж вам об этом, но вы даже не ответили ей ничего на это письмо.
   - Что ж мне было отвечать ей? - сказал Неведомов.
   - А то, что вы прощаете ее, - потому что она без этого прощенья жить не может, и сейчас наложила было на себя руки и хотела утопиться.
   - Как утопиться? - проговорил Неведомов, и испуг против воли отразился на его лице.
   - Так, утопилась было и теперь снова посылает меня к вам молить вас возвратить ей вашу любовь и ваше уважение.
   Неведомов встал и большими шагами начал ходить по комнате.
   - Вы, Неведомов, - убеждал его Вихров, - человек добрый, высоконравственный; вы христианин, а не фарисей; простите эту простодушную грешницу.
   - Нет, не могу! - сказал Неведомов, снова садясь на диван и закрывая себе лицо руками.
   - Неведомов! - воскликнул Павел. - Это, наконец, жестокосердно и бесчеловечно.
   - Может быть, - произнес Неведомов, закидывая голову назад, - но я больше уж никогда не могу возвратиться к прежнему чувству к ней.
   - Погодите, постойте! - перебил его Павел. - Будем говорить еще откровеннее. С этою госпожою, моею землячкою, которая приехала сюда в номера... вы, конечно, догадываетесь, в каких я отношениях; я ее безумно люблю, а между тем она, зная меня и бывши в совершенном возрасте, любила другого.
   - Это - ваше дело, - произнес Неведомов, слегка улыбаясь.
   - Но как же вы не хотите, - горячился Павел, - простить молоденькое существо, которое обмануто негодяем?
   - Не столько не хочу, сколько не могу - по всему складу души моей, произнес Неведомов и стал растирать себе грудь рукою.
   - И это ваше последнее слово, что вы не прощаете ее? - воскликнул Павел.
   - Последнее, - отвечал глухо Неведомов.
   - Щепетильный вы нравственник и узковзглядый брезгливец! - сказал Вихров и хотел было уйти; но на пороге остановился и обернулся: он увидел, что Неведомов упал на диван и рыдал. Павел пожал плечами и ушел от него. Анне Ивановне он, впрочем, сказал, что Неведомов, вероятно, ее простит, потому что имени ее не может слышать, чтоб не зарыдать.
   Это очень ее успокоило, и она сейчас же, как ушел от нее Павел, заснула сном младенца.
   На другой день поутру Павел, по обыкновению, пришел к m-me Фатеевой пить чай и несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей ночное происшествие; но он увидел, что Клеопатра Петровна сидела за чайным прибором с каким-то окаменелым лицом. Свойственное ей прежнее могильное выражение лица так и подернуло, точно флером, все черты ее.
   - Прежде всего, - сказал Павел уже с беспокойством, садясь против нее, - скажите мне, отчего вы так сегодня нехорошо выглядите?
   - Оттого, что я устала; я сбираюсь сегодня, - отвечала Фатеева.
   - Куда? - спросил Павел, думая, что дело шло о сборах куда-нибудь в Москве.
   - К матери в деревню хочу ехать, - проговорила Фатеева, и на глазах у нее при этом выступили слезы.
   - Зачем же вы едете туда? - воскликнул с удивлением Павел.
   - Что же мне, - сказала Фатеева, грустно усмехаясь, - присутствовать, как вы будете по ночам принимать прежних ваших возлюбленных...
   - Это вам, вероятно, ваша горничная успела рассказать; а сказала ли она вам, кто такая это возлюбленная и почему я ее принимал ночью?
   - Потому, что подобные госпожи всегда бегают по ночам.
   - Ну, а эта госпожа не такого сорта, а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу на будущее время, продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, - если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня, то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в чем было вчера дело, или нет?
   - Ты, я думаю, сам должен знать, что обязан все мне сказывать, проговорила Фатеева.
   - Я с этим, собственно, и пришел к тебе. Вчера ночью слышу стук в мою дверь. Я вышел и увидал одну молоденькую девушку, которая прежде жила в номерах; она вся дрожала, рыдала, просила, чтоб ей дали убежище; я сходил и схлопотал ей у хозяйки номер, куда перевел ее, и там она рассказала мне свою печальную историю.
