Павел велел Ивану подать чаю и трубок. Анну Ивановну, как самую почетную гостью, посадили на диване; около нее сел почти с каким-то благоговением Неведомов.
   - Вот он идет, отличный малый! - воскликнул Замин, увидев вошедшего Ивана. - Ты недавно ведь, чай, из деревни?
   - Нет-с, давно! - отвечал Иван почти обиженным голосом.
   - Ведь, в деревне лучше? - спросил Замин.
   - Чем лучше? Пустое дело деревня, - отвечал Иван и, заметно по-лакейски модничая, подал всем трубки.
   - Отличный малый! - продолжал свое Замин, хотя последний ответ разочаровал его много в Иване.
   - Как у нас в Погревском уезде, - продолжал он, когда все начали курить, - мужички отлично исправника капустой окормили!..
   - Как капустой окормили? - спросил с удивлением Марьеновский.
   - Да так, капустой... Он приехал, знаете, в дальнюю одну деревню, а народ-то там дикий был, духом вольный. Он и стал требовать, с похмелья видно, капусты себе кислой, а капусты-то как-то в деревне не случилось. Он одного за это мужичка поколотил, другого, третьего... Мужички-то и осерчали; съездили сейчас в другую деревню, привезли целый ушат капусты. "Кушай, говорят, барин, на здоровье, сколько хочешь". Он тарелочку съел было, да и будет. А они: "Нет, еще кушай: ты нас тревожил этим; а коли кушать не станешь, так мы и в плети тебя примем". И плети уже было принесли. Он, делать нечего, начал. До пол-ушата они таким манером и скормили ему!.. Приехал, брат, домой, лопнул, помер: не выдержало того его мироедское брюхо!
   - А у нас в Казани, - начал своим тоненьким голосом Петин, - на духов день крестный ход: народу собралось тысяч десять; были и квартальные и вздумали было унимать народ: "Тише, господа, тише!" Народ-то и начал их выпирать из себя: так они у них, в треуголках и со шпагами-то, и выскакивают вверх! - И Петин еще более вытянулся в свой рост, и своею фигурой произвел совершенно впечатление квартального, которого толпа выпихивает из себя вверх. Все невольно рассмеялись.
   - Какой, должно быть, актер превосходный - ваш приятель! - сказал Павел Замину.
   - Мастерина первого сорта! - отвечал тот. - Вот, мы сейчас вам настоящую комедию с ним сломаем. Ну, вставай, - знаешь! - прибавил он Петину.
   Тот сейчас же его понял, сел на корточки на пол, а руками уперся в пол и, подняв голову на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять - совершенно как собаки, когда они вверх на воздух на кого-то и на что-то лают; а Замин повалился, в это время, на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не зная еще в чем дело, начали хохотать до неистовства.
   - Что такое это, что такое! - восклицал громким голосом даже Неведомов, утирая выступившие от хохота слезы.
   Павел, не отставая и не помня себя, хохотал. Анна Ивановна лежала уже вниз лицом на диване.
   - Это, изволите видеть, - начал Петин какою-то почти собачьей фистулой, - свинью режут, а собака за нее богу молится.
   Смех между зрителями увеличился почти до болезненного состояния. Актеры, между тем, видимо поутомившись, приостановили свое представление и только с удовольствием посматривали на своих зрителей.
   - Миленькие, душеньки! - кричала им Анна Ивановна, все еще от смеха не поднимая лица с дивана. - Представьте гром и молнию!
   - Можем! - произнес Петин, и оба они сели с Заминым друг против друга за маленький столик.
   - Я - заходящее солнце! - сказал Замин и, в самом деле, лицо его сделалось какое-то красное, глупое и широкое.
   - А я - любящий любоваться на закат солнца! - произнес Петин - и сделал вид, как смотрит в лорнет какой-нибудь франтоватый молодой человек.
   - Солнце село! - воскликнул Замин, закрыв глаза, и в самом деле воображению зрителей представилось, что солнце село.
