Писемский Алексей. Люди сороковых годов

   - Нет, вы не то показали: вы показали, что они согласно и в мире всегда жили.
   - Нет-с, как это мы можем показать! - возразил все тот же мужик, более и более краснея. - Ведь мы, судырь, неграмотные; разве мы знаем, что вы тут напишете: пишите, что хотите, - мы народ темный.
   - Но тот грамотный, который за вас прикладывал руку, тот не темный; пусть бы он прочел вам! - возразил Вихров. - Кто тут рукоприкладствовал за всех, - какой-то Григорий Федосеев?
   - Я-с это, - отвечал один из понятых, ужасно корявый и невзрачный мужик.
   - Когда ж мы говорили так? - спрашивали его прочие мужики.
   - Как же вы говорили? Известно, так говорили, - отвечал тот, заметно уже обозлившись.
   - Никогда мы так не говаривали; ты теперь и отвечай за то! - продолжал прежний, более умный мужик.
   - Известно, не говорили, - подтвердили и другие мужики.
   Корявый мужичонка совсем обозлился.
   - Как не говорили, черти этакие, дьяволы, - вино-то с них пили, а тут и не говорили!
   - Никакого вина не было, что ты врешь, дурак этакой, - унимал его прежний умный мужик.
   - Какое это вино? - спросил Вихров.
   - А вино, судырь, которое Федор Романыч купил, - ишь, больно ловки, отвечай теперь я за них один!
   - Какой Федор Романыч? - спросил Вихров.
   - А мужичок, которому Парфенка в рекруты продался.
   - Что ты тут Федора-то Романова плетешь, пошто он тебе, дурак этакой и свинья! - отозвался вдруг на это высокий мужик.
   - Сам свинья, что ты лаешься-то? Ты всем делом этим и орудовал.
   - Ну, слава тебе господи, и я уж орудовал! - сказал как бы со смехом высокий мужик.
   В это время вошли все в село и прошли прямо на церковный погост. Один из мужиков показал могилу убитой. На ней стоял совершенно новый крест. Вихров послал к священнику просить позволения разрыть эту могилу. Тот благословил. Стали вынимать крест. Мужики заметно принялись за это дело с неудовольствием, а высокий мужик и не подходил даже к могиле. Вихров - тоже сначала принявшийся смотреть, как могила все более и более углублялась - при первом ударе заступа у одного из мужиков во что-то твердое, по невольному чувству отвращения, отвернулся и более уж не смотрел, а слышал только, как корявый мужик, усерднее всех работавший и спустившийся в самую даже могилу, кричал оттуда:
   - Давайте веревки-то поскорей, а то расчихаешься тут!
   Потом Вихров через несколько минут осмелился взглянуть в сторону могилы и увидел, что гроб уж был вынут, и мужики несли его. Он пошел за ними. Маленький доктор, все время стоявший с сложенными по-наполеоновски руками на окраине могилы и любовавшийся окрестными видами, тоже последовал за ними.
   Мужики, неся гроб, по свойству русских людей - позубоскалить при каждом деле, как бы оно неприятно ни было, и тут не утерпели и пошутили.
   - Григорий Федосеич, завывай; ты мастер выть-то! - сказал молодой парень, обращаясь к корявому мужику.
   - Сами вы, черти, мастера! - выругался тот.
   - Как же ты, братец, ругаешься; гроб несешь и ругаешься, а еще грамотный! - укорял его молодой парень.
   - Он ведь только на блины, да на кутью выть-то любит, а без этого не станет! - объяснил про Григорья Федосеева другой мужик.
   - Ты-то пуще станешь! - отругивался и от него Григорий Федосеич.
   Прочие мужики ухмылялись и усмехались, и один только высокий мужик шел все молча, не улыбнувшись и, видимо, стараясь даже отставать от идущих.
   В доме Парфена Ермолаева, должно быть, сильно перепугались, когда увидали, что гроб несут назад, а особенно - девушка-работница...
   - Матушка, гроб-то Анны назад несут! - воскликнула она, первая увидев это и обращаясь к старой хозяйке.
