Понизовский В М. Заговор генералов

преждевременного корниловского тезиса: "ответственность перед собственной
совестью". Даже центральному комитету эсеров отныне боевая организация
должна была подчиняться лишь в одном - в решениях, на кого направить удар.
А кто, когда и как осуществит его - это касалось только их, членов схимы.
Они сами выделяли из своей среды и "члена-распорядителя", который
становился полновластным диктатором. Их "членом-распорядителем" стал Евно
Азеф...
В начале четвертого года Азеф поручил Савинкову организовать покушение
на тогдашнего министра внутренних дел фон Плево. Савинков блестяще
осуществил план. Руками московского универсанта Егора Сазонова.
Он помнит - будто произошло вчера... Петербург, летнее утро,
Измайловский проспект, пыльные камни. На мостовой распростертый Егор,
раненный близким взрывом, а рядом разнесенная в щепы министерская карета.
Сазонова там же и схватили. Осудили на бессрочную каторгу. Семь лет назад
он отравился в Горно-Зерентуйской каторжной тюрьме - в знак протеста против
телесных наказаний, примененных к политическим. Савинков же после убийства
фон Плеве вернулся в Женеву, был кооптирован в члены центрального комитета.
Евно Азеф назначил его своим заместителем в боевой организации.
Следующим они наметили великого князя Сергея Владимировича,
генерал-губернатора Москвы, дядю Николая II. Его убийство должно было
явиться роковым предостережением самому царю. Опять организацию теракта
Азеф поручил Савинкову. Борис Викторович выбрал исполнителем московского
универсанта Ивана Каляева, с которым два года назад бежал из Вологды. Все
подготовили на второе февраля пятого года. Поздним вечером карета великого
князя катила через Воскресенскую площадь - генерал-губернатор возвращался
со спектакля в Большом театре. За час до этого Савинков из рук в руки
передал бомбу метальщику и теперь наблюдал издалека. Вот карета поравнялась
с Каляевым. Иван сделал движение... Но бомбу не бросил. Струсил?.. "Нет, -
объяснил ему через несколько минут белый, как сама смерть, студент. - В
карете я увидел рядом с князем женщину и двух детей..."
Непростительная сентиментальность. Как оказалось потом, в карете ехали
жена Сергея Александровича, а также дочь и сын великого князя Павла. Сын,
Дмитрий, чудом оставшийся в живых в тот день, в декабре шестнадцатого года
участвовал в убийстве Григория Распутина...
Каляев бросил бомбу спустя два дня. Сейчас, сидя в кресле царского
кабинета, Савинков живо восстановил и ту картину. Зима. Валит снег. Два
часа пополудни. Борис Викторович передает Каляеву завернутую в газету
бомбу. Целует в губы. Студент уходит в сторону Никольских ворот Кремля.
Через несколько минут с той стороны доносится эхо взрыва... Иван Каляев был
повешен в Шлиссель-бургской крепости.
Сколько было потом удачных и неудачных покушений!.. Сколько было
казнено самих боевиков и участников эсеровского подполья в России!.. А
потом - взрывом куда более оглушительным, чем от их панкластитовых бомб, -
разоблачение Азефа, как старейшего секретного сотрудника охранки, ставшего
платным агентом еще четверть века назад. В ту памятную ночь шестого января
девятого года Савинков должен был учинить "члену-распорядителю" последний
допрос, а затем... Но накануне Азеф скрылся из Парижа.
"Христос, Христос! Тернисты все пути, ведущие на мрачную Голгофу..."
После опустошительных разгромов, а главное - после разоблачения Азефа,
боевая организация эсеров перестала существовать. По существу, распалась,
раздробившись на мелкие осколки, и сама партия социалистов-революционеров.