   - Тучи надвигаются! - восклицал между тем Замин, и лицо его делалось все мрачнее и мрачнее.
   - Молния! - воскликнул он, открыв для этого на мгновение глаза, и, действительно, перед зрителями как бы сверкнула молния.
   - А человек, в это время, спит; согласитесь, что он спит? - произнес Петин и представил точь-в-точь спящего и немного похрапывающего человека.
   - Издали погремливает! - продолжал Замин и представил гром. - Молния все чаще и чаще! - и он все чаще и чаще стал мигать глазами. - Тучи совсем нависли! - и лицо его сделалось совсем мрачно.
   - Молния и гром! - проговорил он, вскрыл глаза и затрещал, затем, на всю комнату.
   - А человек, в это время, проснулся и крестится! - воскликнул Петин и представил мгновенно проснувшегося и крестящегося человека.
   Зрители уже не смеялись, а оставались в каком-то приятном удивлении; так это тонко и художественно все было выполнено!
   - Это лучше всякого водевиля, всякой комедии! - восклицал Павел.
   - Превосходно, превосходно! - повторял и Неведомов, как бы утопавший в эстетическом наслаждении. - Вот вам и английские клоуны: чем хуже их?
   Когда приятели наши, наконец, разошлись и оставили Павла одного, он все еще оставался под сильным впечатлением всего виденного.
   "Да, это смех настоящий, честный, добрый, а не стихотворное кривляканье Салова!" - говорил он в раздумье.
   VII
   ПРОДОЛЖЕНИЕ УНИВЕРСИТЕТСКОЙ ЖИЗНИ
   Ничто, кажется, так быстро не проходит, как время студенческого учения. Вихров почти и не заметил, как он очутился на третьем курсе. Естественные науки открыли перед ним целый мир новых сведений: он уразумел и трав прозябанье, и с ним заговорила морская волна. Он узнал жизнь земного шара, каким образом он образовался, - как на нем произошли реки, озера, моря; узнал, чем люди дышат, почему они на севере питаются рыбой, а на юге рисом. Словом, вся эта природа, интересовавшая его прежде только каким-нибудь очень уж красивым местоположением, очень хорошей или чрезвычайно дурной погодой, каким-нибудь никогда не виданным животным, стала теперь понятна ему в своих причинах, явилась машиной, в которой все было теснейшим образом связано одно с другим. Из изящных собственно предметов он, в это время, изучил Шекспира, о котором с ним беспрестанно толковал Неведомов, и еще Шиллера{188}, за которого он принялся, чтобы выучиться немецкому языку, столь необходимому для естественных наук, и который сразу увлек его, как поэт человечности, цивилизации и всех юношеских порывов. Вне этой сферы, в практической жизни, с героем моим в продолжение этого времени почти ничего особенного не случилось, кроме разве того, что он еще больше возмужал и был из весьма уже немолодых студентов. У Еспера Иваныча он продолжал бывать очень редко, но и то делал с величайшим усилием над собой - до того ему там было скучно.
   Анна Гавриловна, впрочем, раз рассказала ему несколько заинтересовавший его случай:
   - Клеопатра-то Петровна, слышали, опять сошлась с мужем, приехала к нему: недолго, видно, продержал ее господин Постен.
   - Я уж ничего тут и не понимаю, - сказал Павел.
   - Поймешь этакую лукавицу... Смела ли бы другая, после этого, приехать к мужу!..
   - Что же муж-то сам?.. - возразил Павел.
   - Что муж-то?.. Он добрый; пьяный только... Пишет, вон, к Есперу Иванычу: "Дяденька, Клеопаша опять ко мне приехала; я ей все простил, потому что сам неправ против нее был", - проговорила Анна Гавриловна: она все еще продолжала сердиться на Фатееву за дочь.