   - Ну, вот, матери!.. Господи помилуй! - произнесла та.
   - Анну выкопали и назад принесли! - сказал и старик, войдя в избу.
   - Куда же, баунька, поставить-то ее, поставить-то ее куда? - спрашивала работница.
   - Не ведаю уж! - отвечала ей старуха.
   Парфен в это время сидел на улице, на бревнах, под присмотром сотского. Когда он увидал подходящих с гробом людей, то, заметно побледнев, сейчас же встал на ноги, снял шапку и перекрестился.
   Доктор вошел первый в дом Парфена, осмотрел его весь и велел в нем очистить небольшую светелку, как более светлую комнату.
   Там разложили на козлах несколько досок и поставили гроб. Открыть его Вихров сначала думал было велеть убийце, но потом сообразил, что это может выйти пытка, - таким образом гроб открыть опять выискался тот же корявый мужик.
   - Они на меня, ваше высокородие, все теперь сваливают, - говорил он, заметив, что он один с Вихровым в светелке, - а вот, матерь божия, за все мое рукоприкладство мне только четвертак и дано было.
   - А кто такой этот высокий мужик, с которым ты спорил? - спросил его Вихров.
   - Да ведь это сын, ваше высокородие, того мужичка, который купил Парфенку-то в рекруты; вот ему это и не по нутру, что я говорю, - отвечал корявый мужик. - Ну-те, черти, - крикнул он затем в окно другим понятым, стоявшим на улице, - подите, пособите покойницу-то вынуть из гроба.
   Те неохотно и неторопливо вошли в светелку и больше вытряхнули труп из гроба, чем вынули. Вошел потом и доктор.
   Он был без сюртука, с засученными рукавами рубашки, в кожаном переднике, с пилой и с ножом в руках; несмотря на свой маленький рост, он в этом виде сделался даже немного страшен. Без всякой церемонии, он вынул из-за своего пояса заткнутые ножницы и разрезал ими на покойнице саван, сарафан и рубашку, начиная с подола до самой шеи, разрезал также и рукава у рубашки, и все это развернул. Понятые отворотились; даже и корявый мужик не смотрел на это. Вихров тоже с величайшим усилием над собой взглянул на покойницу и успел только заметить, что она была недурна лицом и очень еще молода.
   - Не угодно ли вам записывать судебно-медицинский осмотр, - сказал маленький доктор, обращаясь к нему с важностью. - Ну, смотрите и вы хорошенько! - прибавил он мужикам уже строго.
   Вихров сел и приготовился записывать.
   - На теменных костях, - начал доктор громко, как бы диктуя и в то же время касаясь головы трупа, - большой пролом, как бы сделанный твердым и тупым орудием. Смотрите! - обратился он к понятым.
   Некоторые из них, а в том числе и корявый мужик, подошли, посмотрели и отошли.
   - А это штука еще лучше! - произнес доктор как бы про себя и потом снова задиктовал: - Правое ухо до половины оторвано; на шее - три пятна с явными признаками подтеков крови; на груди переломлено и вогнуто вниз два ребра; повреждены легкие и сердце. Внутренности и вскрывать нечего. Смерть прямо от этого и последовала, - видите все это?
   Понятые молчали. Высокий мужик как будто бы хотел что-то возразить, но, кажется, не посмел.
   - Теперь надобно мужа и домашних привести, чтобы они видели.
   Вихров велел.
   Те пришли, за исключением девки-работницы. Парень явно трепетал всем телом.
   - Видите! - сказал доктор и показал им голову. - Видите! - и он указал на отодранное ухо. - И вот эти маленькие дырки в полтора вершка величины; ну, и подпишитесь ко всему этому! - прибавил он, показывая на осмотр, написанный Вихровым.
   Тот начал читать бумагу громко и внятно.
   Парень стоял все время, отвернувшись от трупа, и, кажется, даже старался не слышать того, что читают. Доктор непременно потребовал, чтобы все мужики дали правые руки для доверия в рукоприкладстве тому же корявому мужику: он, кроме важности, был, как видно, и большой формалист в службе.