   - Какая же это печальная история? - спросила его насмешливо Фатеева:
   - А такая, что один наш общий знакомый соблазнил и бросил ее, - сказал Павел.
   - Почему же она так прямо и бросилась к вам?
   - Потому, что она меня одного тут в номерах и знала, кроме еще Неведомова, к которому она идти не решилась, потому что тот сам в нее был влюблен.
   - Как же это - один был влюблен в нее, а другой ее соблазнил?
   - Да, соблазнил, потому что прежде она того полюбила, а теперь, поняв его, возненавидела, и молит прощенья у того, который ее страстно и бескорыстно любит.
   - Как же вы-то все это знаете? - спросила его опять насмешливо Фатеева.
   - Знаю, потому что она сама мне все рассказала.
   - Какая откровенность к совершенно постороннему мужчине! Вам бы, кажется, когда пришла к вам такая несчастная женщина, прийти ко мне и сказать: я бы, как женщина, лучше сумела ее успокоить.
   - Ну, извините, я уж этого не догадался, - произнес Павел.
   - Сделай милость, не догадался! - произнесла Фатеева, покачав головой. - Ни один мужчина, - прибавила она с ударением, - никогда не показал бы женщине такого большого участия без того, чтобы она хоть на капельку, хоть немножко да не нравилась ему.
   - Ну, это вряд ли так, - возразил Вихров, но в душе почти согласился с m-me Фатеевой, хорошо, как видно, знавшей и понимавшей сердце мужчин.
   - Во всяком случае, - продолжала она, - я ни сама не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я буду будто хозяйка, а ты у меня на хлебах будешь жить.
   - Я очень рад, это превосходно, - воскликнул Павел, в самом деле восхитившийся этой мыслью. Они сейчас же поехали и на Петровском бульваре отыскали премиленький флигель, совершенно уединенный и особняком стоящий.
   - Вот в этой келейке мы и будем жить с вами, как отшельники какие, сказала Фатеева, - и я на шаг не буду вас отпускать от себя.
   - Сделайте милость! - сказал Павел, смотря с удовольствием на ее черные глаза, которые так и горели к нему страстью. - Только зачем, друг мой, все эти мучения, вся эта ревность, для которой нет никакого повода? - сказал он, когда они ехали домой.
   - Потому что мне все кажется, что ты меня мало любишь и что ты любишь еще кого-нибудь другую.
   - Но как же мне тебя больше любить?
   - Это тебе надобно знать! - сказала Фатеева. - Я слишком много страдала в жизни и потому имею право не доверять людям, - прибавила она с ударением.
   XIV
   БЛАГОРОДНЫЕ, НО НЕИСПОЛНИМЫЕ СТРЕМЛЕНИЯ
   Трудно вообразить себе что-нибудь счастливее жизни, которую на первых порах стали вести мои возлюбленные в своем уединенном флигельке на Петровском бульваре. Новое помещение их состояло из общей комнаты, из которой направо был ход в комнату к Павлу, а налево - в спальню к Клеопатре Петровне. На окне последней комнаты сейчас же была повешена довольно плотная занавеска. По утрам, когда Павел отправлялся в университет, Клеопатра Петровна, провожая его, по крайней мере раз десять поцелует; а когда он возвращался домой, она его у Большого театра, в щегольской, отороченной соболем шубке, непременно встречает.
   - А я нарочно вышла посмотреть, не заходили ли вы куда-нибудь и прямо ли ко мне спешите, - говорила она, грозя ему пальчиком.
   - Прямо к тебе, мое сокровище! - отвечал ей Павел.
   Вечером он садился составлять лекции или читал что-нибудь. Клеопатра Петровна помещалась против него и по целым часам не спускала с него глаз. Такого рода жизнь барина и Ивану, как кажется, нравилась; и он, с своей стороны, тоже продолжал строить куры горничной Фатеевой и в этом случае нисколько даже не стеснялся; он громко на все комнаты шутил с нею, толкал ее... Павел однажды, застав его в этих упражнениях, сказал ему:
   - Что это такое ты делаешь?
