Понизовский В М. Заговор генералов

платьица?.. Он разжал ладони.
- А что в городе делается?
Уже давно Надя была, не зиая того, исправным его информатором. На
каждое дежурство она приносила новости.
На следующий день после девятого января рассказывала: по многим
заводам бастовали и даже выходили на улицы. В память о Кровавом
воскресенье. А в середине нынешнего февраля появились с красными флагами и
песнями даже на Невском. "Почему бастуют?" - допытывался Антон. "Сказывают:
в память суда над какими-то депутатами, а я не взяла на ум..." Путко понял:
так отметили двухлетие расправы над большевистской фракцией четвертой Думы.
Значит, забастовки и демонстрации - политические, организованные товарищами
из Питерского комитета. Спустя несколько дней снова забастовали. Начали
путиловцы. Их поддержали на заводах Нарвского района, потом перекинулось на
другие - и на их Выборгскую сторону.
То, о чем рассказывала девушка, то, что угадывалось дадаз по тону
газет, которые читал Катя, подсказывало: неотвратимо надвигается пебывалое.
Угрожающие карами приказы и распоряжения командующего войсками
Петроградского военного округа, градоначальника и других предержащих власть
лиц; лихорадка со смещением и назначением генералов и сановников; сообщения
о перебоях с подвозом продовольствия в столицу... Напряжение сказывалось
даже в поведении персонала лазарета: все носились, говорили громко,
раздраженно, будто чего-то ждали и страшились. Он вспомнил последние дни
перед Новым годом, финальные дни распутинианы. Спустя неделю имя Старца
само по себе истерлось, потеряло всякий интерес: и без Распутина все
катилось по-прежнему. Ныне же надвигалось неотвратимое, решающее... А он -
на койке...
Надя рассказывала: в городе стало совсем худо с хлебом. Бьют камнями
витрины. Брат сказал: "Будет им новый пятый год!.."
А двадцать третьего февраля, в Международный день работницы, санитарка
прибежала на дежурство позже, чем обычно, с порога выпалила:
- Почитай, по всей Выборгской митингуют! Требуют надбавок и чтобы
рабочий день короче. И чтобы войну кончить. Все улицы запрудили, трамваи
остановили, а где и набок повалили. И всюду - флаги! Домой пешком
добиралась. Чуть под лошадей не попала - казаки наскакали. И полицейских -
тьма. Говорят, и на Петроградскую сторону перекинулось: сосед на минном
заводе работает, так у них то же самое!..
На следующий день:
- Еще больше ходуном ходит! Заводские с Полюст-рова и Охты хотели
через мосты на эту сторону перейти, да на мостах солдаты и полиция,
изготовлены стрелять. Меня-то по пропуску пропустили. Да разве слободских
остановишь? Они шасть на лед - и через Неву. И на Суворовском, и на
Литейном тоже трамваи набок. За солдат теперь взялись. Да так хитро! У
казарм одни женщины: "Заарестовывай меня, родненький! Стреляй в меня, сынок
кровный!" Ну, они ружья и опускают.
- Казаков! Где казаки?! - с недоумением воскликнул есаул. - В такое
время бунтовать?! Дали б мне мою сотню - разом бы успокоил!
- Ездят они туда-сюда с нагайками, да разве за всеми поспеют? Они -
здесь, а те - там, они - туда, а те - сюда. И все с флагами, с песнями!
Одна такая красивая, дух захватывает:
Вставай, подымайся, рабочий парод! Вставай на врагов, люд голодный!
Раздайся клич мести народной! Вперед, вперед, вперед!..
- Это "Марсельеза", - сказал Антон. - Гимн французов. Сто тридцать лет
назад, когда они короля свергли, эту песню сочинили.
- Как понимать вас, поручик? - в голосе есаула была угроза.
"Вот ты каков, дружок", - подумал Путко, но ответил ровно:
- Я объяснил Надежде Сергеевне, что это за песня. С утра двадцать
пятого февраля началась, как понял
Антон, уже всеобщая забастовка: санитарка не увидела ни одного дымка
над заводскими трубами. На улицах с самого раннего утра было полно
студентов и гимназистов. Не вышли и газеты.
- Вот только листки какие-то раздают в народе, я тоже захватила.
- Прочти, что там? - попросил Антон.
- "До... долой царскую монархию! Да... да здравствует демократическая
республика! Вся земля - народу! Долой войну! Да здравствует
Социалистических! Интернационал!.."
Шалый вернулся в палату, когда Наденька дочитывала листок.