   - Как бы мне, ваше высокородие, и за это чего не было? - спросил мужик Вихрова.
   - Нет, за это ничего не будет, - успокоил его тот.
   Доктор между тем потребовал себе воды; с чрезвычайно серьезною физиономией вымыл себе руки, снял с себя фартук, уложил все свои инструменты в ящик и, не сказав Вихрову ни слова, раскланялся только с ним и, сев в свой тарантасик, сейчас уехал.
   По отъезде его труп надобно было снова снести на кладбище и зарыть в могилу.
   - Ну, положите, братцы, в гроб покойницу и снесите ее в село, - сказал было Вихров понятым; но те решительно возопияли против того.
   - Помилуйте, ваше высокоблагородие, - заговорили они все в один голос, - и то уж мы с ними намаялись: тот раз по их делу таскали-таскали, теперь тоже требуют.
   - Пусть сами они свезут!.. Батько-то старик ни черта у них не делает! присовокупил и корявый мужик.
   - Да я, пожалуй, свезу, - отвечал старик-отец, кидая вокруг себя какой-то беспокойный взор. - Подсобите хоть положить-то ее, - прибавил он понятым.
   - Да это подсобим, - отвечал корявый мужик и пошел, впрочем, один только подсоблять старику.
   Через несколько минут Вихров увидал, что они вдвоем поставили гроб на старую тележонку, запрягли в нее лошадь, и потом старикашка-отец что есть духу погнал с ним в село.
   VII
   УБИЙЦА
   Тем же днем Вихров начал и следствие. Прежние понятые, чтобы их не спросили другой раз, разбежались. Он позвал других и пригласил священника для привода их к присяге. Священник пришел в ужасно измятой, но новой рясе и с головой, для франтовства намоченной квасом. Он был очень широколиц и с какой-то необыкновенно добродушной физиогномией. Мужиков сошлось человек двенадцать.
   - Внушите им, батюшка, чтобы они говорили правду, и потрудитесь их привести к присяге! - проговорил Вихров.
   Священник разложил на столе евангелие, надел епитрахиль и начал каким-то неестественным голосом:
   - Вы теперь должны показывать правду, потому что, ежели покажете неправду, то будете наказаны и лишены навеки царствия небесного, а ежели покажете правду, то бог вас наградит, и должны вы показать, не утаивая, потому что утаить, все равно, что и солгать! Ну, сложите теперь крестом персты ваши и поднимите ваши руки!
   Мужики неуклюже сложили руки крестом и подняли их.
   - Говорите за мной! - произнес священник и зачитал: - "Обещаюсь и клянусь!"
   Мужики что-то такое бормотали за ним.
   - Ну, целуйте теперь евангелие!
   Мужики все перецеловали евангелие.
   Священник снял епитрахиль, завернул в ней евангелие и хотел было уйти.
   - Посидите, батюшка, побудьте при следствии; я один тут, - остановил его Вихров.
   - Хорошо-с, - отвечал священник и сел на лавку.
   Вихров начал сразу спрашивать всех крестьян.
   - Скажите, пожалуйста, как же Парфен Ермолаев жил с женою - дурно или хорошо?
   - Да что, ваше высокоблагородие, - вызвался один из мужиков, самой обыкновенной наружности и охотник только, как видно, поговорить, - сказать тоже надо правду: по слухам, согласья промеж их большого не было.
   - Но не видали ли вы, чтобы он бил ее, ругал?
   - Это где же видать! - произнес как бы с некоторою печалью мужик с обыкновенною физиогномией.
   - Я, судырь, видел, - отозвался вдруг один старик, стоявший сзади всех, и при этом даже вышел несколько вперед.
   - Что же ты видел, дедушка? - спросил его Вихров.
   - Видел я, судырь, то: иду я раз, так, примерно сказать, мимо колодца нашего, а он ее и бьет тут... отнял от бадьи веревку-то, да с железом-то веревкою-то этою и бьет ее; я даже скрикнул на него: "Что, я говорю, ты, пес эдакий, делаешь!", а он и меня лаять начал... Вздорный мальчишка, скверный, не потаю, батюшка.