Савинков порвал с ней, отошел от всякой партийной деятельности, занялся
журналистикой и литературой. Выбрал псевдоним "В. Ропшин". Роман "Конь
бледный" принес ему известность. Когда началась мировая война, он стал
корреспондентом русских изданий на франко-германском фронте. Подписчики
"Нивы" и "Русского инвалида", читая очерки с театра действий союзников и
российского эскпедиционного корпуса во Франции, не догадывались, что под
фамилией Ропшина сокрыто имя страшного, трижды проклятого в империи
террориста.
Теперь, в апреле семнадцатого года, он впервые легально вернулся в
Россию. Зачем?.. Чтобы осуществить давнее, тайное, неудовлетворенное. Он
еще в юности осознал, что он - избранный. Обреченный на счастье испытывать
муки жажды крови. Ибо он, по Ницше, личность.
В обществе, по Ницше, - и в этом Савинков следовал за своим кумиром
безоговорочно - существуют две нравственности: одна, предопределенная для
обыкновенных смертных, гласит "не убий", "не укради", "возлюби ближнего,
как самого себя" и так далее; другая же нравственность - для правителей,
коим все разрешено и дозволено, и нет над ними суда ни земного, ни вышнего.
Ибо, как вещал философ, "человечество скорее средство, чем цель.
Человечество - просто материал для опыта, колоссальный излишек
неудавшегося, поле обломков".
Но какая же цель влекла его, Савинкова? Ясно - власть. Над
окружающими, над неведомыми, над всей Россией. Власть жестокая и
беспощадная. Утверждающая его представление об идеале государственности.
По возвращении он восстановил свое членство в партии эсеров, вдруг
возродившейся и завоевавшей популярность среди темной мелкобуржуазной
стихийной массы, ослепленной ура-революционными фразами. Эсеры приняли
Савинкова с распростертыми объятьями. Тотчас с одобрения Совдепа он получил
пост комиссара Юго-Западного фронта. Именно армия и была ему нужна для
начала. Именно на этом Юго-Западном фронте он подобрал оружие по своей руке
- генерала Корнилова. Назвал его имя, когда возникла необходимость заменить
главнокомандующего фронтом. Поднял его с командарма в главкомы, а заодно с
генерал-лейтенанта в полные генералы. Ему же и продиктовал знаменитую
телеграмму: "Я, генерал Корнилов, вся жизнь, которого..." - с требованием
введения смертной казни на фронте. Савинкову это надобно было и для
последующего: не бросать же в нынешних условиях панкластитовые бомбы под
экипажи одиночек. Наконец, легко нажав на Керенского, он сделал Корнилова и
верховным главнокомандующим. И ныне он делает все возможное, чтобы окружить
имя главковерха в глазах публики ореолом героя.
Савинков мог считать, что сам породил джинна. И все же кое-что не
нравилось ему в последнее время и в замашках генерала, и в том, что
происходило ныне в ближайшем окружении главковерха. Первым делом -
распалившееся честолюбие Лавра Георгиевича. Дошли слухи, что он тешит себя
мыслью о "белом коне". Узнав об этом, Борис Викторович явился в
губернаторский дворец, попросил Корнилова остаться с ним с глазу на глаз.
Хотя внешне генерал был спокоен, по Савинков уловил - трепещет. Это было
заметно по плотно сжатым губам, блестящим глазам и вздрагивающим пальцам
Лавра Георгиевича. Савинков знал - его боятся все. Завел разговор о
незначительном, а затем, глядя в лицо главковерха, меланхолично, с
некоторой грустью проговорил: "Если вы, генерал, или всякий другой, почли
бы возможным провозгласить себя диктатором, то предо мной встала бы
необходимость и желание расстрелять вас... как и всякого другого, кто
поставил бы перед собою такую цель". И замолчал. После долгой паузы
Корнилов ответил: "Я к диктатуре не стремлюсь". "Вот и славно. Значит, мы
превосходно понимаем друг друга".
Все же успокаиваться на этом Савинков не стал. Откуда у набитой
опилками куклы в генеральском мундире могли появиться собственные желания?