- Как смеешь! - Путко услышал, как листок хрустнул в его руках. -
Прокламация! "Бюро Центрального Комитета партии большевиков". Откуда у
тебя? Да за это знаешь, что тебе полагается?
- Я просто... Просто взяла... - оробела девушка.
- "Просто взяла"! - передразнил есаул. - Дура ты, вот кто!
- Попрошу вас, господин офицер! - приподнялся Антон.
- Извините, поручик. Но это немыслимо! Где же казаки?
- Они, я слыхала, тоже с фабричными... - пролепетала испуганная
девушка. - Я сама видела: на Казанской городовые стерегли арестованных,
которые с красными флагами были, а казаки - на них с шашками и
освободили...
- Не может быть! Не заметила, какие у них лампасы на шароварах?
- Голубые.
- Мои? Донцы? Врешь, дура! - снова взревел он. Со свистом взмахнул
рукой, будто клинком рассекая воздух. - Эх, стерва, все нет замаха - тянет!
- А вот и не вру вовсе! - вдруг подняла голос Наденька. - Что вы все:
"Дура, дура, врешь!" Я хоть выношу за вами и подтираю, а тоже свое понятие
имею. Хотите знать, и на Знаменской площади ваши, с голубыми лампасами, как
наскочпли на конных жандармов, так те по всему Невскому шпарили от них
наутек!
Есаул заметался по комнате:
- Невозможно! Чего они хотят? В такое время! - Зашуршал бумагой. -
"Долой царскую монархию!" Нет! Без царя нам невозможно! Мы поставили
Михаила Федоровича на царство и извечно служили царям верой и правдой!..
"Землю народу..." Какому еще народу? У меня земли вдосталь. Может, пришлым,
орловским-тамбовским, которые на наш чернозем зарятся? Вот им, на-кась,
выкуси, ешь-мышь двадцать!..
Вчера девушка принесла тревожную весть: повсюду на улицах войска и
полиция. С винтовками и пулеметами. Через мосты без пропусков - никого.
Хлеба в городе нет уже третий день.
Потом сквозь заклеенные окна донеслось: та-та-та-та!.. Антон
определил: "максим". По коридору забегали. Послышались громкие голоса,
стоны.
- Что там, Наденька?
- Раненых привезли. Весь приемный покой в носилках. Больше, чем когда
поезд с фронта. И солдаты, офицеры и фабричные. Даже женщины есть.
Через час в их палату ввезли каталку, на бывшую Катину кровать уложили
мужчину, стонущего сквозь зубы.
- Грязная рвань!.. Сброд! В христа бога душу!.. - ве обращая внимания
на девушку, он выматерился. - У-у, ненавижу!
Шалый подсел к нему:
- Успокойтесь. Хотите выпить? Забулькало, потянуло спиртом.
- Что там? Я есаул Четвертого Донского. Всю душу мне извели.
- Тишкин, штабс-капитан лейб-гвардии Волынского... У меня в казармах
на Знаменской учебная команда... Две роты при двух пулеметах... Пулеметы мы
поставили на каланчу Александро-Невской части... Сектор обстрела что надо.
Они потекли, как черная река. Я приказал: "Ружейно-пулеметным!.." О-о!.. -
он застонал сквозь стиснутые зубы. - В пулеметных расчетах старослужащие, а
нижние чины... о-о!.. необстрелянные, сволочи... Повел их... Предупредил:
"За неповиновение!.." Кто-то саданул: уличная пьянь или... солдаты... В
пах... о-о!..
Он затих, провалившись, наверное, в обморок.
Под вечер санитарка передала последнюю новость: взбунтовался запасной
батальон лейб-гвардии Павловского полка. Солдаты выломали двери цейхгауза,
разобрали винтовки и вышли на Невский, крича, что не желают проливать
безвинную народную кровь. Против них бросили городовых. Началась
перестрелка. В лазарет привезли новых раненых.
- У нас на Выборгской снова бастовать начинают. Сашка сказывает: бомбы
они у себя на "Айвазе" тайно делают.
- Тише! - Антон прислушался к храпу Шалого и стонам лейб-гвардейца. -
Рассказывай, но тише.
- Чего еще? Больше я ничего не знаю... Бредящий офицер-волынец.
Приглушенные двойными рамами выстрелы. Раздерганные новости. Но события
соответствуют тактике, которая была разработана большевиками и применялась
в дни революции пятого года: митинги по заводам... экономические требования
сменяются политическими... демонстрации под красными флагами, боевые
лозунги... Всеобщая забастовка. Борьба за привлечение на сторону солдат.
