- Я, признаться, еще едучи сюда, захватил три бутылочки клику, и официантам даже и подхолодить велел.
   - С большим удовольствием, с большим удовольствием выпьем за твое здоровье, Макар Григорьев! - произнесли почти все в один голос.
   - А так бы думал, что за здоровье господина моего надо выпить! отвечал Макар Григорьев и, когда вино было разлито, он сам пошел за официантом и каждому гостю кланялся, говоря: "Пожалуйте!" Все чокнулись с ним, выпили и крепко пожали ему руку. Он кланялся всем гостям и тотчас же махнул официантам, чтоб они подавали еще. Когда вино было подано, он взял свой стакан и прямо подошел уже к Вихрову.
   - Господин вы наш и повелитель, позвольте вам пожелать всякого счастья и благополучья на все дни вашей жизни и позвольте мне напутствие на дорогу сказать. Извините меня, господа, - продолжал старик, уже обращаясь к прочим гостям, - барин мой изволил раз сказать, что он меня за отца аки бы почитает; конечно, я, может, и не стою того, но так, как по чувствам моим сужу, не менее им добра желаю, как бы и папенька ихний. Поедете вы, сударь, теперь в деревню, - отнесся Макар Григорьев опять к Вихрову, - ждать строгости от вас нечего: строгого господина никогда из вас не будет, а тоже и поблажкой, сударь, можно все испортить дело. Я так понимаю, что господа теперь для нас все равно, что родители: что хорошо мы сделали, им долженствует похвалить нас, худо - наказать; вот этого-то мы, пожалуй, с нашим барином и не сумеем сделать, а промеж тем вы за всех нас отвечать богу будете, как пастырь - за овец своих: ежели какая овца отшатнется в сторону, ее плетью по боку надо хорошенько... У мужика шкура толстая! Надобно, чтоб он чувствовал, что его наказывают.
   - Постараюсь следовать во всем твоим советам, - отвечал ему Вихров.
   Макар Григорьев снова раскланялся с ним, а также и со всеми прочими гостями, кланяясь каждому порознь. Выпитое вино и ласковое с ним обращение господ сделало из него совершенно galant homme*.
   ______________
   * Изысканно-вежливый человек (франц.).
   После ужина Вихров должен был выехать. Он стал одеваться в дорожное платье. Ванька давно уже был в новом дубленом полушубке и с мешком, надетым через плечо на черном глянцевитом ремне. Благодаря выпитому пуншу он едва держался на ногах и сам даже выносить ничего не мог из вещей, а позвал для этого дворника и едва сминающимся языком говорил ему: "Ну, ну, выноси; тебе заплатят; не даром!" Макар Григорьев только посматривал на него и покачивал головой, и когда Ванька подошел было проститься к нему и хотел с ним расцеловаться, Макар Григорьев подставил ему щеку, а не губы.
   - Ну, ладно, прощай! - говорил он ему вместе досадливым и презрительным голосом.
   Вихров ехал в огромнейших, проходных до самого места пошевнях, битком набитых тюками с книгами, чемоданами с платьем, ящиком с винами.
   Неведомов провожал Вихрова со слезами на глазах; Марьеновский долго и крепко жал ему руку; а Петин и Замин, а равно и Макар Григорьев, пожелали проводить его до заставы на извозчиках.
   VII
   ПЕРВЫЕ ДНИ В ДЕРЕВНЕ
   Вихров прямо проехал в свою вновь приобретенную усадьбу Воздвиженское и поселился в ней. Он с утра, в огромном кабинете Абреева, садился работать за большой стол, поставленный посредине комнаты. На полу кабинета всюду расставлены были раскрытые, но не разобранные тюки с книгами. Сам Вихров целые дни ходил в щеголеватом, на беличьем меху, халате: дом был довольно холодноват по своей ветхости, а зима стояла в самом разгаре. В саду, видневшемся из окон кабинета, снег доходил до половины деревьев, и на всем этом белом и чистом пространстве не видно было не только следа человека, но даже следа каких-нибудь животных - собаки, зайца. Вихрову было весело и приятно это как бы отчуждение от всего мира; работа его шла быстро и весело. Он дал себе слово никуда не выезжать и ни с кем не видаться до тех пор, пока не кончит всего своего романа. Часу в двенадцатом обыкновенно бывшая ключница генеральши, очень чопорная и в чепце старушка, готовила ему кофе, а молодая горничная, весьма миловидная из себя девушка, в чистеньком и с перетянутой талией холстинковом платье, на маленьком подносе несла ему этот кофе; и когда входила к барину, то модно и слегка кланялась ему: вся прислуга у Александры Григорьевны была преловкая и превыдержанная.