Не-ет, это кто-то другой, как во время представления в балагане, подает
из-за ширмы голос за марионетку-Петрушку. Кто же?.. Филоненко?.. Молод,
глуп и предан. К тому же не осмелится, ибо трусоват. И ни с кем, кроме
Бориса Викторовича, не связан. Но что это за фигура, обнаружившаяся при
Ставке: Завойко?..
Савинков приказал начальнику контрразведки полковнику Медведеву:
"Установите самое тщательное негласное наблюдение за ординарцем генерала
Корнилова рядовым Завойко. Проследите его связи. Обо всем интересном
докладывайте немедленно". "Будет исполнено!" - подобострастно, как и
следовало, ответил, вытянувшись, тот.
Если станет необходимым, Савинков в любую минуту откажется от
Корнилова. И разделается с Керенским. Министр-председатель уже играет не по
правилам: Савинков рассчитывал, что после пертурбации с недавним составом
кабинета премьер предложит ему пост военного министра. Керенский пожадничал
- удостоил лишь портфеля управляющего, иными словами - товарища министра.
Это ему зачтется. Хотя не в портфелях и креслах нынче дело. Савинков
терпеть не может постепеновщины. Как и при подготовке террористического
акта, нужно все тщательно рассчитать, назначить метальщика и выбрать
момент.
"Мой враг дрожит перед своей судьбой..." Савинков был поэтом террора.
Но сам, как ни странно, стихов не писал. Зато любил и знал на память почти
все стихи поэта и лучшего своего друга, которого горячо поцеловал в губы,
вручая ему завернутую в газету бомбу и направляя в сторону Никольских
ворот, на верную гибель, - Ванюшу, Ивана Платоповпча Каляева...
Александр Федорович ерзнул за своим, бывшим императорским, столом и
оторвал Бориса Викторовича от его меланхолических мыслен.
- Вы вполне убеждены, что аресты произвести необходимо?
- Не только убежден, но и решительно настаиваю на этом.
Керенский протянул руку к чернильному прибору. Взял перо. Опробовал
его, обмакнув в серебряную чашу. Перо также некогда принадлежало Александру
III. Какие письмена выводило это перо в руке самодержца?..
И все же он медлил поставить сейчас свою подпись под списком.
Вчера Керенский тщательно исследовал досье генерала Корнилова.
Биографию. Послужной список. Представления к званиям и наградам. Все это
было по-канцелярски выхолощено и пивелировано. Но министр-председатель
обратил внимание на собственноручные распоряжения и предложения генерала.
На памятную телеграмму, начинавшуюся словами: "Я, генерал Корнилов, вся
жизпь которого..." - и заканчивавшуюся фразой: "Если правительство не
утвердит предлагаемых мною мер... то я, генерал Корнилов, самовольно слагаю
с себя полномочия главнокомандующего". Вепрь проявил свой характер!.. Но
тогда, в сумятице тех ужасных часов, когда отовсюду сыпались донесения об
отступлении, Керенский не обратил внимания на другое, что приковало его
взор вчера: к телеграмме Корнилова была приложена шифровка от комиссара
Юго-Западного фронта: "Я со своей стороны вполне разделяю мнение генерала
Корнилова и поддерживаю высказанное им от слова до слова." И подпись:
"Савинков". II еще: вырезка из газеты "Русское слово", и в ней, в номере за
одиннадцатое июля, полный текст телеграммы главкою-за, слово в слово! Такой
же строго секретной и шифрованной, как позднейший ультиматум!.. Странное,
поистине удивительное совпадение... Керенский превосходно знал силу
печатного слова. Сам, в бытность присяжным поверенным, к каким только
ухищрениям не прибегал, чтобы появилось его имя на газетных страницах.
Пресса создает популярность, в ее власти вознести в кумиры толпы или
низвергнуть в прах. В случаях с телеграммами Корнилова она играла на
повышение курса его акций. Неужели прямолинейный генерал оба раза сам...