Да, товарищи работают! В самой гуще - на заводах, на улицах, под пулями!..
А он валяется на койке. Рядом с есаулом, у которого чешутся руки по
нагайке, и с лейб-гвардейцем, несколько часов назад стрелявшим по
демонстрантам.
Будь проклята эта темница! Если слеп - пулю себе в лоб! Если зряч -
туда!..
- Вам надо отдохнуть, Наденька. Прилягте. Я спать больше не буду. Если
что - окликну.
Храпел казак. Бредил штабс-капитан. Пробило четыре. Он принял решение.
Надо только подождать утра, когда начнет светать...
За дверью началось движение. Санитарка вышла из палаты.
Антон присел на кровати. Ощупал бинты на голове. Нашел узелок,
потянул. Руки налились тяжестью, и пальцы словно бы онемели. Он перевел
дыхание и начал сматывать бинт. Кольцо за кольцом. Последний виток.
Остались лишь марлевые подушечки.
Отлепил и их. "Раз. Два... - И с промедлением: - Три!"
В глаза ударило. Ослепительное. Оранжевое. Оглушающее. Он зажмурился
от боли. Почувствовал - по щекам потекли слезы. Посидел, успокаиваясь.
Потом осторожно-осторожно, через силу, будто давило тысячепудовым прессом,
начал снова размежать веки.
Сквозь завесу ресниц просочилась серебряная полоска. Заструился свет.
Сначала размыто, потом все четче начали обозначаться предметы: переплет
окна, никелирован-ный шар кровати, спинка стула... Видит!
Антон рассмеялся. Дверь скрипнула. Он обернулся. На пороге стояла
девушка с тазом в руках. Посмотрела на него:
- Батюшки!
Таз дрогнул в ее руках, плеснуло водой на пол.
- Что вы наделали, Антон Владимирович! Поставила таз, подбежала к
нему, опустилась на колени:
- Разве можно? Вы видите? Видите?
- Вижу! - не узнавая, смотрел он на нее. Протянул к ее лицу пальцы. -
Это ты, Наденька?
Она заглянула ему в лицо:
- Ой! Серые! Обмерла в испуге.
- Что? Что-то не так?
- Нет... Ничего... - она попыталась улыбнуться. - Попадет от
доктора...
- Какое это теперь имеет значение? Я вижу! Ты не представляешь, какое
это счастье!
Теперь он разглядывал девушку.
Курносая. Скуластая. С двумя ямочками на щеках. Волосы уложены
косой-кокошником. В ушах камушки-сережки. Темноволосая и темнобровая. Он
вспомнил: "бледно-зеленый стебелек". Нет, совсем не то! Не прибавили Катя и
есаул: красавица. Вот только глаза такие, как представлялись: круглые, как
лепестками, опушенные ресницами. Ромашки.
А есаул? Антон встал с койки. Впервые сам подошел к окну. Утро за
окном было совсем неяркое, серое. На кровати, громко всхрапывая, лежал
рыжий, с проплешиной, с ухарски закрученными в кольца усами огромный
детина. Правая рука его свесилась к полу. На ней набухли веревками синие
вены. "Такой рубанет!.." Грудь его от левой подмышки до правого плеча была
забинтована.
- Наденька... - привыкая к новому облику девушки, проговорил Антон. -
У меня к вам просьба. Секретное поручение.
- Да? - согласно отозвалась она.
- Раздобудьте где-нибудь одежду. Обмундирование. Хоть какое. Мне
обязательно нужно в город.
- Ни боже мой! - замахала она руками. - Что вы!
- Все равно пойду. Хоть в халате.
По его тону она поняла: пойдет. Представила его на снежной улице в
бумазейном халате, в шлепанцах и кальсонах с подвязками на щиколотках.
Прыснула.
- Хорошо, попытаюсь. Ох и влетит же мне! Через четверть часа принесла
большой узел:
- Тут шинель и все прочее.
- Спасибо тебе, дорогая!
- Куда вы собрались?
- Еще не знаю. Посмотрю.
- Тогда я с вами, хорошо? Только сдам дежурство Дарье, она скоро
придет, если не задержат на улице.
- Ну что ж... - согласился он.
Девушка начала прибирать палату, мыть пол. Антон с интересом наблюдал
за ней. Какое счастье - вот так глядеть. Глаза...
Надя будто уловила его мысли.