   Вихров не без удовольствия взглядывал на свою хорошенькую служанку, но никакой шутки, никакой вольности, конечно, себе не позволял с нею.
   - Поставь, милая, тут, только подальше от бумаг, - говорил он ей и при этом немножко даже конфузился.
   Горничная ставила кофе и не уходила сейчас из кабинета, а оставалась некоторое время тут и явно смотрела на барина. Павел начинал пить кофе и продолжал работать.
   Кроме литературной работы, у Вихрова было много и других хлопот; прежде всего он решился перекрасить в доме потолки, оклеить новыми обоями стены и перебить мебель. В местности, где находилось Воздвиженское, были всякого рода мастеровые. Вихров поручил их приискать Кирьяну, который прежде всего привел к барину худенького, мозглявого, с редкими волосами, мастерового, с лицом почти помешанным и с длинными худыми руками, пальцы которых он держал немного согнутыми.
   - Живопись, вот, на потолке поправить привел-с, - сказал он, указывая на мастерового.
   - Ты живописец? - спросил его Вихров.
   - Живописец! - отвечал мастеровой, как-то осклабляясь и поворачивая совсем голову набок, точно кто его подернул.
   - Живописец настоящий, - образа пишет, - повторил Кирьян, заметив, что барин с недоверием смотрит на вновь приведенного.
   - Отчего ты на чужой стороне не живешь? - спросил его Вихров.
   - Так уж, не живу, - отвечал мастеровой, и его опять как-то подернуло.
   - Не живет, потому что - нездоровый человек, - пояснил Кирьян.
   - Нездоров я! - подтвердил и мастеровой.
   - Мне надобно только реставрировать живопись на потолке, она вся есть, - понимаешь?
   - Понимаю, вижу, - отвечал мастеровой и совсем уж как-то заморгал глазами и замотал головой, так что Вихрову стало, наконец, тяжело его видеть. Он отослал его домой и на другой день велел приходить работать.
   - Отчего он такой? Пьяница, что ли, сильный?
   - Нет, этого нет особенно, - отвечал Кирьян, - а сроду уж такой странный.
   - А мастер хороший?
   - Мастер отличный! Из этих живописцев, али вот из часовщиков, ружейников, никогда народу настоящего нет, а все какой-то худой и ледящий! объяснил Кирьян.
   Мастеровой еще раным-ранехонько притащил на другой день леса, подмостил их, и с маленькой кисточкой в руках и с черепком, в котором распущена была краска, взлез туда и, легши вверх лицом, стал подправлять разных богов Олимпа.
   Вихров невольно засмотрелся на него: так он хорошо и отчетливо все делал... Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие от своей работы: нарисует что-нибудь окончательно, отодвинется на спине по лесам как можно подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то, что сделал; а потом, когда придет час обеда или завтрака, проворно-проворно слезет с лесов, сбегает в кухню пообедать и сейчас же опять прибежит и начнет работать.
   - Что же ты не отдохнешь никогда? - спрашивал его Вихров.
   - Так уж, я николи не отдыхаю, не надо мне этого! - отвечал живописец, глядя куда-то в сторону.
   Недели в две он кончил весь потолок - и кончил отлично: манера рисовать у него была почти академическая.
   Вихров, сверх ряженой цены, дал ему еще десять рублей.
   - Спасибо! - сказал живописец и как-то неумело и неаккуратно сунул деньги в свои брючонки и, мотнув затем головой, сейчас же проворно совсем ушел из усадьбы.