   - Что ж такое? - отвечал ему Иван грубоватым голосом и как будто бы желая тем сказать: "А сам разве лучше меня делаешь?"
   Видя, что Фатеева решительно ничем не занимается и все время только и есть, что смотрит на него, Павел вздумал поучить ее.
   - Ты, ангел мой, женщина очень умная, - начал он, - но пишешь ужасно безграмотно, и почерк у тебя чрезвычайно дурной, как-то невыписавшийся; тебе надобно поучиться писать!
   - Ах, я очень рада, - отвечала она, немного сконфузясь, - меня очень дурно маленькую учили.
   Чтобы исправить почерк и правописание, Вихров принялся ей диктовать басни Крылова, и m-me Фатеева старалась как можно разборчивее и правильнее писать; но все-таки ошибалась: у нее даже буква "г" не очень строго отличалась от "х", и она писала пехать, вместо бегать.
   - Прочти, что ты такое написала? - спросил ее Павел, не могши удержаться от смеха.
   - Бегать, - прочла Фатеева.
   - Нет, не бегать, а пехать, - говорил Павел.
   Клеопатра Петровна улыбнулась.
   Ей самой, должно быть, хотелось повыучиться, потому что она в отсутствие даже Павла все переписывала басни и вглядывалась в каждое слово их; но все-таки пользы мало от того происходило, - может быть, потому что ум-то и способности ее были обращены совсем уж в другую сторону... Потеряв надежду исправить каллиграфию и орфографию Клеопатры Петровны, Павел решился лучше заняться ее общим образованием и прежде всего вознамерился подправить ее литературные понятия, которые, как заметил он, были очень плоховаты. О французских писателях она имела еще кой-какие понятия, но и то очень сбивчивые, и всего более она читала Поль де Кока{257}.
   - Где же ты все это прочла? - спрашивал ее Павел.
   - Муж мне все это давал в первый год, как я вышла замуж, - отвечала она.
   "Хорош!" - подумал Павел.
   Бальзака{258}, напротив, она мало знала, прочла что-то такое из него, но и сама не помнила что; из русских писателей тоже многого совершенно не читала и даже Пушкиным не особенно восхищалась. Но чем она поразила Павла, это тем, что о существовании "Илиады" Гомера она даже и не подозревала вовсе.
   - А что же писал этот Илиад Гомер? - спросила она, перемешав даже имена.
   - Клеопаша, Клеопаша! - воскликнул Павел. - Ты после этого не знаешь, что и древние греки были!
   - Нет, знаю! - отвечала Клеопатра Петровна, но и то как-то не совсем уверенно.
   - Ну, и знаешь, какой они религии были?
   - Они были идолопоклонники.
   - Да, но это название ужасно глупое; они были политеисты, то есть многобожники, тогда как евреи, мы, христиане, магометане даже - монотеисты, то есть однобожники. Греческая религия была одна из прекраснейших и плодовитейших по вымыслу; у них все страсти, все возвышенные и все низкие движения души олицетворялись в богах; ведь ты Венеру, богиню красоты, и Амура, бога любви, знаешь?
   - Знаю, - отвечала с улыбкой Фатеева.
   - Знаешь, что уродливый Вулкан был немножко ревнив; а богини ревности и нет даже, потому женщины не должны быть ревнивы. Это чувство неприлично им.
   - Благодарю вас, - неприлично! Что же, и смотреть так на все сквозь пальцы, слепой быть? - возразила Клеопатра Петровна.
   - Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, - словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой - возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их. Даже в древности это творение считали невозможным для одного человека, и была поговорка: "Музы диктовали, а Гомер писал!"
   - Что же, все это есть по-русски? - спросила Фатеева.