Нет. Исключено. Абсолютно супротивно его характеру. Кто же тогда? Савинков?
Кому на Руси не известно его характерное лицо с мечтательно-спокойными
серыми глазами?.. Беллетрист, убийца. От одного лишь звука его имени
трепетали великие князья и министры... Сподвижник Азефа, руководитель
боевой организации эсеров. Но как он оказался здесь теперь? Кажется,
объявился вдруг в должности комиссара Юго-Западного фронта. А потом? Черт
его знает. Deus ex machina [Бог из машины (лат.)]. Вернее, дьявол. А теперь
сам Керенский назначил его управляющим главного своего имения - военного
министерства.
Вот и сейчас, как бы углубленный в изучение списка, представленного
управляющим, Керенский не столько оценивал каждую предложенную к ликвидации
фамилию, сколько размышлял о сидящем напротив него человеке. Когда Савинков
входит в кабинет с засунутыми в карман руками, не знаешь, что он вынет -
портсигар или пистолет. Убивающий взгляд. Смотрит - будто грустит о том,
что вынужден загубить твою жизнь. Плечи атлета, а пальцы пианиста. Тонкие и
белые, с отполированными и покрытыми бесцветным лаком ногтями. Бледные
щеки. "Конь бледный". А видятся пятна крови на пальцах и каинова печать на
щеках. Упаси боже иметь такого своим врагом!.. Наверное, поэтому Керенский,
действуя инстинктивно, и приблизил Савинкова. Чтобы чувствовал тот
взаимосвязанность. Но чего жаждет Савинков для себя? Министерского поста?
Керенский не постоит - дай только срок. Но ведь это именно Борис Викторович
тогда, в салон-вагоне на обратном пути из Ставки, после совещания с
заносчивыми генералами, назвал ему имя Корнилова. И настоял. И давал все
последующие советы. Хочет сгладить остроту нежданно начавшегося
противоборства между министром-председателем и главковерхом?.. А эти
газеты?.. Что за игра?..
Пусть не все ее условия, но первое Керенский разгадал. Теперь ему ясна
расстановка сил. А это уже наполовину победа!..
Он почувствовал облегчение. Даже удовлетворение. Нет, друзья, меня не
обведете! Был уже один претендент. Где он? Тю-тю, за океаном!..
Этим претендентом был адмнрал Колчак. Исход их первой встречи оказался
схожим: непримиримая неприязнь друг к другу. "С революцией я целоваться не
склонен". А в газетах: "Суворовскими знаменами не отмахиваются от мух -
пусть князь Львов передаст власть адмиралу Колчаку". И листовки в таком же
роде. Керенский предложил адмиралу немедленно отбыть в Новый Свет. Предлог:
американский флот собирается действовать против Дарданелл, и опыт бывшего
главнокомандующего Черноморским флотом может весьма пригодиться
адмиралам-янки. Колчак не торопился с отъездом. Министр-председатель
направил к нему на квартиру правительственного курьера: "Немедленно отбыть,
а также донести, отчего до сего часа не выполнено предписание". Ответа он
не получил. Но неделю назад адмирал покинул столицу. Вот так-то!.. Хоть и
полны амбиций, а умом узки. Куда вам, господа, до орлиных высот
государственности!..
Артистическая натура Александра Федоровича была подвержена быстрой
смене настроений. Но меланхолия и пессимизм овладевали им редко. Над всеми
предчувствиями, предощущениями ему светила в туманно-розовой мгле
путеводная звезда. Он был рожден под знаком Тельца, в апреле, а это был
знак огня, определявший характер сильный и властный, одаренный жизненной
энергией, обладающий талантами государственного деятеля. Александр
Федорович верил своему гороскопу.
- Так, значит, решительно настаиваете, дорогой Борис Викторович? Что
ж, могу выразить лишь благодарность - я тоже одобряю аресты означенных лиц.