   - Зачем таить! - заметил ему священник.
   - Не потаю; ты же вот говорил, что за правду бог наградит, а за ложь накажет.
   - А вы никто другие не видали, чтобы он ее бил? - спросил Вихров прочих мужиков.
   - Мы не видали, а что они несогласно жили, это слыхали, - отвечали все они единогласно.
   - Да из чьего роду-то она шла? - спросил священник.
   - Да Марьи, судырь, вдовы дочка, изволите знать, - отвечал ему тот же старик.
   - Из дому-то она небогатого шла; от этого, чай, и согласья-то у них не было, - проговорил священник, запуская руку в карман подрясника и вынимая оттуда новый бумажный платок носовой, тоже, как видно, взятый для франтовства.
   Вихров посмотрел на него вопросительно.
   - Они все ведь, - продолжал священник, - коли тесть и теща небогаты, к которым можно им в гости ездить и праздновать, так не очень жен-то уважают, и поколачивают.
   - Это точно что: есть это, есть!.. - подтвердил и старик. - А тут уж что-то и особенное маленько было, - прибавил он, внушительно мотнув головой.
   - Что же особенное было?
   - Что особенное? Все вон она знают!.. Что они молчат! - проговорил старик, указывая на прочих мужиков.
   - Что же, братцы, говорите, - отнесся к ним Вихров.
   - Что, ваше высокородие, пустое он только болтает, - ответил мужик с обыкновенной наружностью.
   - Нет, не пустое, не пустое! - отозвался досадливо старик.
   - Да что такое, говорите! - прикрикнул уже Вихров.
   - Да болтают, ваше высокородие, - отвечал мужик с обыкновенной наружностью, - что у них работница есть и что будто бы она там научила Парфенку это сделать.
   - Были слухи об этом, были, - подтвердил и священник.
   - Да ведь это, батюшка, мало ли что: не то что про какую-нибудь девку, а и про священника, пожалуй, наболтают невесть чего, - возразил мужик с обыкновенной наружностью: он, видно, был рыцарских чувств и не любил женщин давать в обиду.
   - Что рассказывать-то, сам парень-то болтал пьяный в кабаке о том, подхватил старик.
   - Ну, мы это там увидим; расследую, - сказал ему Вихров. - Позовите ко мне Парфена Ермолаева.
   Ему скорее хотелось посмотреть и поговорить с самим убийцей, в преступлении которого он более уже не сомневался.
   Парня ввел сотский.
   - Сделайте, батюшка, предварительное ему наставление.
   Священник встал, утерся своим бумажным платком и начал снова каким-то неестественным голосом:
   - Ты, братец, должен покаяться, и если совершил этот грех, то ты тем только душу свою облегчишь, а хоть и будешь запираться, то никак тем казни не избегнешь ни в сей жизни, ни в будущей.
   - Я знать ничего не знаю, ваше благословение, - проговорил малый.
   - Опять тебе повторяю: начальство все уж знает про тебя, а потому покайся лучше, и тебя, может быть, за то помилуют.
   - Мне каяться, ваше благословение, не в чем.
   - Расскажи ты мне, - начал Вихров, - весь последний день перед смертью жены: как и что ты делал, виделся ли с женой и что с ней говорил? Рассказывай все по порядку.
   - Я не знаю, ваше благородие, как это сказывать-то.
   - Очень просто. Ну, что делал поутру?
   - Да теперь уж не помнится, ваше благородие.
   - Ну, помнишь, однако, что завтракал?
   - Завтракал.
   - С женой?
   - Со всем семейством.
   - Потом?
   - Потом я словно бы в лес уехал.
   - Потом?
   - Потом-с приехал, обедали.
   - Ну, а виделся с женой?
   - Виделся-с.
   - О чем же ты говорил с ней?
   - Что говорить? Я сказал ей, чтобы шла лошадь мне подсобить отпрячь.
   - Что ж она - пособила?
   - Нету-тка.
   - И что ж, ты за это забранил ее?
   - Нет-с.