   С Мари Павел больше уже не видался. Вскоре после его первого визита к ней муж ее, г.Эйсмонд, приезжал к нему, но не застал его дома, а потом через полгода они уехали с батареей куда-то в Малороссию. Любовь к Мари в герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи:
   Мой милый друг, с тобой схоронены
   Всех лучших дней моих воспоминанья,
   И в сердце, как в гробу, затаены
   Речей твоих святые обаянья.
   В номерной жизни тоже не произошло ничего особенного; постояльцы были те же, и только Анна Ивановна выдержала экзамен на гувернантку и поступила уже на место. Неведомов, расставшись, таким образом, с предметом своей страсти, впал в какую-то грустную меланхолию и часто, сидя в обществе своих молодых товарищей, по целым часам слова не проговаривал. M-me Гартунг давным-давно уже, разумеется, поправилась в своем здоровье, и Павел познакомился с нею лично; оказалось, что это была довольно еще молодая, не слишком дурная собой и заметно начинающая полнеть немка. От Ваньки своего Павел узнал, что m-me Гартунг была любовница Салова, и что прежде она была blanchisseuse* и содержала прачечное заведение; но потом, когда он сошелся с ней, то снял для нее эти номера и сам поселился у ней. Макар Григорьев тоже иногда заходил к Павлу в номера, принося к нему письма от полковника, который почему-то все-таки считал вернее писать к Макару Григорьеву, чем прямо на квартиру к сыну. Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: "Христос воскресе!"
   ______________
   * прачка (франц.).
   - Так, точь-в-точь, глупый народ этакий, лопалы! - подтвердил и Макар Григорьев.
   Петин тоже попробовал было представить Макару Григорьеву змею, переползавшую через пеньки, и при этом сам переполз через стул, но как-то не угодил этим Макару Григорьеву, потому что тот впоследствии отзывался о нем Павлу: "Нет, барин этот хоть и длинен, но без рассудка!" Неведомов, в свою очередь, тоже немало его удивил:
   - Почто это он в подряснике-то ходит? - спросил он после Павла.
   - Так, ходит, - отвечал тот.
   - Как ходит? Ведь, грех, чай! - продолжал Макар Григорьев с крайним удивлением.
   - Что ж за грех? - спросил в свою очередь Павел.
   - Как же не грех? Ризу бы еще он надел! - возражал Макар Григорьев.
   Впрочем, при дальнейшем знакомстве с Неведомовым, тот, кажется, ему понравился.
   - Барин-то добрый, надо быть, и умный, а поди как прокуратит, - говорил он все-таки с удивлением.
   Но Салова он решительно возненавидел. Тот, увидев его в первый раз у Павла, взглянул на него сначала чересчур свысока, а потом, узнав, что он богатый московский подрядчик, стал над ним подтрунивать.
   - Что, кармашек толст, толст от бочек-то? - спрашивал он его насмешливо, показывая на карман.
   - Не толще, чем у вашего папеньки. Я бочки делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, - отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что отец Салова был винный откупщик, - кто почестнее у этого дела стоит, я уж и не знаю!.. - заключил он многознаменательно.
   - Оба честны, должно быть, оба честны! - произнес, нисколько не смутившись, Салов.
   Вообще, он был весьма циничен в отзывах даже о самом себе и, казалось, нисколько не стыдился разных своих дурных поступков. Так, в одно время, Павел стал часто видать у Салова какого-то молоденького студента, который приходил к нему, сейчас же садился с ним играть в карты, ерошил волосы, швырял даже иногда картами, но, несмотря на то, Салов без всякой жалости продолжал с ним играть.
   - Вы его почти наверное обыгрываете, - заметил ему как-то раз Павел, когда студент, совсем уже проигравшись, ушел.
   - Совершенно наверное: сколько хочу у него, столько и выиграю, отвечал Салов.
   - Но, как же? Ведь, это нечестно! - возразил ему Павел.
   - Чем же нечестно? Отец-дурак дает этому мальчишке столько денег, что он бы разврату на них мог предаваться, а я оберу их у него и по крайней мере для нравственной жизни его сберегу!