- Давайте, чтобы не было переполоху, я вас забинтую. А как выведу -
сниму.
Он кивнул.
Из-за окна донесся надвигающийся смутный гул.

2

Четыре дня назад, в субботнее утро двадцать третьего февраля, когда
пошли по заводам и фабрикам Петрограда митинги, побужденные Международным
днем работницы, но час от часу приобретавшие все более острую
антиправительственную направленность, за подавление беспорядков взялся
градоначальник. К полудню стало ясно, что это ему не по силам. Тогда
главнокомандующий войсками столичного округа генерал Хабалов вызвал из
Красного Села запасной кавалерийский полк, из Павловска - сотню
лейб-гвардии сводноканачьего полка. Казалось, конниками можно и
ограничиться: нигде, кроме Выборгской стороны, забастовок и демонстраций
отмечено не было, да и там с наступлением ранних февральских сумерок
порядок был восстановлен. Как доложил обер-полицмейстер, забастовки
охватили пятьдесят фабрик и заводов с девяноста тысячами рабочих. Наступало
воскресенье. Большинство предприятий в этот день закрыты. Можно было не
беспокоиться за дальнейшее. Но в воскресенье накатила новая волна
демонстраций, захлестнувшая и другие районы столицы. Итог дня по сводке
полиции поднялся до цифры двести тысяч. Кавалеристов, в том числе и
конно-жандармов, уже не хватало, хотя для устрашения они обнажали шашки и
на галопе врезались в толпу. Хабалов распорядился занять пехотными частями
позиции у правительственных учреждений и наиболее важных зданий -
телефонного узла, телеграфа, электростанции, - в помощь кавалеристам,
жандармам и городовым придать солдат Финляндского, Московского и Третьего
стрелкового полков. С темнотой демонстранты разошлись по домам, а войска
вернулись в свои казармы. На улицах Петрограда были оставлены лишь конные
разъезды и усиленные патрули.
Ни военные, ни гражданские власти не могли понять причины волнений,
двое суток лихорадивших столицу. Объяснили единственно нехваткой черного
хлеба, ибо никаких эксцессов, кроме разгрома нескольких булочных, отмечено
не было.
Хабалов приказал расклеить по городу объявление:
"За последние дни отпуск муки в пекарни для выпечки хлеба в Петрограде
производится в том же количестве, как и прежде. Недостатка хлеба в продаже
не должно быть. Если же в некоторых лавках хлеба иным не хватало, то
потому, что многие, опасаясь недостатка хлеба, покупали его в запас на
сухари. Ржаная мука имеется в Петрограде в достаточном количестве. Подвоз
этой муки идет непрерывно".
Конечно, он-то знал, что это было не так: в трескучие морозы,
обрушившиеся на столицу и окрестности, в снежные заносы график подвоза муки
был нарушен. Да и хозяева булочных по только припрятывали часть муки, но
даже вывозили ее в уезд, где продавали втрое дороже, чем в столице.
Утвердив текст объявления, Хабалов вызвал к себе на квартиру
начальника окружного штаба, начальника войсковой охраны, начальника
охранного отделения, чтобы обсудить, какие меры надлежит принять для
пресечения в корне самой возможности дальнейших беспорядков.
Прикинули: в Питере примерно полмиллиона рабочих, треть - женщины.
Военный же гарнизон - сто шестьдесят тысяч солдат в основном
лейб-гвардейских и казачьих частей. Неужто по одной винтовке на трех
безоружных недостаточно? К винтовкам есть и пушки, и бронеавтомобили, и
пулеметы. На крышах многих зданий - дворцов, министерств, штабов, заводов -
установлены пулеметные противоаэропланные батареи. В прорези их прицелов
превосходно просматриваются площади и проспекты столицы. Кроме того - силы
полиции, три с половиной тысячи городовых, а также унтер-офицерские
жандармские эскадроны и дивизионы. В общем и целом против булыжников и в
крайнем случае - револьверов неорганизованной толпы власти могли выставить
дисциплинированную силу, подкрепленную богатым арсеналом - от нагайки до
шрапнели. Поэтому собравшиеся у генерала чины не испытывали беспокойства.
Решили арестовать революционеров-подстрекателей, усилить надзор за
пекарнями и все же вызвать еще из Новгорода гвардейский запасной
кавалерийский полк.
Но двадцать пятого с утра началась всеобщая забастовка, втянувшая в
водоворот уже четверть миллиона петроградцев - от рабочих и мастеровых до
учащихся и прислуги. Оказалось, что нижние чины - новобранцы и выписанные
из лазаретов солдаты, основной состав запасных полков, - не очень-то
симпатизируют городовым и жандармам, да и казаки не проявляют прыти.
Хабалов мешкал: отдать приказ войскам стрелять или не отдавать? В
растерянности был и военный министр Беляев. Только три недели, как назначен
при содействии императрицы, как бы выполнявшей завещание Распутина, на сей
пост - и ознаменует свое восхождение трупами в столице: что подумают во
дворце, какое впечатление произведет на союзников?.. Генерал приказал
расклеить по городу еще одно объявление: если со следующего дня, с двадцать
шестого февраля, рабочие не вернутся в цехи, то все новобранцы досрочных
призывов, с нынешнего по девятнадцатый год, будут мобилизованы и отправлены
на фронт.
Вечером Хабалов послал в Ставку, генералу Алексееву, телеграмму.
Сообщил о событиях трех минувших дней. Но текст донесения смягчил: не
революционные волнения, а голодный бунт.
Тут же последовал ответ. Не от начальника штаба, а от самого царя:
"Повелеваю вам прекратить с завтрашнего дня всякие беспорядки на
улицах столицы, недопустимые в то время, когда отечество ведет тяжелую
войну с Германией".
Они, "отцы города", и сами понимали: недопустимо. И если действительно
это голодный бунт, прекратить его возможно, стоит только выбросить на
прилавки достаточно буханок. Но сбой с хлебом был лишь последней каплей,
переполнившей сосуд отчаяния и ненависти. На красных полотнищах: "Долой
самодержавие!"
Как с завтрашнего дня "прекратить"?
Хабалов собрал на совет начальников районов войсковой охраны. Огласил
высочайшее повеление.
- Господа, должно быть применено последнее средство. Если толпа малая,
не с флагами - разгоняйте ее кавалерией, приданной каждому участку. Если же
толпа агрессивная и с флагами - после троекратного сигнала открывайте
огонь.
На совещание приехал и министр внутренних дел Протопопов, "слепой
слуга царя". Сказал, что надо молиться и надеяться на победу.
Ночью по спискам, составленным охранным отделением, были арестованы на
квартирах около ста "зачинщиков", среди них пять членов Петроградского
большевистского комитета.
В тот ночной час, когда шли аресты, Хабалов приехал в резиденцию
председателя совета министров князя Голицына, где собрался весь кабинет.
Топтались на одном и том же: как "прекратить"? Решение Хабалова одобрили -
оружие применить. А заодно просить Родзянку, чтобы он и другие думцы
употребили "свой престиж для успокоения толпы".
На рассвете двадцать шестого февраля войска заняли намеченные пункты.
Городовые были вооружены винтовками и распределены по полицейским и
жандармским отрядам. На стенах и рекламных тумбах появилось третье
распоряжение главнокомандующего округом: в случае продолжения беспорядков
они будут подавлены силою оружия.
Хабалов нервничал. Понимал, что в Ставке ждут донесения. Минул час,
второй, третий... Генерал приказал отстучать на аппарате Юза: "Сегодня, 26
февраля, в городе все спокойно". Телеграмма едва успела уйти в Могилев, как
с разных сторон Питера, из-за Невы, по мостам и по льду, двинулись в центр
народные толпы.
Войска открыли стрельбу. Ударили пулеметы с чердаков и колоколен.
Безоружные руки потянулись к оружию восстания - булыжникам мостовой. Росли
баррикады. Защелкали револьверные выстрелы. Повеяло пятым годом.
Начались волнения и среди солдат запасных полков. Взбунтовалась,
захватила оружие и примкнула к демонстрантам одна из рот лейб-гвардии
Павловского полка. К вечеру роту удалось водворить в казарму и обезоружить.
Но едва командир батальона вышел из усмиренной казармы, как был убит.
Военный министр потребовал, чтобы состоялся полевой суд и виновные тотчас
были расстреляны. Приказал всю роту до суда заточить в Петропавловскую
крепость. Министру позвонил Родзянко:
- Советую разгонять толпы при помощи пожарных. Брандспойтами. Зимой, в
мороз, это, знаете ли, отрезвляет.
Беляев тут же передал рекомендацию председателя Думы Хабалову.
- Пули подействуют лучше, - возразил генерал. - Обливание водой
вызовет лишь раздражение толпы.
- Действуйте, как считаете нужным. Но помните: государь повелел, и
срок уже истек.