   - Куда это он все спешит так? - спросил Вихров Кирьяна.
   - Так уж, повадка у него такая; а вот поди ты, пока деньги есть, ни за что работать не станет.
   - Отчего же?
   - Бог его знает: "Что, говорит, пошто мне, я сыт!"
   - А как же ты к нам его залучил?
   - Да так уж... с другой работы он только что сошел... На счастье наше деньги у него там украли.
   - Кто же?
   - Неизвестно кто!.. Он и разыскивать не стал. "Бог с ним, говорит; ему, видно, они нужней моего были".
   - Какой-то Кузьма бессребреник! - заметил Вихров.
   - Да-с!.. Многие здесь его за святого почитают; говорят, он и иконы-то хорошо пишет, потому что богу угоден, - отвечал Кирьян.
   У Вихрова на всю жизнь врезалась в памяти маленькая, худощавая фигурка уродца-живописца. Обойщик явился к нему совсем другого свойства: мужик пожилой, с окладистой бородой и в синем кафтане. Вихрову он показался скорей за какого-то старосту, чем за рабочего.
   - Отчего ты нарядный такой? - спросил его Вихров.
   - Что за нарядный, - отвечал обойщик, - наряды-то у нас известные, у всех одинакие.
   - Богат, оттого и наряден, - объяснил за него Кирьян.
   - Ну, это богатство-то, брат, тоже чужое считать трудно, - заметил ему с неудовольствием обойщик.
   - Что считать-то, не отнимут ведь у тебя его! - проговорил с усмешкою Кирьян.
   - И отнимать-то, слава богу, нечего, - отвечал обойщик резко.
   Когда он принялся работать, то снял свой синий кафтан и оказался в красной рубахе и плисовых штанах. Обивая в гостиной мебель и ползая на коленях около кресел, он весьма тщательно расстилал прежде себе под ноги тряпку. Работая, он обыкновенно набивал себе полнехонек рот маленькими обойными гвоздями и при этом очень спокойно, совершенно полным голосом, разговаривал, как будто бы у него во рту ничего не было. Вихров заметил ему однажды, что он может подавиться.
   - Нету-с, - отвечал старик, усмехаясь, - мы и водку с этим пьем, - не давимся.
   - Не может быть! - воскликнул Вихров.
   - Поднесите! - сказал ему насмешливым голосом обойщик.
   Вихров не утерпел и велел ему подать водки.
   Старик выпил и только крякнул: гвоздей у него в это время во рту было десятка три.
   - Не подавился, слава тебе, господи! - произнес он тем же насмешливым голосом.
   Оклеить стены обоями он тоже взял на себя и для этого пришел уже в старой синей рубахе и привел подсоблять себе жену и малого сынишку; те у него заменяли совсем мастеровых, и по испуганным лицам их и по быстроте, с которой они исполняли все его приказания, видно было, что они страшно его боялись.
   Окончив работу, старик принес Вихрову аккуратнейшим образом написанный семинарскою рукою счет и по ценам своим не уступающий столичным.
   - Этот мужик, кажется, ужасный плут? - заметил Кирьяну Вихров.
   - У него и сыновья такие; весь род у них такой крепкий, - отвечал как-то непрямо Кирьян.
   В лакейской он с обойщиком дружески простился, и они даже пожали друг другу руки. Кирьян вряд ли не ожидал маленький срыв с него иметь, но старик, однако, ничего ему не дал, а так ушел.
   Поустроившись таким образом, Вихров решил написать письмо к Клеопатре Петровне. Он, впрочем, в первый еще день своего приезда в деревню спросил Кирьяна:
   - А что, не слыхал ты, Фатеев жив или помер?
   - Помер-с, верно это!.. Я сам супругу их видел в городе, в трауре.