Он снова ткнул перо в императорскую чернильницу и размашисто подписал
список.

3

Наденька уснула в своей боковушке, а Антон остался в горнице, чтобы
дождаться все же ее брата Сашку.
Час назад он как мог постарался успокоить девушку: "Пойми, ты мне как
родная... Ты не только сестра милосердия, ты как моя родная сестренка... Я
всей душой благодарен тебе... Но благодарность - это не любовь, пойми..."
Но разве можно что-нибудь объяснить?..
Девушка выплакалась на его плече и покорно ушла в свою комнатенку. О
Сашке же сказала: "Он днюет и ночует на "Айвазе", вернется домой аль нет -
не знаю..."
И вот теперь, отвалившись к стене и подремывая, Антон терпеливо ждал.
Дождался. На крыльце затопало. Дверь распахнулась.
- А! Здорово, Антон Владимыч! Возвернулся? Опять побитый? - парень
показал на его обвязанную бинтом голову.
- Пустяки. Ты-то как?
- Бастуем. Хозяева вообще завод на замок закрывать надумали. Так мы
порешили: займем цехи и будем держаться насмерть. При Николашке и не такое
бывало - выдюжим.
- Правильно. Сила в ваших руках. Твердо стойте на своем, - одобрил
Путко. - А у меня к тебе все та же забота - сведи к товарищам по комитету.
Я сам сунулся туда-сюда - никого найти не смог.
- Да, нашего Горюнова и многих других Керешка укатал в тюрьмы...
Ничего, кровью харкать будет за это - придет час... А вас сировожу. Только
айда зараз, а то времени у меня в обрез.
- Отлично! Мне и надо как можно скорей.
Антон натянул шинель. И они отправились по ночным улицам.
Сашка привел его в большой дом на Литовской. Позвонил. В неосвещенную
прихожую вышел мужчина. Пригляделся:
- А, Антон-Дантон!
- Да никак Василий? - обрадовался Путко. - Все дороги ведут в Рим!
Вы-то и нужны мне больше всего!
Они обнялись, как старые друзья.
- Коль так, прощевайте - у меня своих забот полон рот, - сказал Сашка,
делая шаг к двери.
- Завтра явишься ровно в десять утра, - напутствовал его Василий, а
когда дверь за парнем захлопнулась, сказал: - Наш. Молодой кадр. Связной
городского и районного комитетов. - Повел Антона в комнату. - Ну, кто
первым будет рассказывать?
- Вы, конечно.. У меня там что? "По пехоте противника, прицел сто -
огонь!" А вот вы тут наварили каши.
- Это уж точно!
И Василий начал рассказ обо всем, что произошло в Петрограде с
июльских дней.
- Наиглавнейшее - состоялся съезд партии. Только вчера закончился.
- Что же решили?
- Обсудили положение в стране и наметили курс. Вот, прочти "Манифест"
съезда, - он протянул листок, отгек-тографированный, как те давние
подпольные прокламации. Антон начал внимательно читать:
"...Керенский провозглашает лозунг "изничтожить большевиков" и
посылает "от имени русского народа" телеграмму ближайшему родственнику
Вильгельма Гоген-цоллерна и Николая Романова, английскому королю Георгу.
Лозунг революции: "Мир хижинам, война дворцам" заменяется лозунгом: "Мир
дворцам, войпа хижинам".
Но рано торжествует контрреволюция свою победу. Пулей не накормить
голодных. Казацкой плетью не отереть слезы матерей и жен. Арканом и петлей
не высушить море страданий. Штыком не успокоить народов. Генеральским
окриком не остановить развала промышленности.
Работают подземные силы истории... Крестьянам нужна земля, рабочим
нужен хлеб, и тем и другим нужен мир. По всему земному шару залетали уже
буревестники...