   - Есть! Есть отличнейший перевод Гнедича, я тебе достану и прочту, отвечал Павел и, в самом деле, на другой же день побежал и достал "Илиаду" в огромном формате. Клеопатру Петровну один вид этой книги испугал.
   - Какая толстая и тяжелая, - сказала она.
   - Сокровище бесценное! - говорил Вихров, с удовольствием похлопывая по книге.
   Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу языка, чтобы произносить гекзаметр, и при всем том некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом, говоря: "Фу ты, черт возьми!" Фатеева тоже, как ни внимательно старалась слушать, что читал ей Павел, однако принуждена была признаться:
   - Я многого тут не понимаю!..
   - Гекзаметр этот - размер стиха для уха непривычный, и высокопарный язык, который изобрел переводчик, - объяснил ей Вихров.
   - Что же тут собственно описывается? - спросила Фатеева.
   - Описывается, как Парис, молодой троянский царевич, похитил у спартанского царя Менелая жену Елену. Греческие цари рассердились и отправились осаждать Трою, и вот десятый год этой осады и описан в "Илиаде".
   - Гм! Гм!.. - произнесла Фатеева, поняв уже устный рассказ Павла.
   - То, что я тебе читал, - это описание ссоры между греческим вождем Агамемноном и Ахиллесом. Ахилла этого ранить было невозможно, потому что мать у него была богиня Фетида, которая, чтобы предохранить его от ран, окунула его в речку Стикс и сообщила тем его телу неуязвимость, кроме, впрочем, пятки, за которую она его держала, когда окунала.
   - Ах, это очень интересно! - сказала Фатеева, заметно заинтересованная этим рассказом.
   - Этого, впрочем, в "Илиаде" нет, а я рассказываю тебе это из другого предания, - поспешил объяснить ей Павел, желая передавать ей самые точные сведения, и затем он вкратце изложил ей содержание всей "Илиады".
   - Все это очень интересно! - повторила еще раз Фатеева.
   - Главное, все это высокохудожественно. Все эти образы, начертанные в "Илиаде", по чистоте, по спокойствию, по правильности линий - те же статуи греческие, - видно, что они произведение одной и той же эстетической фантазии!.. И неужели, друг мой, ты ничего этого не знаешь? - спросил ее в заключение Павел.
   - Ничего! - отвечала совершенно откровенно Фатеева. - Кто же нам мог рассказать все это? С учителями мы больше перемигивались и записочки им передавали; или вот насчет этих статуй ты мне напомнил: я училась в пансионе, и у нас длинный этакий был дортуар... Нас в первый раз водили посмотреть кабинет редкостей, где, между прочим, были статуи... Только, когда приехали мы домой и легли спать, одна из воспитанниц, шалунья она ужасная была, и говорит: "Представимте, mesdames, сами из себя статуй!" И взяли, сняли рубашечки с себя, встали на окна и начали разные позы принимать... Вдруг начальница входит. "Это, говорит, что такое?" Одна маленькая воспитанница испугалась и призналась. "Хорошо, - говорит начальница, - стойте же так всю ночь!" - да до утра нас без белья и продержала на окнах, холод такой - ужас!
   - Картина недурная, я думаю, была при этом, - заметил Павел.
   - Да, были прехорошенькие, - отвечала Фатеева.
   - И из них же вы, я полагаю, первая были.
   - Я недурна была.
   - Сего качества вы и ныне не лишены.
   - Я не знаю, - отвечала она кокетливо.
   - А я знаю, - проговорил он и, подойдя к ней, крепко обнял и поцеловал ее.
   Впечатлением ее приятной наружности он, кажется, хотел заглушить в себе не совсем приятное чувство, произведенное в нем ее признанием в ничегонезнании.
   - Ну-с, что я вам толковал сегодня - завтра я вас спрошу, - сказал он.
   Фатеева мотнула ему головой в знак согласия. Вихров, в самом деле, спросил ее:
   - Кто был Ахиллес?
   - Греческий вождь, - отвечала она.
   - А чем он замечателен?
   - Забыла.
   Вихров ничего на это не сказал, но заметно, что это немножко его покоробило.