   Вихров написал Клеопатре Петровне только то, что он приехал, слышал о постигшей ее потере и очень бы желал ее видеть, а потому спрашивал ее: может ли он к ней приехать? С письмом этим Вихров предположил послать Ивана и ожидал доставить ему удовольствие этим, так как он там увидится с своей Машей, но сердце Ивана уже было обращено в другую сторону; приехав в деревню, он не преминул сейчас же заинтересоваться новой горничной, купленной у генеральши, но та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо в глаза назвала его "сушеным судаком по копейке фунт".
   Вследствие этого Иван был в меланхолическом и печальном настроении. Когда он стоял у барина за стулом с тарелкой, а горничная в это время находилась в буфете, он делал какое-то глупое, печальное лицо, поднимал глаза вверх и вздыхал; Груня, так звали горничную, видеть этого равнодушно не могла.
   - Вот навязал бог черта этакого, - говорила она почти вслух: ей, кажется, гораздо больше нравилось иметь некоторые виды на барина.
   - Ну, так вот, Иван, ты возьмешь лошадь и поедешь с этим письмом к Клеопатре Петровне, - говорил Вихров, отдавая Ивану письмо.
   - Слушаю-с, - отвечал тот довольно сухо, но, придя к кучеру Петру, не утерпел, конечно, и поприбавил:
   - Дай мне лошадь самую лучшую; меня барин спешно посылает в Перцово! сказал он.
   Петр, думая, что он говорит правду, в самом деле дал ему одну из лучших лошадей.
   Иван велел заложить ее себе в легонькие саночки, надел на себя свою франтоватую дубленку, обмотал себе накрест грудь купленным в Москве красным шерстяным шарфом и, сделав вид, что будто бы едва может удержать лошадь, нарочно поехал мимо девичьей, где сидела Груня, и отправился потом в дальнейший путь.
   В Перцово он доехал совершенно благоразумно и благополучно, вручил Клеопатре Петровне письмо и потом отправился к Марье, которая в это время стирала в прачечной. Та ему очень обрадовалась: сейчас стала поить его чаем и достала даже водки для него. Иван начал все это попивать и рассказывать не без прибавлений разные разности.
   Клеопатра Петровна до безумия обрадовалась письму Вихрова. Она, со слезами на глазах, вошла в гостиную, где сидела m-lle Прыхина, бросилась к ней и начала ее обнимать.
   - Душенька, миленькая, он, мое сокровище, приехал сюда в деревню, может быть, навсегда, - говорила Фатеева.
   - Что такое?.. Кто приехал? - спрашивала та, немного даже покраснев от такой ласки Клеопатры Петровны, которая не в состоянии была даже, от слез и радости, рассказать, а подала письмо Прыхиной.
   - Я этого ожидала: я знала, что он тебя безумно любит! - поясняла та своим обычно уверенным тоном.
   - Да, любит! - воскликнула Клеопатра Петровна. - Хорошо бы твоими устами мед пить!.. - И потом она сейчас же написала ответ Вихрову:
   "Душенька, ангел мой, бесценный, жду тебя каждую минуту, каждую секунду. Вся твоя К."
   Ей хотелось поскорей отправить это письмо. Иван между тем сильно нахлестался и успел даже рассориться с Марьей.
   - Мы-ста этаких-то видали! - отвечал он сдуру и спьяну вместо благодарности за сделанное ему угощение.
   - Ну, коли видали, так и убирайтесь, - отвечала, в свою очередь, сильно этим обидевшаяся Марья.
   - У нас вот какая есть! Да! - отвечал он, с присвистом и с прищелком поднимая руку.
   В это время его позвали к Клеопатре Петровне. Та отдала ему письмо и велела сейчас же ехать. Иван, решительно не сообразив, что лошадь совершенно еще не выкормлена была, заложил ее снова и поехал. Солнце уже садилось. Пока водка шумела в голове Ивана, он ехал довольно смело и все за что-то бранил обеих горничных: Груню и Марью. "Шкуры они, вот что, да, шкуры!" - повторял он сам с собой. Но вот он въехал в Зенковский лес, хмель у него совсем прошел... Ванька вспомнил, что в лесу этом да и вообще в их стороне волков много, и страшно струсил при этой мысли: сначала он все Богородицу читал, а потом стал гагайкать на весь лес, да как будто бы человек десять кричали, и в то же время что есть духу гнал лошадь, и таким точно способом доехал до самой усадьбы; но тут сообразил, что Петр, пожалуй, увидит, что лошадь очень потна, - сам сейчас разложил ее и, поставив в конюшню, пошел к барину.