   Невдолге после того, Салов не преминул и с самим Павлом сыграть небольшую плутовскую штучку. Однажды тот, придя к нему, увидел на столе шашки и шашешницу.
   - Это вы зачем себе приобрели? - спросил Павел.
   - Да так, кое-кто из знакомых играют в шашки, а у меня их не было; вот я их и приобрел.
   - А сами вы играете? - спросил Вихров.
   - Почти нет, - отвечал Салов совершенно искренним голосом. - А вы играете?
   - Я играю, - отвечал Павел. Он, в самом деле, недурно играл. - Давайте, сыграем! - прибавил он.
   - Что? Нет! Вы меня обыграете, - возразил Салов, однако сел. - Что же, мы даром будем играть?
   - Разумеется, - отвечал Павел.
   - Ну, я ни во что и никогда не игрывал даром. Давайте, сыграемте на обед у Яра.
   - Хорошо! - сказал Павел.
   Они сыграли. Павел проиграл и тотчас же повел Салова к Яру. Когда они, после вкусных блюд и выпитой бутылки хорошего вина, вышли на улицу, то Салов, положив Павлу руку на плечо, проговорил:
   - Я, душенька, может быть, первый игрок в Москве, как же вы смели со мной сесть играть?
   - Зачем же вы сказали, что вы не умеете совсем играть?
   - Понадуть вас хотел. По крайней мере, на обед у Яра выиграть желал, отвечал с удовольствием Салов.
   - Черт знает что такое! - произнес Павел, не могший хорошенько понять, ложь ли это, или чистая монета.
   В Новый год, в Васильев день, Салов обыкновенно справлял свои именины. M-me Гартунг, жившая, как мы знаем, за ширмами, перебиралась в этот день со всем своим скарбом в кухню. Из столовой, таким образом, являлась очень обширная комната, которую всю уставляли принесенною из других номеров мебелью; приготовлялись два-три карточных стола, нанимался нарочно официант, который приготовлял буфет и ужин. В последние именины повторилось то же, и хотя Вихров не хотел было даже прийти к нему, зная наперед, что тут все будут заняты картами, но Салов очень его просил, говоря, что у него порядочные люди будут; надобно же, чтоб они и порядочных людей видели, а то не Неведомова же в подряснике им показывать. Павел согласился и пришел, и первых, кого он увидел у Салова, это двух молодых людей: одного - в щеголеватом штатском платье, а другого - в новеньком с иголочки инженерном мундире. Он развел руками от удивления: это были два брата Захаревские.
   - Вот, уж никак не ожидал вас встретить здесь, - заговорил он, здороваясь с обоими братьями.
   - И мы уж никак не ожидали, - отвечали они оба в один голос.
   - Но давно ли вы в Москве и откуда?
   - Мы из Петербурга и едем на службу, а здесь - проездом, - отвечал правовед.
   - Но куда же и чем?
   - Оба в один город: я назначен товарищем председателя, а брат прикомандирован к округу.
   - И, вероятно, тоже скоро получу назначение на дистанцию, - подхватил не без важности инженер.
   - Но как же вы сюда-то попали? - продолжал расспрашивать Павел.
   - Ну, вот этого мы и сами не знаем - как, - отвечал инженер и, пользуясь тем, что Салов в это время вышел зачем-то по хозяйству, начал объяснять. - Это история довольно странная. Вы, конечно, знакомы с здешним хозяином и знаете, кто он такой?
   - Он студент, - отвечал Павел.