   "Что же это такое?" - думал он, глядя на Клеопатру Петровну, сидящую у своего стола и как-то механически заглядывающую в развернутую перед ней книгу. - "Посмотрите, - продолжал он рассуждать сам с собой, - какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая складная и недурная речь, а между тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева, в самом деле, была умная женщина), не суетна и не пуста по характеру, и только невежественна до последней степени!.."
   Придумывая, чтобы как-нибудь все это поправить, Павел с месяц еще продолжал m-me Фатеевой рассказывать из грамматики, истории, географии; но, замечая наконец, что Клеопатра Петровна во время этих уроков предается совершенно иным мыслям и, вероятно, каким-нибудь житейским соображениям, он сказал ей прямо:
   - Нет, душа моя, поздно тебе учиться!
   - Поздно! - согласилась с этим и сама Клеопатра Петровна.
   Вслед за тем проводить с нею все время с глазу на глаз Павлу начало делаться и скучновато.
   - Я, душа моя, с приятелями хочу повидаться, - сказал он ей однажды, но так как ты меня к ним не пустишь, потому что тебе скучно будет проводить вечер одной, то я позову их к себе!
   - Пожалуй, позови! - разрешила ему Фатеева.
   - Это все народ умный-с! Не то, что ваши Постены, - сказал Павел.
   - Очень рада их посмотреть, - проговорила m-me Фатеева.
   Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался.
   В день вечера Клеопатра Петровна оделась франтоватее обыкновенного и причесалась как-то удивительно к лицу.
   - Вот это merci, merci, - говорил Павел, целуя ее.
   Ему хотелось и приятно было погордиться ею перед приятелями: существенного недостатка ее, состоящего в малом образовании, они, вероятно, не заметят, а наружности она была прекрасной; точно так же и перед ней он хотел похвастаться приятелями или, по крайней мере, умом их.
   Первый пришел Неведомов, и Фатеева, увидев его в зале, сначала было испугалась.
   - Там какой-то шатающийся монах зашел, - сказала она, войдя к Павлу.
   - Нет, это Неведомов, - произнес Вихров, так уже привыкший к костюму приятеля, что забыл даже об этом предупредить Клеопатру Петровну. Пожалуйте сюда, Николай Семенович! - закричал он Неведомову.
   Тот вошел к ним в гостиную.
   - Monsieur Неведомов, madame Фатеева, - сказал Павел, и Клеопатра Петровна оприветствовала Неведомова уж как следует гостя и села затем в довольно красивой позе; некоторое недоумение, впрочем, не сходило еще у ней с ее лица.
   - Мы жили с вами в одних номерах, и я не имел чести с вами встречаться, - начал как-то тяжеловато умный Неведомов.
   - Да, я так рада, что мы переехали сюда, - отвечала тоже не совсем впопад m-me Фатеева.
   - А что Марьеновский? - поспешил перебить их разговор Павел.
   - Он, вероятно, сейчас придет.
   - Очень рад, очень рад! - повторил Вихров.
   Он знал, что Марьеновский своею приличною наружностью больше всех понравится m-me Фатеевой.
   - А вот и он, браво! - воскликнул Павел, услышав негромкие шаги приятеля.
   Вошел, в самом деле, Марьеновский.
   - Madame Фатеева! - сказал ему Павел, показывая на Клеопатру Петровну.
   На этот раз Марьеновский уж был очень удивлен. Его никто не предупредил, что он встретит у Вихрова женщину... И кто она была родственница, или... но, впрочем, он вежливо поклонился ей.
   Вскоре затем раздались крики толстого Замина.
   - Нашли, нашли, знаем теперь! - кричал он, вероятно, дворнику, показывавшему ему ход.
   - Ну, здравствуйте, здравствуйте! - говорил он, войдя в гостиную и тряся всем руку.
   - Здравствуйте, здравствуйте! - повторял за ним и Петин.
   Павел едва успел их отрекомендовать Фатеевой.
   - Здравствуйте, здравствуйте! - сказал Замин, и ей потрясая руку.