   Вихров удивился такому скорому возвращению его.
   - Ты уж и вернулся? - спросил он.
   - Вернулся, что там делать-то было! - отвечал Иван, как бы ни в чем не повинный.
   У Вихрова в это время сидел священник из их прежнего прихода, где похоронен был его отец, - священник еще молодой, года два только поставленный в свой сан и, как видно, очень робкий и застенчивый. Павел разговаривал с ним с уважением, потому что все-таки ожидал в нем видеть хоть несколько образованного человека.
   - Скажите, не скучаете вы вашей деревенской жизнью? - спрашивал он его.
   - Нету-ти!.. Что ж?.. Летом работы полевые, а зимнее время по приходу со славой и с требами ездим, - отвечал священник.
   - А читать вы имеете что-нибудь?
   - Одни только ведомости губернские храм получает; чтение скучное и незанятное.
   Вихрова по преимуществу поражала в юном пастыре явная неразвитость его. "Прежние попы как-то умней и образованней были", - думал он. Священник, наконец, встал на ноги и, видимо, некоторое время сбирался что-то такое сказать.
   - Вы вот приехали сюда, - начал он с улыбкой, - а панихиды по папеньке до сей поры еще не отслужили.
   - Ах, боже мой, я завтра же отслужу и приеду для этого в церковь! воскликнул Павел, спохватившись и в самом деле устыдясь, что забыл подобную вещь.
   - Да-с! Крестьяне даже ваши ропщут на то, да и причетники наши тоже переговаривали между собой: "Что это, говорят, он памяти отца не помянет!".
   - Непременно-с приеду, непременно! - повторял Вихров.
   - Значит, завтра мы и ожидать вас будем! - сказал священник.
   - Завтра, завтра! - повторил Павел и пожал священнику руку. Тот ушел от него.
   На другой день герой мой нарочно очень рано проснулся и позвал Петра, чтобы потолковать с ним насчет поездки к приходу. Петр пришел; лицо этого почтенного слуги было недовольное; сказав барину, что к приходу можно на паре доехать, он добавил:
   - У нас, Павел Михайлыч, на конном дворе не все благополучно.
   - Что такое? - спросил Вихров.
   - Раменка околела-с. Вчерашний день, Иван пришел и говорит: "Дай, говорит, мне лошадь самолучшую; барин велел мне ехать проворней в Перцово!" Я ему дал-с; он, видно, без рассудку гнал-с ее, верст сорок в какие-нибудь часа три сделал; приехал тоже - слова не сказал, прямо поставил ее к корму; она наелась, а сегодня и околела.
   - Скажите, пожалуйста! - проговорил Вихров, очень раздосадованный этим известием. - Этакой мерзавец, негодяй!
   - Как ему можно лошадь какую-нибудь доверять; приехал тоже пьяный; я стал ему сегодня говорить, так лается и ругается.
   Петр перед тем только с Иваном почти до драки разругались.
   - Позовите мне его! Он начинает меня окончательно выводить из терпенья! - воскликнул Вихров, видевший, что Иван в самом деле день ото дня становится все более никуда не годным.
   - Ты как это лошадь-то загнал до смерти? - спросил Вихров.
   - Как я загнал, - отвечал Ванька, уже заранее приготовившийся к ответу. - У него прежде того она была больна; она у меня еле шла всю дорогу.
   - Как же она у тебя еле шла, коли ты в три часа сорок верст обернул? сказал Петр.
   - Я сам заметил, что ты очень скоро приехал, - приехал, наконец, пьяный.
   - Где пьяный! Нисколько.
   - Пьяный, коли я тебе говорю, негодяй ты этакой! - воскликнул Вихров. Кирьяна мне! - произнес он потом задыхающимся голосом.