   - Если студент, так еще ничего, а то и жулик какой-нибудь мог быть. Вообразите: мы вчера с братом поехали к Сретенским воротам - понимаете? Нельзя же такой первопрестольной столице, как Москве, не оказать этой чести! Вошли и видим: в общей зале один господин, без верхнего платья, танцует с девицами, сам пьет и их поит шампанским, потом бросился и к нам на шею: "Ах, очень рад!.. Шампанского!" - почти насильно заставил нас выпить... Мы тоже с своей стороны, разумеется, поставили бутылку, и пошла потеха, да так всю ночь... Когда расставались, то обнимались и целовались, и он нас просил сегодня непременно приехать к нему, потому что он именинник. Мы с братом, так как нечего делать было нынче вечером, взяли да и приехали.
   Инженер рассказал все это очень простодушным тоном, как будто это была самая обычная форма жизни человеческой. Правовед же, напротив того, поморщивался.
   - К чему все эти подробности? - произнес он с укором брату.
   К Салову, между тем, пришел еще гость - какой-то совершенно черный господин, с черными, но ничего не выражающими глазами, и весь в брильянтах: брильянты были у него в перстнях, брильянты на часовой цепочке и брильянтовые запонки в рубашке.
   - А что, господа, пока никто еще не приехал, не сыграть ли нам в карты? - спросил Салов совершенно легким и непринужденным голосом, обращаясь к братьям Захаревским.
   - Я совершенно не играю, - отвечал правовед.
   - А вы? - спросил Салов инженера.
   - Я играю-с, - отвечал тот.
   - Ну, так сыграемте! А вы, Николай Гаспирович, хотите? - отнесся он к черноволосому господину.
   - Хорошо, - отвечал тот, и на грубом лице его заметно отразилось удовольствие.
   - По чем же мы играем? - спросил Салов - и опять каким-то легким и ветреным голосом.
   - Я играю от одной до пяти копеек, - отвечал инженер.
   - Ну, так мы и будем играть по пяти, - сказал Салов и написал на столе 100 ремизов.
   - Нет, вы потрудитесь поставить только 50, - сказал инженер.
   - Почему же только? - спросил с удивлением Салов.
   - Потому что нам с братом надо еще в другое место ехать, а игра может затянуться.
   - В какое место еще ехать? - спросил правовед с удивлением, вслушавшись в их разговор.
   - Ну, как же, ведь разве ты не знаешь? - сказал инженер с ударением.
   Правовед замолчал и уже больше ничего не возражал.
   Салов, черный господин и инженер стали играть. Прочие посетители, о которых говорил Салов, что-то не приезжали, а потому Павел все время разговаривал с правоведом.
   - Как велика и грязна ваша Москва сравнительно с Петербургом, - это деревня какая-то! - сказал правовед.
   - Почему же уж и деревня? - возразил Павел.
   - Эти деревянные дома, кривые улицы, - продолжал правовед.
   - В Москве надобно искать не того, а историю русского народа и самый народ!.. Видеть, наконец, святыню!.. - говорил Павел.
   - Да, прекрасно, но надобно, чтобы одно при другом было. Нельзя же, чтоб столица была без извозчиков! Мы с братом взяли дрожки здешние, и едва живые приехали сюда.
   Инженер в это время встал из-за стола и, выкинув на стол двадцатипятирублевую бумажку, объявил, что он больше играть не будет.
   - Да полноте, припишемте еще! - уговаривал его Салов.
   - Нет-с, я не расположен больше играть, - отвечал инженер явно насмешливым голосом.
   Черноволосый господин сидел молча - и как-то мрачно сопел.
   - Отчего ты не хочешь больше играть? - спросил правовед брата, когда тот подошел к нему.
   - Этот господин въявь передергивает и подтасовывает карты, - сказал инженер, вовсе не женируясь и прямо указывая на черного господина, так что тот даже обернулся на это. Павел ожидал, что между ними, пожалуй, произойдет история, но черноватый господин остался неподвижен и продолжал мрачно сопеть.
   - Может быть, тебе это так показалось, - возразил правовед брату.
   - Какое показалось! Сделай милость, я вольты-то сам умею передергивать, - объяснил тот. - Наконец, у него все брильянты фальшивые.
   - Как фальшивые? - спросил Павел.