Готовьтесь же к новым битвам, наши боевые товарищи! Стойко,
мужественно и спокойно, не поддаваясь на провокацию, копите силы, стройтесь
в боевые колонны! Под знамя партии, пролетарии и солдаты! Под наше знамя,
угнетенные деревни!
VI съезд Российской Социал-Демократическон Рабочей партии
(большевиков)".

- Здорово! - сказал Антон. - Борет за душу.
- Поняли из текста: "стройтесь в боевые колонны"? Период мирного
развития революции кончился. Июльский расстрел показал это. Керенский и его
компания взяли курс на подавление революции, на разгром Советов и
солдатских комитетов, на установление открытой диктатуры. Наш курс на
социалистическую революцию остается прежним. Но тактику мы меняем -
начинаем подготовку к вооруженному противоборству.
- Значит, восстание?
- Да. Но тщательно подготовленное. Керенский хотел бы навязать нам
войну сейчас, пока мы еще не собрались с силами. Съезд предупредил: мы не
должны поддаваться на провокации. Организовываться, привлекать на свою
сторону массы - вот что нам нужно сейчас.
- А как Совдепы?
- Владимир Ильич потребовал: лозунг "Вся власть Советам!" необходимо
временно с повестки дня снять - в июльские дни ВЦИК и Петроградский Совдеп
показали себя как жалкие прихвостни Временного правительства. После Первого
Всероссийского съезда Советов во ВЦИКе засилие эсеров и меньшевиков.
Большевиков там почти нет, да и тем, кто избран депутатом, они стараются
заткнуть голос. Зато в пролетарской массе наше влияние растет. Возьми хотя
бы по Питеру: в апреле было шестнадцать тысяч большевиков, а нынче тридцать
шесть тысяч. Подобная картина и в Москве, и по другим центрам. И что
особенно для нас с тобой важно: такая же картина в действующей армии. Или я
не прав?
- Прав, конечно. Июльские дни не только не вызвали упадка настроения
среди моих орлов - наоборот, еще злей стали! Ты представить не можешь, как
мы обрадовались, когда получили первый номер "Рабочего и солдата", а потом
узнали, что собирается и съезд.
- Скажи спасибо своим выборжцам, это благодаря им стало возможным
провести его - так и отметили особо на съезде, - широко повел рукой, как бы
раздвигая стены комнаты и показывая Антону на весь район, Василий. - А с
газетой помучились... Деньги-то, по копейкам и пятакам, быстро собрали
среди рабочих и солдат, да вот где найти типографию? К крупным владельцам и
не совались - те грамотные, сразу бы раскусили, что большевистская. Сколько
искали, наконец с превеликими хитростями нашли - на Гороховой. Типография
"Народ и труд". На одном талере мы верстаем своего "Рабочего и солдата", на
другом - какой-то поп свою "Свободную церковь", а в третьем углу -
меньшевики свои подлые брошюрки.
Он вдруг расхохотался:
- Случай такой однажды произошел: проходит мимо нашего верстака
меньшевик, глянул на оттиск полосы, а на ней статья "Ответ", и под ней
подпись: "Н. Ленин"! Меньшевик тот глаза вытаращил: "Да Ленин же в Германию
удрал!.." Ну, мы ему: "Дурак ты, дурак! Прочти-просветись, статья-то по
самым последним фактам прямо в номер написана!" Он прочел и эдак, будто
между прочим: "А интересно бы узнать, где сейчас находится товарищ Ленин?"
Ишь в товарищи себе, прохвост, захотел! И потом снова: "Интересно, где же
он?" Ну а мы руками разводим: мол, и самим неизвестно.
- Представляю, если бы они узнали... - проговорил Антон. Подумал: "Где
сейчас Владимир Ильич?" Но даже и спрашивать не стал: чему-чему, а уж этому
годы подполья его научили...
- Из предосторожности мы не писали, что "Рабочий и солдат" - орган
"военки": просто "ежедневная газета" РСДРП. Теперь съездом газета
утверждена как центральный орган ЦК, та же "Правда".