   Иван побледнел; он думал, что не выпороть ли его, сверх обыкновения, хочет барин.
   Кирьян пришел.
   - Дай мне какого-нибудь мальчика за мной ходить, а этого мерзавца и видеть не хочу: поди с глаз моих долой.
   Иван, видя, что дело повернулось в гораздо более умеренную сторону, чем он ожидал, сейчас опять придал себе бахваловато-насмешливую улыбку, проговорил: "Мне как прикажете-с!" - и ушел. Он даже ожидал, что вечером опять за ним придут и позовут его в комнаты и что барин ничего ему не скажет, а, напротив, сам еще как будто бы стыдиться его будет.
   Вихров через несколько времени выехал к приходу. Он никогда во всю жизнь не бывал ни на одной панихиде.
   Священник и дьякон служили обедню в черных ризах. Когда Павел входил, все мужики и бабы ему кланялись. Это все почти были его мужики. К концу обедни он стал замечать, что церковь все больше и больше наполнялась народом. Это уже приходили мужики и бабы из чужих, соседних деревень и, приходя, потихоньку что-то спрашивали у вихровских крестьян, а те утвердительно кивали им на это головой. По окончании обедни священник с дьяконом вышли на средину церкви и начали перед маленьким столиком, на котором стояло распятие и кутья, кадить и служить панихиду; а Кирьян, с огромным пучком свеч, стал раздавать их народу, подав при этом Вихрову самую толстую и из белого воску свечу. Свечи эти все были зажжены. Священник с дьяконом, наконец, затянули за упокой и вечную память. В церкви послышались рыдания женщин, а также плакали и некоторые мужики. Вихров тоже не выдержал; слезы у него текли градом по щекам. "Родитель мой, милый, бесценный!" шептал он. Потом литию надобно было отслужить на самой могиле. Пошли священники, за ними Павел, а за ним и весь народ; все без шапок. На дворе была зимняя вьюга. Ветер развевал волосы у священников и у мужиков; но странное дело: свечи все горели, и ни одна из них не погасла: пламя у них вытягивалось, утончалось, но не гасло. Под снежным бугром, огороженная простой оградой, находилась могила полковника.
   Вихров вошел в этот загородок и поцеловал крест, стоящий на могиле отца; и опять затянулась: вечная память, и опять мужики и бабы начали плакать почти навзрыд. Наконец, и лития была отслужена.
   - Кирьян, - сказал Вихров, полный какого-то тревожного умиления, поди, раздай мужикам, кто победнее из них, сто рублей! - И он подал тому сторублевую ассигнацию.
   - И во храм бы вы вкладу сделали! - посоветовал ему священник. Павел подал и ему пятьдесят рублей.
   - Уж и на причет тоже не пожалуете ли? - присовокупили в один голос дьякон и дьячки.
   Павел вынул еще пятьдесят рублей и подал их тоже священнику. Тот при этом покраснел немного.
   - Благодарим! - произнес он каким-то глухим и стыдливым голосом: он был еще очень неопытен в своей пастырской деятельности.
   Дьякон и дьячки тоже пробормотали что-то такое в благодарность и с жадностью смотрели на деньги в руках священника.
   Народ в это время все стоял еще около могилы полковника, и некоторые продолжали плакать.
   - Петр, за что так любили покойного отца? - спросил Вихров, возвращаясь домой, своего кучера.
   - За справедливость!.. Справедлив уж очень был! - отвечал Петр.
   VIII
   СВОЯ НЕ ПОЗНАША!
   В тот же день после обеда Вихров решился ехать к Фатеевой. Петр повез его тройкой гусем в крытых санях. Иван в наказание не был взят, а брать кого-нибудь из других людей Вихров не хотел затем, чтобы не было большой болтовни о том, как он будет проводить время у Фатеевой.
   Произведение свое Вихров захватил с собой: ему ужасно хотелось поскорей прочесть его Клеопатре Петровне и посмотреть, какое впечатление произведет оно на нее. Въехали они таким образом и в Зенковский лес. Вихров припомнил, как они в нем некогда заблудились.