   - Поддельные, ничего не стоят. Я настоящие брильянты за версту отличу, - отвечал инженер.
   - В таком случае, уедем отсюда поскорее, - сказал ему вполголоса брат.
   - Зачем? - возразил тот. - Он ужинать оставлял! У этаких господ ужин всегда бывает отличный.
   Вихров начал уже со вниманием слушать этого молодого человека; он по преимуществу удивил его своей житейской опытностью. Салов, заметно сконфуженный тем, что ему не удалось заманить молодого Захаревского в игру, сидел как на иголках и, чтоб хоть сколько-нибудь позамять это, послал нарочно за Петиным и Заминым, чтоб они что-нибудь представили и посмешили. Те, очень довольные таким приглашением, сейчас же явились и представили сначала возвращающееся с поля стадо или, по крайней мере, все бывающие при этом звуки. Кроме того, Замин представил нищую старуху и лающую на нее собаку, а Петин передразнил Санковскую{195} и особенно живо представил, как она выражает ужас, и сделал это так, как будто бы этот ужас внушал ему черноватый господин: подлетит к нему, ужаснется, закроет лицо руками и убежит от него, так что тот даже обиделся и, выйдя в коридор, весь вечер до самого ужина сидел там и курил. В оставленном им обществе, между тем, инженер тоже хотел было представить и передразнить Каратыгина{195} и Толченова{195}, но сделал это так неискусно, так нехудожественно, что даже сам заметил это и, не докончив монолога, на словах уже старался пояснить то, что он хотел передать. Ужин последовал, как и ожидал инженер, почти роскошный, с отличным вином, с фруктами. Петин опять принялся дурачиться и представлять баядерку, которая подносит султану различные вкусные блюда. Султаном, разумеется, был выбран тот же черноватый господин, и при этом Петин кланялся ему не головой, а задом. Черноватый господин, в свою очередь, сделал вид, что как будто бы все это ему очень нравилось, и хохотал от души. Но Павел во весь вечер был мрачен и сердит. Подлость Салова и желание его заманить и обыграть инженера были уже слишком явны; но ему тяжело было убедиться в этом, потому что Салов все-таки был его приятель. На другой день, он обо всем этом происшествии рассказал Неведомову; но того, кажется, нисколько это не поразило и не удивило.
   - Да, господин, развращенный в корень! - произнес он. - Натура страстная и даже даровитая, но решительно принявшая одно только дурное направление.
   - Вы знаете, с этаким господином и знакомому быть не совсем приятно, проговорил Павел.
   - Конечно! - подтвердил Неведомов. - А какую он теперь еще, кажется, затевает штуку - и подумать страшно! - прибавил он и мотнул с грустью головой.
   - Какую же? - спросил было Павел.
   - И говорить пока не хочу! - отвечал Неведомов и затем погрузился в глубокую задумчивость.
   Вскоре после того Салов, видимо уже оставивший m-me Гартунг, переехал даже от нее на другую квартиру. Достойная немка перенесла эту утрату с твердостью, и, как кажется, более всего самолюбие ее, в этом случае, было оскорблено.
   - Пускай поищет себе другую такую!.. Пускай! - говорила она.
   Вихров, через несколько месяцев, тоже уехал в деревню - и уехал с большим удовольствием. Во-первых, ему очень хотелось видеть отца, потом посмотреть на поля и на луга; и, наконец, не совсем нравственная обстановка городской жизни начинала его душить и тяготить!
   VIII
   РАЗНЫЕ МОТИВЫ ИЗ ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ
   У полковника с год как раскрылись некоторые его раны и страшно болели, но когда ему сказали, что Павел Михайлович едет, у него и боль вся прошла; а потом, когда сын вошел в комнату, он стал даже говорить какие-то глупости, точно тронулся немного.
   - Что тебе к ужину велеть приготовить? - произнес он, стоя посередине комнаты с каким-то растерявшимся взором. - Погоди, постой, я пошлю сейчас в Клецково и оттуда отличнейших фруктов из оранжереи велю тебе привезти.