   - Никогда ни за что ее не бранил?
   - Нет-с, не бранил.
   - Значит, жили душа в душу?
   - Жили согласно мы-с! - Парень при этом вздохнул.
   - Стало быть, тебе жаль, что она умерла?
   - Кому, ваше благородие, не жаль своей жены, - прибавил он, смотря себе на руки.
   - А как вы спали с ней - на одной постели?
   - На одной, ваше благородие.
   - Это вот та постель, что я видел в сенях с занавеской?
   - Да-с.
   - А в эту ночь она с тобой тоже спала?
   - Со мной-с!
   - Но она ведь у вас найдена мертвою на дворе; ну, когда она уходила, ты слышал это или нет?
   - Нет, не слыхал, ваше благородие! - говорил малый, и едва заметная краска пробежала по лицу его.
   - Вот видишь, есть подозрение, братец, что жена твоя убита; не подозреваешь ли ты кого-нибудь?
   - Кого мне, ваше высокородие, подозревать; никого я не подозреваю.
   - Но как же, однако, она умерла там?
   - Мало ли, ваше высокородие, люди в одночасье умирают!
   - Однако позволь, любезный: у жены твоей, оказалось, голова проломлена, грудь прошиблена, ухо оторвано, - ведь это кто-нибудь сделал же?
   - Это, может, ваше высокородие, скотина на нее наступила, как упала она в бесчувствии; лошадь какая или корова на нее наступила.
   - Ты думаешь так?
   - Думаю, ваше высокородие; все ведь думается; на все придешь.
   - А кто же, злодей, это с ней сделал? - вскричал вдруг Вихров бешеным голосом, вскочив перед парнем и показывая рукой себе на горло - как душат человека.
   Голос его так был страшен в эти минуты, что священник даже вскочил с лавки и проговорил:
   - Ой, господи помилуй!
   Парень затрясся и побледнел.
   - Говори, злодей этакий, а не то и себя не пожалею, убью тебя, - ревел между тем Вихров.
   Парень окончательно затрясся и опустился медленно на колени.
   - Мой грех, ваше благородие, до меня дошел; только то, что помилуйте! проговорил он.
   - А коли твой, так и прекрасно, - сказал Вихров и сейчас записал его признание в двух словах и просил приложить руку за него священника.
   - Давно бы так надо, чем запираться-то, - говорил тот с укором парню.
   Последний все стоял на коленях и плакал.
   Вихров сказал ему, чтобы он встал, посадил его на лавку и велел ему подать воды выпить.
   Малый выпил воды и потер себе грудь.
   - Мне легче теперь словно стало, ваше благородие, - проговорил он.
   - Еще бы, - сказал Вихров. - Ты мне должен все рассказать по этому делу.
   - Все, ваше высокородие, расскажу.
   - Как же ты убил ее? - спросил Вихров.
   - Убил, ваше благородие, как легли мы с ней спать, я и стал ее бранить, пошто она мне лошадь не подсобила отпрячь; она молчит; я ударил ее по щеке, она заплакала навзрыд. Это мне еще пуще досадней стало; я взял да стал ей ухо рвать; она вырвалась и убежала от меня на двор, я нагнал ее, сшиб с ног и начал ее душить.
   - Стало быть, ты намерен был ее убить?
   - Намерен, ваше благородие, я уже давно все собирался ее убить.
   - Но отчего ж у нее эти проломы, если ты только задушил ее?
   - Мне опосля показалось, что она маленько все еще трепещет; я взял да через нее раз пять лошадь провел; та, надо полагать, копытом-то и проломила это место, а лошадь-то была кованая.
   - Но что же заставило тебя так зверствовать? - спросил Вихров.
   - Не со своего, ваше благородие, разуму делал все это, и другие тоже меня подучали к тому.
   - Что же это, работница, что ли, ваша? - спросил Вихров.
   - Она-с и есть, бестия этакая.
   Беспрестанное повторение Парфеном слов: ваше высокоблагородие, ваше благословение, вдетая у него в ухе сережка, наконец какой-то щеголеватого покроя кафтан и надетые на ноги старые резиновые калоши - дали Вихрову мысль, что он не простой был деревенский малый.
   - Да что ты - мастеровой, что ли, какой-нибудь? - спросил он его.
   - Я - фабричный, ваше высокоблагородие, - отвечал он.
   - А, ну теперь оно и понятно: ты там, значит, всем этим добродетелям и научился.
   - Уж там точно, ваше высокоблагородие, добру мало научат, - согласился и малый.
   - Народ самый отчаянный - все эти фабричные, - подтвердил и священник.
   - А давно ли у тебя любовь эта с работницей началась?
   - Давно, ваше высокоблагородие, она давно уж у нас тоже живет.
   - Стало быть, ты и до женитьбы ее любил?
   - Известно, ваше высокородие.
   - Отчего же ты не женился на ней?
   - Что ж на ней жениться-то, - разве она стоит того?
   - Поэтому жена твоя тебе больше нравилась, чем она?
   - Не то что больше, а что точно, что женщина смиренная была.
   - Зачем же ты убил ее?
   - По наговорам все.
   - Работницы этой?
   - Да-с. Все смеялась она: "Жена у тебя дура, да ты ее очень любишь!" Мне это и обидно было, а кто ее знает, другое дело: может, она и отворотного какого дала мне. Так пришло, что женщины видеть почесть не мог: что ни сделает она, все мне было не по нраву!
   - И что же, работница тебе прямо говорила, чтобы ты убил жену?
   - Смеялась как-то раз: "Ты бы, говорит, жену-то твою утопил в проруби. Что ты, говорит, больно ее бережешь".
   - Ну, а где же ты, скажи мне, денег взял, чтобы откупиться на первом следствии?
   - Тоже, ваше благородие, добрые люди помогли в том случае.
   - Что же, это хозяин, которому ты в рекруты продался?
   - Самый он-с, - отвечал откровенно и даже как бы с некоторым удовольствием малый. - Меня, ваше благородие, при том деле почесть что и не спрашивали: "Чем, говорит, жена твоя умерла? Ударом?" - "Ударом", - говорю; так и порешили дело!
   - Что же, ты сам просил хозяина, чтобы он тебя откупил? - спросил вдруг и почему-то священник.
   Ему, кажется, было не совсем приятно, что одного из самых богатых его прихожан путают в дело.
   - Он сам, ваше благословение, пожелал того: "Что ты теперь, говорит, у нас пропадешь; мы, говорит, лучше остальные деньги, что тебе следует, внесем начальству, тебя и простят". - "Вносите", - говорю.
   - Болтовня, братец, твоя одна только это! - проговорил священник.
   - Нет, ваше благословение, верно так; всю сущую правду говорю; мне что теперь: себя я не пожалел, что ж мне других-то скрывать?
   Всеми этими оговорами, так же как тоном голоса своего и манерами, Парфен все больше и больше становился Вихрову противен. Опросивши его, он велел позвать работницу. Та вошла с лицом красным и, как кажется, заплаканным.
   Вихров велел ей стать рядом с Парфеном. Она стала и тотчас же отвернулась от него.
   - Скажи, любезная, не находилась ли ты в любовной связи вот с этим Парфеном Ермолаевым? - начал Вихров.
   - Нету-с, как это возможно! - отвечала она.
   Ее синяя шубка и обшитые красным сукном коты тоже бросились Вихрову в глаза.
   - Ты всегда в работницах жила? - спросил он ее.
   - Нет, мы по летам только в работницах живем, а по зимам на фабрике шерсть мотаем.
   - С одной, значит, фабрики с ним? - сказал Вихров, указывая девке на Парфена.
   - С одной и той же, - отвечала девка.
   - Может быть, ты там с ней и слюбился? - спросил он Парфена.
   - И там и здесь, везде-ся-тко! - отвечал тот.
   - Как же ты запираешься? Вот он сам признается в том, - сказал Вихров девке.
   - Мало ли что он наболтает; я не то что его, а и никого еще не знаю, отвечала она, потупляя глаза.
   - Да, не знаешь, девка, как же! Поди-ко, какая честная! - возразил ей парень.
   - Здесь этаких нет, чтобы никого-то в девушках не знали, - произнес и священник, грустно качнув головой.
   - Ни единой!.. - подхватил малый. - Что она, ваше высокородие, запирается! - отнесся он к Вихрову. - Я прямо говорю - баловать я с ней баловал, и хозяйку мою бить и даже убить ее - она меня подучала!
   Девка при этом заплакала.
   - Вот уж это врешь, грех тебе!.. Грех на меня клепать!.. Спросите хоть родителей его! - говорила она.
   - Не было, ах ты, шельма этакая!.. Что моих родителей-то спрашивать; известно, во всем нашем семействе словно, ваше высокородие, неспроста она всех обошла; коли ты запираешься, хочешь - я во всем этом свидетелей могу представить.
   - Каких свидетелей? Каких? - спрашивала девка, еще более покраснев.
   - А таких! Знаю уж я каких! - говорил Парфен.
   Девка после этого вдруг обратилась к Вихрову. Тон голоса ее при этом совершенно переменился, глаза сделались какие-то ожесточенные.
   - Это точно что! Что говорить, - затараторила она, - гулять - я с ним гуляла, каюсь в том; но чтобы хозяйку его убить научала, - это уж мое почтенье! Никогда слова моего не было ему в том; он не ври, не тяни с собой людей в острог!
   - Я потяну, посадят, - говорил парень.
   - Нет, врешь, не посадят, - возражала ему бойко девка.
   Вихров велел им обоим замолчать и позвал к себе того высокого мужика, отец которого покупал Парфена за свое семейство в рекруты.
   - Вот он говорит, - начал он прямо, указывая мужику на Парфена, - что вы деньгами, которые следовали ему за его рекрутчество, закупили чиновников.
   Высокий мужик усмехнулся.
   - Что мы - осьмиголовые, что ли, что в чужое-то дело нам путаться: бог с ним... Мы найдем и неподсудимых, слободных людей идти за нас! Прежде точно, что уговор промеж нас был, что он поступит за наше семейство в рекруты; а тут, как мы услыхали, что у него дело это затеялось, так сейчас его и оставили.
   - Ну, что ж ты на это скажешь? - обратился Вихров к Парфену.
   - Что сказать-то, ваше благородие?.. Его словам веры больше дадут, чем моим.
   - Стало быть, ты ничем не можешь доказать против его слов?
   - Ничем, - отвечал Парфен утвердительно.
   Он уже очень хорошо понял кинутый на нею выразительный взгляд высоким мужиком. Священник тоже поддерживал последнего.
   - Это семейство степенное, хорошее, - говорил он.
   - Но вы, однако, такие же фабричные? - обратился Вихров к мужику.
   - Нет, сударь, мы скупщики, - отвечал тот.
   Вихров на него и на священника посмотрел вопросительно.
   - Здесь ведь вот как это идет, - объяснил ему сей последний, фабричные делают у купцов на фабрике сукна простые, крестьянские, только тонкие, а эти вот скупщики берут у них и развозят эти сукна по ярмаркам.
   Вихров, разумеется, очень хорошо понимал, что со стороны высокого мужика было одно только запирательство; но как его было уличить: преступник сам от своих слов отказывался, из соседей никто против богача ничего не покажет, чиновники тоже не признаются, что брали от него взятки; а потому с сокрушенным сердцем Вихров отпустил его, девку-работницу сдал на поруки хозяевам дома, а Парфена велел сотскому и земскому свезти в уездный город, в острог. Парфен и родные его, кажется, привыкли уже к этой мысли; он, со своей стороны, довольно равнодушно оделся в старый свой кафтан, а новый взял в руки; те довольно равнодушно простились с ним, и одна только работница сидела у окна и плакала; за себя ли она боялась, чтобы ей чего не было, парня ли ей было жаль - неизвестно; но между собой они даже и не простились. Земским, предназначенным сопровождать преступника, оказался тот же корявый мужик. Он вместе с сотским связал Парфену ноги и посадил его на середнее место в телегу.