   - А что, Петр, теперь уж не собьешься? - спросил он того.
   - Нет, не собьемся; теперь уж твердо будем знать дорогу, - отвечал тот.
   Был светлый зимний вечер, но холодный. Павел начал уж чувствовать маленький холодный трепет во всем теле, и нос ему было больно; наконец, они выехали из лесу; по сторонам стали мелькать огоньки селений; между ними скоро мелькнул и огонек из Перцовского дома. У Вихрова сердце замерло от восторга; через несколько минут он будет в теплой комнате, согреваемый ласковыми разговорами любящей женщины; потом он будет читать ей свое произведение. Вихров считал себя в эти минуты счастливейшим человеком в мире. Клеопатра Петровна, когда ей сказали, что Вихров приехал, выбежала к нему навстречу и, не замечая даже, что тут стоит лакей, бросилась гостю на шею и начала его обнимать и целовать; вдруг она отступила от него на несколько шагов и воскликнула:
   - Боже мой! Какой ты красавец и молодец из себя стал; что такое с тобой сделалось?
   Вихров, поехав к Клеопатре Петровне, выфрантился в свой тончайшего сукна сюртучок, бархатный жилет, клетчатые толстые английского сукна брюки. Клеопатра Петровна в последнее время видела все его одетым небрежно, буршем-студентом, в поношенном вицмундире и в широчайших, вытертых брюках, а тут явился к ней франт столичный!
   - Какое лицо у тебя чудное; тебя узнать нельзя, - продолжала Клеопатра, - пойдем, я покажу тебе твою старую знакомую, Катишь Прыхину. Ведь ничего, что она у меня, а?
   - Разумеется, ничего; я очень рад ее видеть, - отвечал Вихров.
   - Ах, она тебя ужасно любит, пойдем!.. Посмотри, какой стал! - сказала Фатеева, вводя Вихрова в гостиную и показывая его Прыхиной.
   - Monsieur Вихров, вы ли это? - воскликнула и та, в свою очередь, всплескивая руками.
   - Вот он, я думаю, побеждал женщин-то в Москве, - продолжала Фатеева, в него, вероятно, влюблялись на каждом шагу!
   - Я думаю, не без того, - произнесла m-lle Прыхина с ударением.
   Вихрову сделалось даже стыдно от всех этих похвал и восторгов.
   - Уверяю, что никто не влюблялся, - говорил он, целуя еще раз руку Фатеевой и целуя также руку Прыхиной, чем последняя осталась очень довольна.
   Все, наконец, уселись перед диванным столом.
   - Ну, что же вы поделывали в Москве, - рассказывайте! - говорила Фатеева, без церемонии, в присутствии Прыхиной, беря руку Павла в обе свои руки и крепко сжимая ее.
   - О, я делал много!.. Я делал дело хорошее!.. - отвечал Вихров.
   - А именно?.. Извольте сейчас нам все рассказывать! - говорила Фатеева, сделавшаяся от восторга какой-то резвой говоруньей.
   - А именно - я написал роман огромный, который получил уже известность.
   - Роман? - произнесла Фатеева, несколько неопределенным голосом.
   - Я читал его моим приятелям, которых ты вот знаешь, - отнесся Вихров прямо уже к Клеопатре Петровне, - и которые все единогласно объявили, что у меня огромный талант, и потребовали, чтобы я писал; ради чего главным образом я и приехал в деревню.
   Мы знаем, что вкус и мнения оборванных приятелей Павла Клеопатра Петровна не очень высоко ценила; но кроме того, в деревню, значит, он приехал для какого-то своего писательства. Легкая тень печали пробежала по ее до того блиставшему счастием лицу. Она молчала, но зато заговорила m-lle Прыхина.
   - Это очень любопытно будет прочесть! - произнесла она себе в нос. Ее тоже, как и Фатееву, несколько удивило это известие. - Мы, вероятно, тут встретим много знакомого! - прибавила она с своей обычной развязностью.