   - Не нужно, папаша; я, ей-богу, фруктов не ем, - урезонивал его Павел.
   - Ну, так вот что!.. Афимья! - крикнул полковник.
   Он за последнее время сильно постарел, и Афимья, тоже уже совсем сделавшаяся старушонкой, явилась.
   - У тебя некоторые наливки не подварены. Мы не знаем, какие еще Павлу Михайловичу понравятся и какие он будет кушать, так подвари все, чтобы все были подслащены.
   Павел при этом несколько даже удивился; отец прежде всегда терпеть не мог, чтобы он хоть каплю какого-нибудь вина перед ним пил, а тут сам поить хочет: видно, уж очень обрадовался ему!
   Полковник после этого зачем-то ушел к себе в спальню и что-то очень долго там возился, и потом, когда вышел оттуда, лицо его и вообще вся фигура приняли какой-то торжественный вид.
   - Павел Михайлович, - начал он, становясь перед сыном, - так как вы в Москве очень мало издерживали денег, то позвольте вот вам поклониться пятьюстами рублями. - И, поклонившись сыну в пояс, полковник протянул к нему руку, в которой лежало пятьсот рублей.
   - Зачем, папаша, это совершенно не нужно! - говорил Павел, не беря сначала денег.
   - Ни-ни! Извольте брать и слушаться! - прикрикнул полковник.
   Павел, нечего делать, взял и горячо поцеловал у отца руку.
   - Теперь пошлите Ивана ко мне! - крикнул полковник.
   Иван, разумеется, сейчас же явился.
   - Так как вы, Иван, сберегли барина и привезли его мне жива и невредима, то вот вам за это двадцать пять рублей награды!..
   И полковник, в самом деле, подал Ивану двадцать пять рублей.
   - Они сами себя берегли-с без меня-с, что - я? - отвечал на этот раз Иван почему-то с совершенно несвойственным ему смирением.
   - Спать вы можете, если хотите, в сенях, в чулане, на наших даже перинах, - разрешил ему полковник.
   - Нет, уж я у мамоньки ночую, - отвечал Ванька.
   - Да ведь жарко там, дурак! - возразил полковник.
   - Я - на сеновале. Там важно!
   - Там важно! - подтвердил и полковник.
   Ванька ушел.
   Михаил Поликарпович после того, подсел к сыну и - нет-нет, да и погладит его по голове. Все эти нежности отца растрогали, наконец, Павла до глубины души. Он вдруг схватил и обнял старика, начал целовать его в грудь, лицо, щеки.
   - Вот как, а! - отвечал ему на это полковник. - Ах, миленький мой! Ах, чудо мое! Ах, птенчик мой! - продолжал вскрикивать старик и, схватив голову сына, стал покрывать ее поцелуями.
   Павел, наконец, вырвался из отцовских объятий, разрыдался и убежал к себе в комнату. Полковник, тоже всхлипывая, остался на своем месте.
   - А, каков шельмец, а! - говорил он, пришедши в комнату к Афимье.
   - Ну, батюшка, известно! - сказала ему что-то такое та.
   Вследствие разного рода гуманных идей и мыслей, которыми герой мой напитался отовсюду в своей университетской жизни, он, в настоящий приезд свой в деревню, стал присматриваться к быту народа далеко иначе, чем смотрел прежде. Он, например, очень хорошо знал, что кучер Петр мастерски ездит и правит лошадьми; Кирьян, хоть расторопен и усерден, но плут: если пошлют в город, то уж, наверно, мест в пять заедет по своим делам. Мужик Семен - и добрый, и старательный, а все как-то у него не спорится: каждый год хлеба у него не хватает! Стряпуха Пестимея верна - и самой себе никогда ничего не возьмет; но другие, из-под рук ее, что хочешь бери - никогда не скажет и не пожалуется.