   - Здравствуйте! - сказал ей и тоненький Петин и склонил только одну голову, не двигаясь при этом остальным телом.
   - How do you do?* - спросил его Павел по-английски.
   ______________
   * Как вы поживаете? (англ.).
   - Yes,* - отвечал своим чисто английским тоном Петин.
   ______________
   * Да (англ.).
   - Это он англичанина представляет! - пояснил Павел.
   Та улыбнулась.
   Все уселись.
   - Какая, брат, на днях штука в сенате вышла, - начал Замин первый разговаривать. - Болхов-город... озеро там, брат, будет в длину верст двадцать... ну, а на нагорной-то стороне у него - монастырь Болоховской!.. Селенья-то, слышь, кругом всего озера идут... тысяч около десяти душ, понимаешь! Все это прежде монастырское было, к монастырю было приписано; как наша матушка Екатерина-то воцарилась - и отняла все у монастыря; а монастырь, однако ж, озеро-то удержал за собой: тысяч пять он собирал каждый год за позволенье крестьянам ловить в озере рыбу. Как государственные имущества устроились, озеро опять к мужикам и оттягали: "В чьих, говорят, землях воды замежеваны, тем они и принадлежат", - слышь!.. Монахи-то хлопотать, хлопотать, - в сенат бумагу подали: "Чем же, говорят, монастырю без рыбы питаться?" А мужички-то сейчас к одному чиновничку - и денег дали: "Устрой дело!". Он там и написал бумагу - и разрешили ловить рыбу монахам по всему озеру... а между словами-то и оставил местечко; как бумагу-то подписали сенаторы, он и вписал: разрешено монастырю ловить рыбу на удочку; так, братец, и лови теперь монахи на удочку, а мужики-то неводом потаскивают!
   - Какой смелый и знаменательный поступок Екатерины - отнятие крестьян у монастырей! - сказал Марьеновский, обращаясь более к Неведомову.
   - Жаль, что она и у дворян не сделала того же самого, - отвечал тот.
   - "Дворянство - слава моего государства", - говаривала она, - произнес с улыбкой Марьеновский. - Не знаю, в какой мере это справедливо, - продолжал он, - но нынешнему государю приписывают мысль и желание почеркнуть крепостное право.
   - Кто же ему мешает это? - воскликнул Павел.
   - Не решается, видно!.. Впрочем, инвентари в юго-западных губерниях{264} сделали некоторым образом шаг к тому! - присовокупил Марьеновский; но присовокупил совершенно тихим голосом, видя, что горничная и Иван проходят часто по комнате.
   - Что же тогда с нами, помещиками, будет? - спросила Фатеева.
   Марьеновский пожал плечами.
   - Вероятно, помещиков вознаградят чем-нибудь! - проговорил он.
   - Что их вознаграждать-то! - воскликнул Замин. - Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же говорят: "Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все простой народ идет с бородами".
   - В Пруссии удивительно как спокойно рушилось это право, - сказал Марьеновский. - Вы знаете, что король, во все продолжение разрешения этого вопроса, со всем двором проживал только по 50-ти тысяч гульденов.
   - Пруссии, как и вообще немцам, предстоит великая будущность, - сказал Неведомов.
   Он очень любил и немцев и литературу их.
   - Что немцы! - воскликнул Замин. - Всякий немец - сапожник.
   - Как, и Шиллер - тоже сапожник? - спросил его Павел.
   - И Шиллер - сапожник: он выучился стихи писать и больше уж ничего не знает. Всякий немец - мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так на все руки мастер. Его в солдаты отдадут: "Что, спросят, умеешь на валторне играть?.." - "А гля че, говорит, не уметь - губы есть!"
   - Позвольте мне представить, как барышни поют: "Что ты спишь, мужичок?" - вмешался вдруг в разговор Петин.
   - Пожалуйста! - сказал с великою радостью Павел.
   Петин сел к столу и, заиграв на нем руками, как бы на фортепьянах, запел совершенно так, как поют барышни, которые не понимают, что они поют.