- Мы на батарее так сразу и поняли, - кивнул Путко.
- Вот такие пироги, товарищ георгиевский кавалер, - не без гордости
заключил Василий. - Ну а ты с какими гостинцами пожаловал?
Как и тогда, в марте, они незаметно перешли с "вы" на дружеское "ты".
- В Питере я проездом: сделал остановку для рекогносцировки. Держу
путь в Москву - делегирован армко-мом на какое-то Государственное
совещание.
- Во-от оно что! - даже присвистнул Василий. Его светлые брови сошлись
на переносье в узелок. - Это оч-чень важно и оч-чень нам нужно! Как раз
сейчас Центральный Комитет вырабатывает тактическую линию по отношению к
Московскому совещанию. И ты можешь оч-чень нам пригодиться! Пошли.
В передней Василий у зеркала достал из кармана косматый рыжий парик и
натянул его на свой оселедец. Прилепил под нос пышные усы.
- Ну как, хорош? - обернулся к Антону. - Временные имеют желание и
меня засадить в кутузку, да я не хочу задарма харчиться.
В парике, в макинтоше и с тростью в руке он стал неузнаваем. Даже
походка изменилась - этакий столичный фат.
Путь был дальний, на Фурштадтскую. Наконец добрались.
- К сведению: эту квартиру мы снимаем у монахинь женской церковной
общины, - подмигнул Василий. Он был в превосходном настроении.
Они поднялись по лестнице. В большой комнате - несколько человек. На
столах - бумаги, стопки газет. С краю - самовар и чашки на латунном
подносе, горка бутербродов, дым от папирос слоится под абажуром. Василий
подошел к одному из мужчин, сидевших спиной к двери. Что-то сказал. Мужчина
поднялся, обернулся, отодвинул стул.
Он был высок, неимоверно худ. Огромный лоб с поредевшей прядью,
миндалевидный разрез глаз, тонкий нос с нервно вырезанными ноздрями, узкая
бородка. Мужчина вгляделся.
Но первым узнал Антон:
- Товарищ Юзеф!
- Товарищ Владимиров, да? Ну, вечер добры. Точнее - добро утро, - он
кивнул в сторону окна.
Действительно, за стеклами уже светало.
- Так ты, оказывается, знаком с товарищем Дзержинским? - сказал
Василий. - Тогда сам и выкладывай, куда направлен и зачем...
Теперь все сидевшие за столом обернулись и смотрели на Путко.
- Я - член комитета Двенадцатой армии Северного фронта, - сказал ой. -
Делегирован на Московское совещание...


Глава третья
5 августа

1

Антон вернулся на Полго-стровский, в дом под вишнями, где сбросил
вчера свой ранец, когда было уже полное утро нового дня.
- Так и не поспали, Антон... Владимирович? - глянула на него Наденька.
- Я вам постелю. В маминой комнате.
Голос ее дрожал. В нем были и слезы, и обида, и в то же время какое-то
благодарное облегчение.
- Ну что ж, часок у меня есть... - только сейчас он почувствовал, что
устал. - Но в двенадцать хоть за ноги стащи, хорошо?
- Вода уже согрета, можете помыться с дороги. Девушка внесла в горницу
таз, два ведра и вышла. Он с удовольствием стянул с себя пропахшую махрой и
потом одежду, смотал со лба черный от пыли и засохших пятен крови бинт.
А когда проснулся, увидел в дверь комнатенки, что Наденька доглаживает
его брюки, гимнастерка же, как накрахмаленная, висит на плечиках, сверкая
крестами и белоснежным подворотничком.
- Который час, Наденька?
- А я и не глядела, - отозвалась она. Он посмотрел на ходики:
- Ах ты!.. Была б моим вестовым, на гауптвахту бы посадил!
Девушка принесла его одежду, сложила на стуле перед кроватью: