Страница:
юноша. Антон представил, как мать набросилась с поцелуями на свое чадо, а
он по-мужски сторонился ее объятий.
- Мои сотоварищи, - веско представил по званиям и именам-отчествам и
фамилиям Константин и добавил: - Оба тяжело ранены на фронте.
Женщина сочувственно заохала. Судя по голосу, совсем еще молода.
Добрая, наверное, располневшая на московских расстегаях и кулебяках. Небось
глядит не наглядится на сынуленьку. А отец молчалив. Должно быть, сухарь в
вицмундире, застегнутом на все пуговицы.
Заскрипели крышки плетеных корзинок, зашуршал пергамент, по комнате
разлился аромат домашних яств.
- Вы, воины дорогие, не побрезгуйте нашими гостинцами, откушайте! Тут
и курочка, и гусятинка, пироги, варенье, грибочки, икорочка... Кушайте на
здоровье, поправляйтесь!
- Возьмите, Тимофей Терентьич, - сказал -прапорщик. - Мама, передайте
Антону Владимировичу.
- Гм, гм, - произнес отец.
- Больно тебе, Котенька? Очень болит?
- Скоро уже выпишут, - с полным ртом ответил он. - Шрам на бедре,
конечно, останется, да ведь как солдату без шрамов?
- Ты когда написал, мы все читали-перечитывали, сколько слез
пролили... Да ты живыми словами расскажи, родненький!
- Что рассказывать? - смутился он. - Забылось уже. Как описывал, так и
было.
- Ох, господи! Как, поди, жутко в рукопашной-то, бедненький мой! -
причитала мать. - Этот третий, ирод германский, со спины наскочил? А с теми
двумя ты одним махом, да?.. Герой ты у меня, родненький, герой! Страшно-то
как за тебя, о господи!
Антону были приятны ее напевный московский говор, любовь к сыну.
- А потом-то как было? Как выносили под пулями с битвы?
- Когда ранило меня в бедро, кровь так и хлынула фонтаном. Не окажись
рядом санитара, изошел бы. Бинта потратили ужасно много. Положили на
носилки - ив полевой лазарет. - Тут уж он живописал подробно и
соответственно действительному.
- Не стыдись, родненький, скажи: кричал, плакал?
- Что вы, маменька, как офицеру возможно! Я сознание потерял.
В палату забежала Надя.
- Познакомьтесь. Это наша... - он запнулся, не зная, как назвать, -
наша заботливая попечительница. А это мои родители, Надежда Сергеевна!
- Здрасте! - проговорила девушка, и тут же за нею хлопнула дверь.
- Проста, - сухо сказала мать, уловив нечто в голосе сына.
- Что вы, маменька! Она такая хорошенькая и пре-заботливая!
- Простолюдинка. Совсем не нашего круга, Константин, - строго
повторила она. - А о тебе все Варенька спрашивает. Написал бы ей.
- Гм, гм, - поддакнул отец.
- И нам пиши почаще. Выздоравливай побыстрей. А как выпустят отсюда,
вместо санатории домой приезжай. Мы не можем гостить в столице: у отца
служба, его только на сутки отпустили. Обещай, что нам будешь писать каждый
день и Вареньке напишешь!..
Когда они удалились, Катя вздохнул - то ли с грустью, то ли с
облегчением.
- Вы младший из братьев-сестер? - спросил Антон.
- Единственный. Отец поздно женился. Мама очень хотела еще. Почему-то
дочку. Не получилось.
Есаул хохотнул:
- Батя, видать, из судейских?
- По почтово-телеграфному ведомству. Чиновник восьмого класса. В
наступающем году за выслугу святого "Станислава" будет удостоен, уже
представлен.
Антон почувствовал раздражение.
- Вы с золотой медалью, конечно, гимназию окончили?
- С серебряной, - повинился Константин. - По древнегреческому
срезался. Поначалу хотел в университет, на юридический, но перерешил и из
класса первым записался в военное училище. В Александровское, на Ходынском
поле, знаете?
Путко знал Москву плохо. Ходынское поле было связано для него только с
трагическим событием в день коронования Николая II.
- По первому разряду окончил, - не удержался, похвастался прапор. -
Ускоренный выпуск.
Под вечер Наденька прибежала в палату:
- Новости, миленькие мои! Новости-то какие! Из города девчата пришли
на ночную смену, такое сказывают - с ума сойти!
- Что случилось, кралечка? Кайзера Вильгельма наши заполонили?
- Какого там кайзера! Распутина убили, вот что!..
Откуда выполз и, набирая силу, понесся по городу слух, установить было
невозможно. Но уже через час барышни на телефонных станциях едва успевали
включать вилки соединений, и в трубках едва ли не всех аппаратов звучало:
"Вы уже слышали?.. Ах, неужели правда?.."
Молва в этот пронзительно морозный декабрьский день катилась по Питеру
подобно снежному кому, подминая под себя[ другие новости, даже вести с
театра войны, и без-разборно впитывая все подряд: возможное и вероятное,
невозможное и фантастическое. Действительно, попади в плен сам кайзер, это
не произвело бы такого впечатления, как слух об убийстве Распутина.
С чего началось? С того, что на Гороховую позвонила из Царского Села
фрейлина императрицы Анна Вырубова, чтобы попросить Друга приехать во
дворец, и услышала, что Григория Ефимовича нет дома и не было всю ночь.
Ничего удивительного. Но охрана не ведала, когда и куда он отбыл. А тут -
невнятные слухи о каком-то заговоре, о котором говорил накануне министр
внутренних дел Протопопов. В предчувствии ужасного Александру Федоровну
охватил мистический страх. "Найти! Разыскать!.."
Столичная полиция, жандармское управление, охранное отделение, служба
дворцовой агентуры - все были подняты на ноги и брошены на поиски.
Банальная в своей простоте поговорка: "Шила в мешке не утаишь" - и на сей
раз подтвердила народную мудрость. Крупинка по крупинке начало собираться:
ночью во дворе особняка князя Юсупова на Мойке слышали выстрелы; страдающий
бессонницей бывший актер - нахлебпик убежища императорского театрального
общества у Петровского моста - видел на рассвете, как подъехал большой
черный автомобиль и люди в черном вытащили из него нечто черное и сбросили
с моста в прорубь. Свидетельству престарелого артиста поначалу не придали
значения - ни городовой, чей пост был тут же у моста, ни сторожа и дворники
пивного склада "Бавария", находящегося по соседству, ничего подобного не
подтвердили. Но на свежем снегу в этом месте действительно были обнаружены
четкие отпечатки автомобильных шин, к парапету вели глубоко вдавленные
следы и цепочка кровавых пятеп; на перилах снег был совершенно сметен, и
темное пятно проступало на бревенчатом подпоре моста. Осмотрели. Да, пятно
крови. И на реке, у края проруби, что-то темнело. Спустились на лед.
Оказалось - коричневый фетровый бот.
Чины охранного отделения и прокурорского надзора помчались на
Гороховую. Жена Распутина тут же опознала находку: эти боты Григорий
Ефимович завсегда надевал на выходные шевровые сапожки.
Бот. Кровавые пятна. Таинственный черный автомобиль. Единственные за
всю минувшую ночь выстрелы на Мойке... Разрозненные улики начали сцепляться
в версию.
Между тем водолазы, обследовавшие речное дно в полынье, ничего не
обнаружили. Установили лишь, что течение в этом месте очень сильное, и если
даже сюда сбросили тело, то его могло унести под лед неизвестно куда.
Усиливавшийся мороз, схватывающий полынью, заставил прервать подводные
работы.
Протопопов доложил царице. Александра Федоровна распорядилась спустить
на розыски всех столичных водолазов, недостанет - вытребовать из
Кронштадта. Не найдут - пусть взламывают лед по всей Малой, а понадобится -
и по Большой Невке, по всей Неве и взморью. В одном из частных домов у
Петровского моста открыл свою временную канцелярию товарищ прокурора
столичной палаты. Местность в этом районе была оцеплена полицией. Чтобы не
окоченеть, городовые жгли костры, раскачиваясь вокруг них в тяжелых
тулупах. Было зачем выставлять оцепление: со всех концов Питера в санях,
моторах, пешком тянулись к мосту любопытствующие. Спешили и к большому дому
на Гороховой, по первому этажу которого сверкали над входом в магазин
электрических приборов стеклянные рекламные груши. Но охрана никого не
пускала ни на парадную лестницу, ни во двор - только жильцов. Репортеры
столичных газет осаждали дворника. Старый татарин плохо понимал по-русски и
к тому же ничего не знал о происшествии, случившемся в минувшую ночь.
Молодая якутка уже не могла кричать. Она была в полузабытьи. Временами
ее снова начинали мучить схватки, и она хрипло стонала. Шли бог весть какие
сутки, а она не могла родить...
Серго добрался до наслега за полночь. Скоро уже должно заняться
позднее утро. Надо принимать решение. Что же решить?.. Здесь нужен не
фельдшер, даже не акушер, а врач-гинеколог. Такие трудные роды! Если не
произойдет чуда, погибнут и младенец и мать... У Серго проступил на лбу
липкий пот.
Он был опытным фельдшером. Еще пятнадцать лет назад, в Тифлисе,
окончив медицинское училище, работал в лечебнице в Гудаутах, на
нефтепромыслах в Баку, набирался опыта в тюрьмах и ссылках - в
Александровском централе, в Иркутской пересылке, на этапах, на
поселениях... Восемь лет по острогам - не такой уж малый стаж. Богатейшая
практика - столичный лазарет позавидует. Правда, каторжные одиночки не в
счет - в крепостных стенах он мог пользовать разве что себя. Лечить
приводилось больше мужчин, хотя выхаживал и детей и женщин. Но такого
случая в его практике еще не было.
В момент родов сказывается вся прошлая жизнь женщины, все ее болезни и
тяготы, даже болезни и тяготы всего ее рода, ее племени. Голодание, рахит в
детстве... Узкий таз. А ребенок, Серго определил, крупный. Так обычно:
следующий ребенок - крупней предыдущего. А у нее уже нет сил, чтобы
исторгнуть его из своего чрева. Помогла бы операция. Но она невозможна в
таких условиях.
Этот затерянный в тайге наслег даже нельзя назвать деревенькой: три
юрты - жалкие строения, снаружи обмазанные навозом, с усеченной крышей.
Вверху ее - отверстие для дыма. Посреди юрты очаг-камелек. Он и обогревает
жилище, и освещает. Вдоль стен тянутся широкие лавки-ороны. У каждой свое
предназначение: одна для хозяина, другая для хозяйки, третья для гостя,
четвертая для детей. Он не ошибся: к стенам жались, блестя испуганными
черными глазами, мал-мала. Умрет мать - погибнет ребятня. Мужчина не
выходит их. И здесь, как в любом краю земли, хранительница очага -
женщина...
Эх, лучше бы и впрямь позвали не его, а шамана. Его дурацкое камланье,
пляску под бубен, в кожаном балахоне, обвешанном латунными бляхами, эти
заклинания, когда шаман зазывает добрых духов и отгоняет злых, Серго
доводилось видеть. Но кое-кто из шаманов - знахари, умеющие и вправду
оказывать помощь: костоправы и массажисты. Сейчас, наверное, должен помочь
массаж. А он боялся подступиться к женщине, бившейся в родовых схватках,
боялся добавить ей новых мучений и повредить младенцу.
И все же - делать операцию?.. Духота. Вонь. За перегородкой из жердей,
тут же, в юрте, - коровенка, еще какая-то живность. Сколько паразитов в
этом рванье...
Какому богу молиться, чтобы свершилось чудо?.. По дороге он загадал:
если родится мальчик, по возвращении в Покровское он... Надо же было
дураку...
Он показал: вскипятите побольше воды, освободите широкий, для гостей
предназначенный орон. Начал искать в юрте хоть какую-нибудь чистую тряпицу.
Нашел несколько аршин нового цветистого ситца.
Достал из саквояжа инструменты, поставил дезинфицировать их в
кастрюльке на огонь камелька.
Впуская клубы пара, входили женщины из соседних юрт. Рассаживались по
нарам, жалостливо цокали языками, сосали длинные мундштуки трубок. Следили
за каждым его движением.
За стеной послышался приближающийся перестук копыт, скрип полозьев.
Голоса.
В юрту вошел рослый якут в дорогой, с бобровым отворотом шубе.
- А-а, пельцер! Я тебе слысал, я тебя искал! Поехал! Тойон зовет!
Серго молча показал на роженицу.
- А-а, - махнул камчой Приезжий. - Тойон улуса оцень крепко болит!
Русский болезнь болит!
Среди местного населения было странное разделение: мол, есть якутские
болезни, которые может излечить шаман, и русские - тут уж зови из больницы
"пельцера" - фельдшера. Хотя народ здешний - и якуты, и русские, и тунгусы,
и чукчи, и долганы - страдал от одних и тех же недугов, коих не счесть:
туберкулез, трахома, сифилис, проказа, холера, волчанка, оспы, тифы...
- Не могу ехать, умереть может. - Серго продолжал приготовления.
- Пацему не могу? - Посланец тойона распахнул шубу, встал, широко
расставив ноги. - Зивой будет, умрет будет - беда нет: баба!
Он так и сказал русское "баба", презрительно сплюнул.
Хозяин юрты забился в угол. На его лице и тоска, и рабская покорность.
- Ух ты, вырисшвили, ослиный сын! - в ярости выругался Серго. -
Убирайся вон!
Он обязан лечить всех. Лечил и тойонов, но ненавидел их. Наверное, так
же, как жандармов или еще больше - офицеров-тюремщиков. Тойоны - местные
князьки. У каждого племени, в каждом улусе - свои. Они делились на больших
и малых, но объединяло всех их одно, роднящее с тюремщиками, - в своих
владениях они бесчинствовали более рьяно, чем представители русской
администрации. Всякий бедняк у них под камчой, его могли и "иззапродать", и
"иззакабалить". Да только ли якутов или тунгусов... До сих пор жила в этих
местах память о том, как два малых тойона закололи ножами Петра Алексеева,
рабочего парня, ткача, героя "процесса 50-ти", сосланного сюда еще в конце
прошлого века.
- Не хоцесь ехать к тойону?! - удивленно и угрожающе переспросил
посыльный. - Тойон будет ходить к самому губернатору! К господин барон фон
Тпзенгаузеи! Тойон запретит пельцеру приезжать в его улус!
Серго выпростал руку, повертел под носом у служкп:
- Знаешь, как это называется?.. Передай своему хозяину, что я,
фельдшер этого улуса Григорий Орджоникидзе, сударский! Так и передай!
"Сударский" в здешних краях бытовало как исковерканное от слова
"государственный" и означало "государственный преступник". А следовательно
- укоренившееся со времен декабристов, - уважительное определение такого
человека, который слов на ветер не бросает.
Посыльный князька запахнул шубу и выскочил из юрты.
Князь Юсупов ни жив ни мертв укрылся во дворце великого князя Дмитрия
Павловича. Остальные участники ночного предприятия разъехались по своим
домам или уже исчезли из города.
Хотя пошли вторые сутки, но страх и жуткое ощущение пережитого не
давали сна. "Что-то теперь будет?.." - обмирая, думал Юсупов.
Князь давно решил: гадина должна быть раздавлена! Он поставил на карту
все - даже честь, связав имя Распутина с именем своей трепетно любимой
жены. Иначе бы не удалось замышленное: Ирина, племянница царя, первая
красавица Петрограда, - единственная приманка, на которую клюнул Старец.
Мерзость! Подлость!.. Но Юсупов не мог придумать ничего другого.
Только пятеро были посвящены в замысел: он, Юсупов, великий князь
Дмитрий Павлович, поручик Сухотин, Пуришкевич и доктор Лазовет. Неделю
назад в строжайшей тайне они обсудили свой план. Самые решительные действия
Юсупов взял на себя.
Распутин последнее время стал настойчиво просить Юсупова познакомить с
женой. Ирина провела осень в родовом имении в Крыму, вот-вот должна была
вернуться в Питер. Юсупов пообещал Распутину, что, как только жена приедет,
он пригласит Старца в свой дворец на Мойке.
Перед тем князь специально перестроил подвал во дворце под гостиную.
План был таков: Юсупов привозит мужика; наверху, у жены, оказываются госта;
в ожидании их отъезда князь отводит Распутина в подвал, занимает беседой,
предлагает выпить вина и отведать пирожных. Вино и пирожные будут
отравлены. Затем труп Старца они вывезут на автомобиле Дмитрия Павловича из
дворца и сбросят в заранее присмотренную прорубь на Малой Невке.
Юсупов тайно привез Старца на Мойку. Скормил ему в подвале все
отравленные пирожные. Цианистый калий должен был немедленно убить его. Но
мужик оказался жив!.. Пришлось стрелять. И в доме и во дворе.
На звонкие в морозной ночи выстрелы сбежались слуги. Объявился
городовой. Счищали снег. Замывали пятна на коврах в подвале. Зачем-то
опутывали неимоверно тяжелое тело веревками, но забыли привязать груз.
Завертывали в шубу, засовывали в великокняжеский автомобиль...
Уже светало, когда неслись через весь город к Петровскому мосту.
Кончили едва ли не в тот момент, когда покатилась по городу молва. Тайное
стало явным.
Заговор слабонервных дилетантов. Мерзость... Как выпутываться из этой
истории?.. Надо немедленно уезжать в Крым.
У входа в вокзал было до необычности много городовых и жандармов.
Навстречу Юсупову выступил из вестибюля полицмейстер:
- Ваше сиятельство, волей государыни императрицы вам велено остаться в
Петрограде. Под охраной.
Под военно-пошивочную мастерскую приспособили длинный коридор главного
корпуса Бутырской тюрьмы. Вдоль всего коридора протянулись столы. На них
кроили сукно и холсты, сметывали. В конце этого ряда были установлены
швейные ножные машины Зингера. Получалось нечто вроде конвейера. Феликс
сидел на высоком, грубо сколоченном табурете в конце шеренги за одной из
машин.
Блестящее жало иглы без устали клевало серое занозистое сукно:
воротник, борт, хлястик... воротник, борт, хлястик... Знали бы там, в
окопах, чьими руками сработаны эти шинели, эти гимнастерки... Может, если
бы знали, прибавило бы солдатам ярости. Против тех, кто бросил их в
бессмысленную бойню.
Нет, смысл есть. Поймут, что больше такое существование невозможно...
И оружие теперь в их руках. И воевать обучились. Чересчур жесток урок?..
История не сентиментальна. Как не случайность его аресты, его каторжные
сроки, судьба, которую выбрал он сам, так же предопределен этот всемирный
катаклизм. В ужасных муках рождается человек, чтобы, едва увидев мир,
затрепетать от вожделения счастья... В смертных муках история родит то
новое мирообразование, которое поможет миллионам утолить жажду...
Стрекочет машина. Разматывается с катушки нить.
Ему бы в такую вот гимнастерку, в такую шинель - и на фронт. С одним
солдатом поговорить по душам, с другим, третьим. И покатилось бы, понеслось
лавиной с горных круч... Он убежден: товарищи - там, работают... Смертельно
опасная работа.
Ну и что с того? Выполняют свой долг. Потому что жизнь избрала их
борцами.
Его дух поддерживает сознание, что хоть он и не там, но все равно
вместе с ними. Придет час - он станет на место того, кто выбудет из строя.
Как кто-то из товарищей потом заменит его.
Он понимал: те, кто избрал такой путь, долго жить не могут. И не
только потому, что ломают их нечеловеческие условия: здесь в тюрьме, или на
фронте военный трибунал, или вспорет такое вот сукно пуля. Не только
поэтому. Главное - они живут в полную трату чувств и сил, не умеют отдавать
делу, любви или ненависти лишь часть души. Только всю! Он знал, и в этом не
было ни грана самолюбования, а лишь трезвая оценка: в его душе горит та
искра, которая дает счастье даже на костре. Силы духа у него хватило бы и
на тысячу лет. Но организм - сердце, легкие, нервы - работает на износ.
И два десятка лет назад, когда, юнцом, он впервые оказался за стеной
Ковенской тюрьмы, и сейчас, умудрен-ньга жизненным опытом, он уверенно
может сказать одно: он гораздо счастливее тех, кто на воле ведет
бессмысленную жизнь. И если бы ему пришлось выбирать: тюрьма - иди жизнь на
свободе, лишенная высокого смысла, он избрал бы тюрьму, иначе и
существовать не стоит. Он и выбрал. Тюрьмы, этапы, кандальные тракты. Чтобы
в короткие перерывы между "сроками" и арестами отдавать всего себя делу.
Тогда, в юности, он легкомысленно считал, что тюрьма страшна лишь для
слабых. Теперь он знает: страшна и для сильных - для тех, кому чуждо
отчаяние.
Она тяжка неотвратимостью болезней. Еще в первой ссылке он заразился
трахомой, и по сей день застарелая болезнь дает вспышки. Застудил легкие, и
теперь мучает его хронический плеврит. Разве один он?.. Все здесь больны.
Шквалами налетают эпидемии: тифы, чахотка, лихорадки. Bee натужно кашляют.
Лица зеленые, одутловатые. Еда - мороженая капуста, шлепок гороховой каши
без масла. Многие арестанты и зимой выходят на прогулки в ботинках без
подошв. "На передовой солдатам еще голодней и одеты хуже!" - отверг их
претензии тюремный инспектор. Превосходно! Если на фронте того хуже.
И все же не этим страшна тюрьма. Страшна иным. Еще до ареста Зоей и
особенно после случившегося с нею он понял: среди партийцев действуют
провокаторы. Ибо при каждом провале выяснялось, что охранке известно
гораздо больше, чем могла дать наружная слежка. В дни процесса, на котором
слушалось дело Зоей и арестованных вместе с ней товарищей, всплыли факты,
известные только узкому кругу работников-нелегалов. А нынешней весной, в
"Таганке", когда перед судом ему предъявили следственные материалы, он
снова убедился: они добыты провокатором. Вот что было самым страшным!
Думать и убеждаться, что рядом с тобой, рядом с товарищами, отдающими
общему делу свою свободу, свою жизнь, жизнь и здоровье самых близких и
родных, - некто, считающийся безупречным, не раз глядевший тебе в лицо, -
предатель.
Еще в одиннадцатом году, после ареста Зоей, он настоял на создании при
Главном правлении партии особой комиссии, некоего контрразведывательного
органа для расследования каждого случая провала и возможной провокации. Но
переправка делегатов на Всероссийскую общепартийную конференцию в Прагу,
другие дела отвлекли. А потом - арест. Последний.
И вот теперь "Бутырки". И неотступная мысль: кто?.. Ничего, час
близится... А тогда!..
Прервался серосуконный поток - что-то застопорилось на соседнем столе.
Дзержинский спял затекшие ноги с педалей. Потянулся. Огляделся. За столами
- арестанты в серых и полосатых робах. Кто - политические, уголовники?..
Надо прощупать. На пересылках, на поселении ему всегда удавалось сплотить
хоть несколько человек - даже уголовников, если только не были они отпетыми
бандитами или "ворами в законе", - и передавать им по крупицам те знания,
какие накопил, приобщить к тем убеждениям, коими был жив. Даже в Орловском
каторжном централе, когда сидел в общей камере, он сбил два кружка
самообразования.
Если и "политики", то кто: эсдеки, эсеры, анархисты?.. Коль эсдеки, то
какие: "беки" или "меки"? Железная метла охранки сметала подпольщиков в
общую кучу. Но здесь "политики" зачастую были так непримиримы и нетерпимы
один к другому, что со стороны могло показаться - они говорят на разных
языках. Так было до войны. Ныне же все усугубилось. Эсеры и меньшевики в
наиглавнейшем вопросе - отношении к европейской бойне - заняли единую с
царем позицию: "Война до победного конца!" Несмотря на их хитроумные
растолкования, суть предельно ясна: ура-патриотизм и великодержавный
шовинизм. Тут уж не отмоешься. Чего вздумалось Николаш-ке гонять по
острогам столь благоверных не на словах, а на деле?..
Юзефу [Юзеф - партийная кличка Ф. Э. Дзержинского] всегда были близки
по духу российские большевики - именно те, кто в самые крутые
послереволюционные годы не впадал ни в отзовизм, ни в примиренчество, ни в
богостроительство, а твердо, или, как тогда говорили, "твердокаменно" шел с
Лениным. Юзеф так и заявил: "У меня большевистское сердце". В одиннадцатом,
летом, в Париже, он встречался с Владимиром Ильичей, вместе обсуждали идею
совещания членов Центрального Комитета РСДРП и разослали на совещание
приглашения. Рядом с подписью Ленина стояла и его, Юзефа, подпись. На том
парижском июньском совещании он полностью поддержал план Ленина по
воссозданию партии и выступил вместе с ним против меньшевиков-ликвидаторов,
пытавшихся превратить нелегальную РСДРП в подобие высочайше дозволенной
"оппозиции его величества". У ликвидаторов была газета "Голос
социал-демократа", и оппортунисты именовались в партийных кругах
голосов-цами. Во время одного из заседаний Владимир Ильич записал
произнесенную Дзержинским фразу. Передал листок: "Это необходимо сделать! -
восклицание Юзефа на вопрос, необходимо ли исключить голосовцев из партии.
11.VI.11". Сверху озаглавил: "Договор Ленина с Юзефом". И подписал:
"Ленин". Дзержинский тоже вывел: "Юзеф", скрепив тем сей договор навечно.
Добавил только: "Но как?"
Тогда они и решили, что нужно созвать Пленум Центрального Комитета и
начать подготовку Всероссийской общепартийной конференции.
Практически готовить ее отправились из Парижа в Россию слушатели школы
в Лонжюмо Серго, Семен и Захар. Однако и Юзеф сделал немало, чтобы делегаты
благополучно добрались до Праги...
Где Ленин сейчас?.. В начале войны Юзеф порадовался, что не кто иной,
как польские социал-демократы помогли ему, арестованному австрийскими
властями в Поро-нине, освободиться из тюрьмы и выехать в Швейцарию.
Отрывочно доходили вести о Владимире Ильиче и из Швейцарии. Юзеф узнал о
его позиции по отношению к войне и полностью разделил ее.
С Орловского централа связь с внешним миром прервалась. Где Ленин
сейчас?..
Снова зашуршал суконный конвейер, ожил стальной клюв иглы.
В короткий перекур Дзержинский, оглядев арестантов-мастеровых, бросил
пробный камень:
- Думаю, что не поздней чем через год мы будем на свободе.
- По амнистии - когда победим германца?
- Нет. Победит революция.
- Ну, это ты того!..
- Спорим?
- Давай, коль хочешь проиграть!..
В коридоре-мастерской окна без жестяных "воротников". За прутьями
он по-мужски сторонился ее объятий.
- Мои сотоварищи, - веско представил по званиям и именам-отчествам и
фамилиям Константин и добавил: - Оба тяжело ранены на фронте.
Женщина сочувственно заохала. Судя по голосу, совсем еще молода.
Добрая, наверное, располневшая на московских расстегаях и кулебяках. Небось
глядит не наглядится на сынуленьку. А отец молчалив. Должно быть, сухарь в
вицмундире, застегнутом на все пуговицы.
Заскрипели крышки плетеных корзинок, зашуршал пергамент, по комнате
разлился аромат домашних яств.
- Вы, воины дорогие, не побрезгуйте нашими гостинцами, откушайте! Тут
и курочка, и гусятинка, пироги, варенье, грибочки, икорочка... Кушайте на
здоровье, поправляйтесь!
- Возьмите, Тимофей Терентьич, - сказал -прапорщик. - Мама, передайте
Антону Владимировичу.
- Гм, гм, - произнес отец.
- Больно тебе, Котенька? Очень болит?
- Скоро уже выпишут, - с полным ртом ответил он. - Шрам на бедре,
конечно, останется, да ведь как солдату без шрамов?
- Ты когда написал, мы все читали-перечитывали, сколько слез
пролили... Да ты живыми словами расскажи, родненький!
- Что рассказывать? - смутился он. - Забылось уже. Как описывал, так и
было.
- Ох, господи! Как, поди, жутко в рукопашной-то, бедненький мой! -
причитала мать. - Этот третий, ирод германский, со спины наскочил? А с теми
двумя ты одним махом, да?.. Герой ты у меня, родненький, герой! Страшно-то
как за тебя, о господи!
Антону были приятны ее напевный московский говор, любовь к сыну.
- А потом-то как было? Как выносили под пулями с битвы?
- Когда ранило меня в бедро, кровь так и хлынула фонтаном. Не окажись
рядом санитара, изошел бы. Бинта потратили ужасно много. Положили на
носилки - ив полевой лазарет. - Тут уж он живописал подробно и
соответственно действительному.
- Не стыдись, родненький, скажи: кричал, плакал?
- Что вы, маменька, как офицеру возможно! Я сознание потерял.
В палату забежала Надя.
- Познакомьтесь. Это наша... - он запнулся, не зная, как назвать, -
наша заботливая попечительница. А это мои родители, Надежда Сергеевна!
- Здрасте! - проговорила девушка, и тут же за нею хлопнула дверь.
- Проста, - сухо сказала мать, уловив нечто в голосе сына.
- Что вы, маменька! Она такая хорошенькая и пре-заботливая!
- Простолюдинка. Совсем не нашего круга, Константин, - строго
повторила она. - А о тебе все Варенька спрашивает. Написал бы ей.
- Гм, гм, - поддакнул отец.
- И нам пиши почаще. Выздоравливай побыстрей. А как выпустят отсюда,
вместо санатории домой приезжай. Мы не можем гостить в столице: у отца
служба, его только на сутки отпустили. Обещай, что нам будешь писать каждый
день и Вареньке напишешь!..
Когда они удалились, Катя вздохнул - то ли с грустью, то ли с
облегчением.
- Вы младший из братьев-сестер? - спросил Антон.
- Единственный. Отец поздно женился. Мама очень хотела еще. Почему-то
дочку. Не получилось.
Есаул хохотнул:
- Батя, видать, из судейских?
- По почтово-телеграфному ведомству. Чиновник восьмого класса. В
наступающем году за выслугу святого "Станислава" будет удостоен, уже
представлен.
Антон почувствовал раздражение.
- Вы с золотой медалью, конечно, гимназию окончили?
- С серебряной, - повинился Константин. - По древнегреческому
срезался. Поначалу хотел в университет, на юридический, но перерешил и из
класса первым записался в военное училище. В Александровское, на Ходынском
поле, знаете?
Путко знал Москву плохо. Ходынское поле было связано для него только с
трагическим событием в день коронования Николая II.
- По первому разряду окончил, - не удержался, похвастался прапор. -
Ускоренный выпуск.
Под вечер Наденька прибежала в палату:
- Новости, миленькие мои! Новости-то какие! Из города девчата пришли
на ночную смену, такое сказывают - с ума сойти!
- Что случилось, кралечка? Кайзера Вильгельма наши заполонили?
- Какого там кайзера! Распутина убили, вот что!..
Откуда выполз и, набирая силу, понесся по городу слух, установить было
невозможно. Но уже через час барышни на телефонных станциях едва успевали
включать вилки соединений, и в трубках едва ли не всех аппаратов звучало:
"Вы уже слышали?.. Ах, неужели правда?.."
Молва в этот пронзительно морозный декабрьский день катилась по Питеру
подобно снежному кому, подминая под себя[ другие новости, даже вести с
театра войны, и без-разборно впитывая все подряд: возможное и вероятное,
невозможное и фантастическое. Действительно, попади в плен сам кайзер, это
не произвело бы такого впечатления, как слух об убийстве Распутина.
С чего началось? С того, что на Гороховую позвонила из Царского Села
фрейлина императрицы Анна Вырубова, чтобы попросить Друга приехать во
дворец, и услышала, что Григория Ефимовича нет дома и не было всю ночь.
Ничего удивительного. Но охрана не ведала, когда и куда он отбыл. А тут -
невнятные слухи о каком-то заговоре, о котором говорил накануне министр
внутренних дел Протопопов. В предчувствии ужасного Александру Федоровну
охватил мистический страх. "Найти! Разыскать!.."
Столичная полиция, жандармское управление, охранное отделение, служба
дворцовой агентуры - все были подняты на ноги и брошены на поиски.
Банальная в своей простоте поговорка: "Шила в мешке не утаишь" - и на сей
раз подтвердила народную мудрость. Крупинка по крупинке начало собираться:
ночью во дворе особняка князя Юсупова на Мойке слышали выстрелы; страдающий
бессонницей бывший актер - нахлебпик убежища императорского театрального
общества у Петровского моста - видел на рассвете, как подъехал большой
черный автомобиль и люди в черном вытащили из него нечто черное и сбросили
с моста в прорубь. Свидетельству престарелого артиста поначалу не придали
значения - ни городовой, чей пост был тут же у моста, ни сторожа и дворники
пивного склада "Бавария", находящегося по соседству, ничего подобного не
подтвердили. Но на свежем снегу в этом месте действительно были обнаружены
четкие отпечатки автомобильных шин, к парапету вели глубоко вдавленные
следы и цепочка кровавых пятеп; на перилах снег был совершенно сметен, и
темное пятно проступало на бревенчатом подпоре моста. Осмотрели. Да, пятно
крови. И на реке, у края проруби, что-то темнело. Спустились на лед.
Оказалось - коричневый фетровый бот.
Чины охранного отделения и прокурорского надзора помчались на
Гороховую. Жена Распутина тут же опознала находку: эти боты Григорий
Ефимович завсегда надевал на выходные шевровые сапожки.
Бот. Кровавые пятна. Таинственный черный автомобиль. Единственные за
всю минувшую ночь выстрелы на Мойке... Разрозненные улики начали сцепляться
в версию.
Между тем водолазы, обследовавшие речное дно в полынье, ничего не
обнаружили. Установили лишь, что течение в этом месте очень сильное, и если
даже сюда сбросили тело, то его могло унести под лед неизвестно куда.
Усиливавшийся мороз, схватывающий полынью, заставил прервать подводные
работы.
Протопопов доложил царице. Александра Федоровна распорядилась спустить
на розыски всех столичных водолазов, недостанет - вытребовать из
Кронштадта. Не найдут - пусть взламывают лед по всей Малой, а понадобится -
и по Большой Невке, по всей Неве и взморью. В одном из частных домов у
Петровского моста открыл свою временную канцелярию товарищ прокурора
столичной палаты. Местность в этом районе была оцеплена полицией. Чтобы не
окоченеть, городовые жгли костры, раскачиваясь вокруг них в тяжелых
тулупах. Было зачем выставлять оцепление: со всех концов Питера в санях,
моторах, пешком тянулись к мосту любопытствующие. Спешили и к большому дому
на Гороховой, по первому этажу которого сверкали над входом в магазин
электрических приборов стеклянные рекламные груши. Но охрана никого не
пускала ни на парадную лестницу, ни во двор - только жильцов. Репортеры
столичных газет осаждали дворника. Старый татарин плохо понимал по-русски и
к тому же ничего не знал о происшествии, случившемся в минувшую ночь.
Молодая якутка уже не могла кричать. Она была в полузабытьи. Временами
ее снова начинали мучить схватки, и она хрипло стонала. Шли бог весть какие
сутки, а она не могла родить...
Серго добрался до наслега за полночь. Скоро уже должно заняться
позднее утро. Надо принимать решение. Что же решить?.. Здесь нужен не
фельдшер, даже не акушер, а врач-гинеколог. Такие трудные роды! Если не
произойдет чуда, погибнут и младенец и мать... У Серго проступил на лбу
липкий пот.
Он был опытным фельдшером. Еще пятнадцать лет назад, в Тифлисе,
окончив медицинское училище, работал в лечебнице в Гудаутах, на
нефтепромыслах в Баку, набирался опыта в тюрьмах и ссылках - в
Александровском централе, в Иркутской пересылке, на этапах, на
поселениях... Восемь лет по острогам - не такой уж малый стаж. Богатейшая
практика - столичный лазарет позавидует. Правда, каторжные одиночки не в
счет - в крепостных стенах он мог пользовать разве что себя. Лечить
приводилось больше мужчин, хотя выхаживал и детей и женщин. Но такого
случая в его практике еще не было.
В момент родов сказывается вся прошлая жизнь женщины, все ее болезни и
тяготы, даже болезни и тяготы всего ее рода, ее племени. Голодание, рахит в
детстве... Узкий таз. А ребенок, Серго определил, крупный. Так обычно:
следующий ребенок - крупней предыдущего. А у нее уже нет сил, чтобы
исторгнуть его из своего чрева. Помогла бы операция. Но она невозможна в
таких условиях.
Этот затерянный в тайге наслег даже нельзя назвать деревенькой: три
юрты - жалкие строения, снаружи обмазанные навозом, с усеченной крышей.
Вверху ее - отверстие для дыма. Посреди юрты очаг-камелек. Он и обогревает
жилище, и освещает. Вдоль стен тянутся широкие лавки-ороны. У каждой свое
предназначение: одна для хозяина, другая для хозяйки, третья для гостя,
четвертая для детей. Он не ошибся: к стенам жались, блестя испуганными
черными глазами, мал-мала. Умрет мать - погибнет ребятня. Мужчина не
выходит их. И здесь, как в любом краю земли, хранительница очага -
женщина...
Эх, лучше бы и впрямь позвали не его, а шамана. Его дурацкое камланье,
пляску под бубен, в кожаном балахоне, обвешанном латунными бляхами, эти
заклинания, когда шаман зазывает добрых духов и отгоняет злых, Серго
доводилось видеть. Но кое-кто из шаманов - знахари, умеющие и вправду
оказывать помощь: костоправы и массажисты. Сейчас, наверное, должен помочь
массаж. А он боялся подступиться к женщине, бившейся в родовых схватках,
боялся добавить ей новых мучений и повредить младенцу.
И все же - делать операцию?.. Духота. Вонь. За перегородкой из жердей,
тут же, в юрте, - коровенка, еще какая-то живность. Сколько паразитов в
этом рванье...
Какому богу молиться, чтобы свершилось чудо?.. По дороге он загадал:
если родится мальчик, по возвращении в Покровское он... Надо же было
дураку...
Он показал: вскипятите побольше воды, освободите широкий, для гостей
предназначенный орон. Начал искать в юрте хоть какую-нибудь чистую тряпицу.
Нашел несколько аршин нового цветистого ситца.
Достал из саквояжа инструменты, поставил дезинфицировать их в
кастрюльке на огонь камелька.
Впуская клубы пара, входили женщины из соседних юрт. Рассаживались по
нарам, жалостливо цокали языками, сосали длинные мундштуки трубок. Следили
за каждым его движением.
За стеной послышался приближающийся перестук копыт, скрип полозьев.
Голоса.
В юрту вошел рослый якут в дорогой, с бобровым отворотом шубе.
- А-а, пельцер! Я тебе слысал, я тебя искал! Поехал! Тойон зовет!
Серго молча показал на роженицу.
- А-а, - махнул камчой Приезжий. - Тойон улуса оцень крепко болит!
Русский болезнь болит!
Среди местного населения было странное разделение: мол, есть якутские
болезни, которые может излечить шаман, и русские - тут уж зови из больницы
"пельцера" - фельдшера. Хотя народ здешний - и якуты, и русские, и тунгусы,
и чукчи, и долганы - страдал от одних и тех же недугов, коих не счесть:
туберкулез, трахома, сифилис, проказа, холера, волчанка, оспы, тифы...
- Не могу ехать, умереть может. - Серго продолжал приготовления.
- Пацему не могу? - Посланец тойона распахнул шубу, встал, широко
расставив ноги. - Зивой будет, умрет будет - беда нет: баба!
Он так и сказал русское "баба", презрительно сплюнул.
Хозяин юрты забился в угол. На его лице и тоска, и рабская покорность.
- Ух ты, вырисшвили, ослиный сын! - в ярости выругался Серго. -
Убирайся вон!
Он обязан лечить всех. Лечил и тойонов, но ненавидел их. Наверное, так
же, как жандармов или еще больше - офицеров-тюремщиков. Тойоны - местные
князьки. У каждого племени, в каждом улусе - свои. Они делились на больших
и малых, но объединяло всех их одно, роднящее с тюремщиками, - в своих
владениях они бесчинствовали более рьяно, чем представители русской
администрации. Всякий бедняк у них под камчой, его могли и "иззапродать", и
"иззакабалить". Да только ли якутов или тунгусов... До сих пор жила в этих
местах память о том, как два малых тойона закололи ножами Петра Алексеева,
рабочего парня, ткача, героя "процесса 50-ти", сосланного сюда еще в конце
прошлого века.
- Не хоцесь ехать к тойону?! - удивленно и угрожающе переспросил
посыльный. - Тойон будет ходить к самому губернатору! К господин барон фон
Тпзенгаузеи! Тойон запретит пельцеру приезжать в его улус!
Серго выпростал руку, повертел под носом у служкп:
- Знаешь, как это называется?.. Передай своему хозяину, что я,
фельдшер этого улуса Григорий Орджоникидзе, сударский! Так и передай!
"Сударский" в здешних краях бытовало как исковерканное от слова
"государственный" и означало "государственный преступник". А следовательно
- укоренившееся со времен декабристов, - уважительное определение такого
человека, который слов на ветер не бросает.
Посыльный князька запахнул шубу и выскочил из юрты.
Князь Юсупов ни жив ни мертв укрылся во дворце великого князя Дмитрия
Павловича. Остальные участники ночного предприятия разъехались по своим
домам или уже исчезли из города.
Хотя пошли вторые сутки, но страх и жуткое ощущение пережитого не
давали сна. "Что-то теперь будет?.." - обмирая, думал Юсупов.
Князь давно решил: гадина должна быть раздавлена! Он поставил на карту
все - даже честь, связав имя Распутина с именем своей трепетно любимой
жены. Иначе бы не удалось замышленное: Ирина, племянница царя, первая
красавица Петрограда, - единственная приманка, на которую клюнул Старец.
Мерзость! Подлость!.. Но Юсупов не мог придумать ничего другого.
Только пятеро были посвящены в замысел: он, Юсупов, великий князь
Дмитрий Павлович, поручик Сухотин, Пуришкевич и доктор Лазовет. Неделю
назад в строжайшей тайне они обсудили свой план. Самые решительные действия
Юсупов взял на себя.
Распутин последнее время стал настойчиво просить Юсупова познакомить с
женой. Ирина провела осень в родовом имении в Крыму, вот-вот должна была
вернуться в Питер. Юсупов пообещал Распутину, что, как только жена приедет,
он пригласит Старца в свой дворец на Мойке.
Перед тем князь специально перестроил подвал во дворце под гостиную.
План был таков: Юсупов привозит мужика; наверху, у жены, оказываются госта;
в ожидании их отъезда князь отводит Распутина в подвал, занимает беседой,
предлагает выпить вина и отведать пирожных. Вино и пирожные будут
отравлены. Затем труп Старца они вывезут на автомобиле Дмитрия Павловича из
дворца и сбросят в заранее присмотренную прорубь на Малой Невке.
Юсупов тайно привез Старца на Мойку. Скормил ему в подвале все
отравленные пирожные. Цианистый калий должен был немедленно убить его. Но
мужик оказался жив!.. Пришлось стрелять. И в доме и во дворе.
На звонкие в морозной ночи выстрелы сбежались слуги. Объявился
городовой. Счищали снег. Замывали пятна на коврах в подвале. Зачем-то
опутывали неимоверно тяжелое тело веревками, но забыли привязать груз.
Завертывали в шубу, засовывали в великокняжеский автомобиль...
Уже светало, когда неслись через весь город к Петровскому мосту.
Кончили едва ли не в тот момент, когда покатилась по городу молва. Тайное
стало явным.
Заговор слабонервных дилетантов. Мерзость... Как выпутываться из этой
истории?.. Надо немедленно уезжать в Крым.
У входа в вокзал было до необычности много городовых и жандармов.
Навстречу Юсупову выступил из вестибюля полицмейстер:
- Ваше сиятельство, волей государыни императрицы вам велено остаться в
Петрограде. Под охраной.
Под военно-пошивочную мастерскую приспособили длинный коридор главного
корпуса Бутырской тюрьмы. Вдоль всего коридора протянулись столы. На них
кроили сукно и холсты, сметывали. В конце этого ряда были установлены
швейные ножные машины Зингера. Получалось нечто вроде конвейера. Феликс
сидел на высоком, грубо сколоченном табурете в конце шеренги за одной из
машин.
Блестящее жало иглы без устали клевало серое занозистое сукно:
воротник, борт, хлястик... воротник, борт, хлястик... Знали бы там, в
окопах, чьими руками сработаны эти шинели, эти гимнастерки... Может, если
бы знали, прибавило бы солдатам ярости. Против тех, кто бросил их в
бессмысленную бойню.
Нет, смысл есть. Поймут, что больше такое существование невозможно...
И оружие теперь в их руках. И воевать обучились. Чересчур жесток урок?..
История не сентиментальна. Как не случайность его аресты, его каторжные
сроки, судьба, которую выбрал он сам, так же предопределен этот всемирный
катаклизм. В ужасных муках рождается человек, чтобы, едва увидев мир,
затрепетать от вожделения счастья... В смертных муках история родит то
новое мирообразование, которое поможет миллионам утолить жажду...
Стрекочет машина. Разматывается с катушки нить.
Ему бы в такую вот гимнастерку, в такую шинель - и на фронт. С одним
солдатом поговорить по душам, с другим, третьим. И покатилось бы, понеслось
лавиной с горных круч... Он убежден: товарищи - там, работают... Смертельно
опасная работа.
Ну и что с того? Выполняют свой долг. Потому что жизнь избрала их
борцами.
Его дух поддерживает сознание, что хоть он и не там, но все равно
вместе с ними. Придет час - он станет на место того, кто выбудет из строя.
Как кто-то из товарищей потом заменит его.
Он понимал: те, кто избрал такой путь, долго жить не могут. И не
только потому, что ломают их нечеловеческие условия: здесь в тюрьме, или на
фронте военный трибунал, или вспорет такое вот сукно пуля. Не только
поэтому. Главное - они живут в полную трату чувств и сил, не умеют отдавать
делу, любви или ненависти лишь часть души. Только всю! Он знал, и в этом не
было ни грана самолюбования, а лишь трезвая оценка: в его душе горит та
искра, которая дает счастье даже на костре. Силы духа у него хватило бы и
на тысячу лет. Но организм - сердце, легкие, нервы - работает на износ.
И два десятка лет назад, когда, юнцом, он впервые оказался за стеной
Ковенской тюрьмы, и сейчас, умудрен-ньга жизненным опытом, он уверенно
может сказать одно: он гораздо счастливее тех, кто на воле ведет
бессмысленную жизнь. И если бы ему пришлось выбирать: тюрьма - иди жизнь на
свободе, лишенная высокого смысла, он избрал бы тюрьму, иначе и
существовать не стоит. Он и выбрал. Тюрьмы, этапы, кандальные тракты. Чтобы
в короткие перерывы между "сроками" и арестами отдавать всего себя делу.
Тогда, в юности, он легкомысленно считал, что тюрьма страшна лишь для
слабых. Теперь он знает: страшна и для сильных - для тех, кому чуждо
отчаяние.
Она тяжка неотвратимостью болезней. Еще в первой ссылке он заразился
трахомой, и по сей день застарелая болезнь дает вспышки. Застудил легкие, и
теперь мучает его хронический плеврит. Разве один он?.. Все здесь больны.
Шквалами налетают эпидемии: тифы, чахотка, лихорадки. Bee натужно кашляют.
Лица зеленые, одутловатые. Еда - мороженая капуста, шлепок гороховой каши
без масла. Многие арестанты и зимой выходят на прогулки в ботинках без
подошв. "На передовой солдатам еще голодней и одеты хуже!" - отверг их
претензии тюремный инспектор. Превосходно! Если на фронте того хуже.
И все же не этим страшна тюрьма. Страшна иным. Еще до ареста Зоей и
особенно после случившегося с нею он понял: среди партийцев действуют
провокаторы. Ибо при каждом провале выяснялось, что охранке известно
гораздо больше, чем могла дать наружная слежка. В дни процесса, на котором
слушалось дело Зоей и арестованных вместе с ней товарищей, всплыли факты,
известные только узкому кругу работников-нелегалов. А нынешней весной, в
"Таганке", когда перед судом ему предъявили следственные материалы, он
снова убедился: они добыты провокатором. Вот что было самым страшным!
Думать и убеждаться, что рядом с тобой, рядом с товарищами, отдающими
общему делу свою свободу, свою жизнь, жизнь и здоровье самых близких и
родных, - некто, считающийся безупречным, не раз глядевший тебе в лицо, -
предатель.
Еще в одиннадцатом году, после ареста Зоей, он настоял на создании при
Главном правлении партии особой комиссии, некоего контрразведывательного
органа для расследования каждого случая провала и возможной провокации. Но
переправка делегатов на Всероссийскую общепартийную конференцию в Прагу,
другие дела отвлекли. А потом - арест. Последний.
И вот теперь "Бутырки". И неотступная мысль: кто?.. Ничего, час
близится... А тогда!..
Прервался серосуконный поток - что-то застопорилось на соседнем столе.
Дзержинский спял затекшие ноги с педалей. Потянулся. Огляделся. За столами
- арестанты в серых и полосатых робах. Кто - политические, уголовники?..
Надо прощупать. На пересылках, на поселении ему всегда удавалось сплотить
хоть несколько человек - даже уголовников, если только не были они отпетыми
бандитами или "ворами в законе", - и передавать им по крупицам те знания,
какие накопил, приобщить к тем убеждениям, коими был жив. Даже в Орловском
каторжном централе, когда сидел в общей камере, он сбил два кружка
самообразования.
Если и "политики", то кто: эсдеки, эсеры, анархисты?.. Коль эсдеки, то
какие: "беки" или "меки"? Железная метла охранки сметала подпольщиков в
общую кучу. Но здесь "политики" зачастую были так непримиримы и нетерпимы
один к другому, что со стороны могло показаться - они говорят на разных
языках. Так было до войны. Ныне же все усугубилось. Эсеры и меньшевики в
наиглавнейшем вопросе - отношении к европейской бойне - заняли единую с
царем позицию: "Война до победного конца!" Несмотря на их хитроумные
растолкования, суть предельно ясна: ура-патриотизм и великодержавный
шовинизм. Тут уж не отмоешься. Чего вздумалось Николаш-ке гонять по
острогам столь благоверных не на словах, а на деле?..
Юзефу [Юзеф - партийная кличка Ф. Э. Дзержинского] всегда были близки
по духу российские большевики - именно те, кто в самые крутые
послереволюционные годы не впадал ни в отзовизм, ни в примиренчество, ни в
богостроительство, а твердо, или, как тогда говорили, "твердокаменно" шел с
Лениным. Юзеф так и заявил: "У меня большевистское сердце". В одиннадцатом,
летом, в Париже, он встречался с Владимиром Ильичей, вместе обсуждали идею
совещания членов Центрального Комитета РСДРП и разослали на совещание
приглашения. Рядом с подписью Ленина стояла и его, Юзефа, подпись. На том
парижском июньском совещании он полностью поддержал план Ленина по
воссозданию партии и выступил вместе с ним против меньшевиков-ликвидаторов,
пытавшихся превратить нелегальную РСДРП в подобие высочайше дозволенной
"оппозиции его величества". У ликвидаторов была газета "Голос
социал-демократа", и оппортунисты именовались в партийных кругах
голосов-цами. Во время одного из заседаний Владимир Ильич записал
произнесенную Дзержинским фразу. Передал листок: "Это необходимо сделать! -
восклицание Юзефа на вопрос, необходимо ли исключить голосовцев из партии.
11.VI.11". Сверху озаглавил: "Договор Ленина с Юзефом". И подписал:
"Ленин". Дзержинский тоже вывел: "Юзеф", скрепив тем сей договор навечно.
Добавил только: "Но как?"
Тогда они и решили, что нужно созвать Пленум Центрального Комитета и
начать подготовку Всероссийской общепартийной конференции.
Практически готовить ее отправились из Парижа в Россию слушатели школы
в Лонжюмо Серго, Семен и Захар. Однако и Юзеф сделал немало, чтобы делегаты
благополучно добрались до Праги...
Где Ленин сейчас?.. В начале войны Юзеф порадовался, что не кто иной,
как польские социал-демократы помогли ему, арестованному австрийскими
властями в Поро-нине, освободиться из тюрьмы и выехать в Швейцарию.
Отрывочно доходили вести о Владимире Ильиче и из Швейцарии. Юзеф узнал о
его позиции по отношению к войне и полностью разделил ее.
С Орловского централа связь с внешним миром прервалась. Где Ленин
сейчас?..
Снова зашуршал суконный конвейер, ожил стальной клюв иглы.
В короткий перекур Дзержинский, оглядев арестантов-мастеровых, бросил
пробный камень:
- Думаю, что не поздней чем через год мы будем на свободе.
- По амнистии - когда победим германца?
- Нет. Победит революция.
- Ну, это ты того!..
- Спорим?
- Давай, коль хочешь проиграть!..
В коридоре-мастерской окна без жестяных "воротников". За прутьями