Занималось позднее, ледяное утро двадцать седьмого февраля.

3

Двадцать второго февраля Николай II, дав последние указания
председателю совета министров князю Голицыну, министру иностранных дел
Покровскому и военному министру Беляеву, отбыл в Ставку, решив, что
вернется в Царское Село в начале марта.
Через день Александра Федоровна отправила в Могилев письмо. В конце
его, как бы между прочим, отметила: "Вчера были беспорядки на Васильевском
острове и на Невском, потому что бедняки брали приступом булочные. Они
вдребезги разнесли Филиппова, и против них вызвали казаков. Я надеюсь, что
Кедринского (в эти дни она впервые услышала, но не запомнила точно фамилию
Керенского) из Думы повесят за его ужасную речь - это необходимо (военный
закон, военное время), и это будет примером. Все жаждут и умоляют, чтобы ты
показал свою твердость". И в конце успокоительно: "Беспорядки хуже в 10
часов, в час - меньше, теперь это в руках Хабалова".
Николай, взирая из своего кабинета в губернаторском дворце на
заднепровские дали, не испытывал ни малейшего беспокойства. Какие-то
слободские фабричные появились на Невском? А на что его казаки и верные
лейб-гвардейцы?.. Небось уже образумили. Настроению царя соответствовали
донесения, поступившие от Беляева. В первом из них военный министр сообщил,
что меры к прекращению беспорядков уже приняты, а во втором пообещал: к
двадцать шестому покой будет полностью восстановлен.
Алике со своей стороны в очередном послании описывала: "Хулиганское
движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, -
просто для того, чтобы создать возбуждение, - и рабочие, которые мешают
другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно,
сидели бы по домам". И продолжала настаивать, долбя в одну точку: "Но это
все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя. Худших
речей не печатают, но я думаю, что за антидинастические речи необходимо
немедленно и очень строго наказывать, тем более, что теперь военное время".
Да, против Думы надо принимать меры. Вот и Алике. Еще минувшей осенью
Николай по ее же совету приказал подготовить три варианта высочайшего
указа, направленного против покорной, но все равно ненавистной ему Думы.
Первым вариантом указа повелевал распустить ее и назначить новые выборы. В
прежние времена он проделывал подобное - и с первой и со второй Думами,
пока, казалось, не добился самого низкопоклонного состава "народных
представителей". По второму варианту Думе надлежало заткнуть глотку до
конца войны. По третьему - она распускалась временно, однако же на
неопределенный срок. На всех трех листах указа царь проставил свою подпись.
Эти листы хранились в сейфе у князя Голицына. Николай сказал председателю
совета министров: "Держите у себя, а когда нужно будет, используйте". Какой
из трех - на собственное усмотрение премьер-министра.
Письмо Алике было тревожней, чем донесения генералов. "Наш народ -
идиоты. Такие испорченные типы... У меня было чувство, когда ты уезжал, что
дела пойдут плохо, - продолжала она. - Завтра будет еще хуже. Я не могу
понять, почему не ввели карточной системы и почему не сделать все фабрики
военными, тогда там не будет беспорядков. Рабочим прямо надо сказать, чтобы
они не устраивали стачек, а если будут, то посылать их в наказание на
фронт... Нужен только порядок, и не допускать их переходить мосты, как они
это делают".
Но и она не хотела поверить в худшее: "Мне кажется, все будет хорошо.
Солнце светит так ярко. Я чувствовала такое спокойствие и мир на Его
дорогой могиле. Он умер, чтобы спасти нас". Уже все забыли, и Николай
вздохнул с облегчением, а она - о нем и о нем... "Конечно, - заключала
царица, - извозчики и вагоновожатые бастуют. Но они говорят, что это не
похоже на 1905 г., потому что все обожают тебя и только хотят хлеба".
Обожаемый - вот это правильно. Из всех бесчисленных своих официальных
титулов Николай II более всего любил этот, не утвержденный никакими
статутами, однако же не подлежащий оспариванию. Верноподданные должны
обожать своего монарха. А что до бунтовщиков - этой кучки отщепенцев,
нехристей, выродков - в кандалы их пли на фронт, под германские пули!..
Военный министр успокаивал. Главнокомандующий округом обещал. Царица
терпеливо советовала. Право же, все идет своим чередом, и нет повода для
тревог.
И вдруг телеграмма, полученная в Ставке двадцать шестого февраля и
всеподданнейше адресованная Родзянкой Николаю:
"Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано.
Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет
общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба.
Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу,