Понизовский В М. Заговор генералов

вооруженную руку на власть народную, - пусть знают все, что эти попытки
будут прекращены железом и кровью!
Правая половина зала, амфитеатр, ложи бельэтажа разразились бурными
аплодисментами. Поняли господа, в чей адрес сыплет угрозы
министр-председатель... Керенский переждал, отвесил полупоклон и теперь
оборотился к правой половине:
- Но пусть остерегаются и те, которые думают, что настало время,
опираясь на штыки, ниспровергнуть революционную власть!..
По залу прошел рокот.
- И какие бы и кто пи предъявлял мне ультиматумы, я сумею подчинить
его воле верховной власти и мне, верховному главе ее! Я правлю, как член
Временного правительства, и его волю передаю вам, и нет воли и власти в
армии выше воли и власти Временного правительства!.. В чей это адрес?..
Соседи по скамье Антона недоуменно переглядывались и пожимали плечами.
"Неужто Керенский пронюхал, как говорили о его персоне на даче
Рябушинского? Или он угрожает кому-то другому?" - подумал Путко.
- Только через нас, через нашу жизнь можно погубить и разорвать тело
великой демократии русской! - витиевато продолжал министр-председатель. -
Мы, стоящие во главе государства и умудренные не летами, может быть, но
опытом управления!.. Для нас и для меня нет родины без свободы и нет
свободы без родины!.. Я хотел бы найти какие-то новые нечеловеческие слова,
чтобы передать вам весь трепетный ужас, который охватывает каждого из нас,
когда мы видим все до самого конца!.. Если будет нужно для спасения
государства, мы душу свою убьем, но государство спасем!..
Но под конец речи он снова наполнил голос угрожающими нотами:
- В нас, в русской демократии, большевизм найдет своего врага! И я,
ваш военный министр и верховный вождь, я говорю: всякая попытка большевизма
найдет предел во мне!
По совести говоря, Антон никогда ничего более сумбурного не слыхивал.
Какие-то сальто-мортале из пышных, лопающихся холодными огоньками
фейерверка слов. Вот уж поистине российский Луи Блан, мильоном слов
маскирующий черное дело контрреволюции, "прихвостень буржуазии", как точно
охарактеризовал его Владимир Ильич. Да, Керенский - прихвостень. Но кто же
- ее "сабля"?..
В сопровождении юных адъютантов министр-председатель покинул трибуну,
уступив ее министру торговли и промышленности. Тот оказался человеком,
начиненным цифрами:
- ...Первый год войны обошелся нам в пять миллиардов рублей, второй -
в одиннадцать. В нынешнем мы уже израсходовали восемнадцать. Общий доход
страны в тринадцатом году составил приблизительно шестнадцать миллиардов,
на третий год войны мы израсходовали поло-випу всех материальных ценностей,
которые создает страна и которыми она живет...
За ним выступил министр финансов:
- Новый революционный строй обходится государству гораздо дороже, чем
строй при старом режиме. Мимо этого пройти нельзя. Для спасения родины
нужны порядок, жертвы и оборона!..
Керенский объявил перерыв и первым быстро направился за кулисы, в зал
президиума.
- Почему вы так нервничаете? - с неглубоко скрытой насмешкой спросил
Милюков, когда Александр Федорович проходил мимо него.
- Волнуюсь, Павел Николаевич, - ответил он.
Он и сам не знал: потрясающий успех или ошеломительный провал. Речь
его сопровождалась вспышками аплодисментов, четко поделенных на две
половины зала, - то слева, то справа, будто сам зал разломился на две
части; цель же его, как министра-председателя, да и весь смысл
Государственного совещания был в том, чтобы объединить всех для выполнения
предначертанного им плана. И накануне, в Питере, и в дороге, и даже здесь,
за два часа до открытия, Керенский готовился зачитать с листа некую
правительственную декларацию: в умеренных тонах, с округленными
формулировками.
Но новости последних двух часов вывели его из равновесия. Первая -
пролетариат города, несмотря на клятвенные обещания эсеро-меныпевистского
Московского Совдепа, встретил открытие Государственного совещания
грандиозной забастовкой. Мало того что остановились все фабрики и заводы:
ни света, ни воды, ни трамваев, ни обедов в ресторанах для делегатов! Слава
богу, хоть Кремль и Большой театр имеют собственные электрические станции,
обслуживаемые офицерами - инженерами и техниками, а в буфеты поставлены
повара и обслуга из военных училищ. Однако в этом молчаливо-неуязвимом
демарше работного люда было нечто устрашающее. А ведь накануне и
председатель Московского Совдепа, и городской голова, и начальник
Московского округа в унисон обещали: "Порфироносная вдова" встретит с
традиционным хлебосольством и гостеприимством - это не кровожадный Питер!"
Вот вам и не Питер!..
Вторая новость - по приказу из Ставки, даже не поставив в известность
командующего Московским округом, не говоря уже о иом самом -
министре-председателе и военном министре! - был двинут к Москве
Оренбургский казачий полк. Зачем, для чего?.. Керенский распорядился
немедленно остановить его в Можайске.
Так кто же в таком случае, черт побери, правитель государства, кто
глава России и ее верховный вождь?!.
Керенский отшвырнул в сторону листки заготовленного доклада и,
клокочущий от гнева, вынесся на трибуну с единственным желанием - заставить
их всех: и левых, и правых, каждого в отдельности и всех скопом, не только
в ненавистной Москве, но и по всей России - затрепетать перед его
властительным гневом. Он считал бы, что одержал победу, если бы зал затих,
как мышь, под раскатами его вознесенного голоса. Но эти хлопки и шумы и
уловленная насмешка в словах Милюкова... Язва. Ишь, с поддевкой: "Почему
нервничаете?" Тут психопатом станешь, не то что изнервничаешься. А все же:
триумф или провал?..
Как ответ - от стола, за которым члены президиума совещания,
достойнейшие из достойнейших, закусывали а-ля фуршет - сначала голос
Гучкова:
- Эти выкрики не могут создать почву для деловой работы.
Еще более громко - ответ Шульгина:
- А что можно было ожидать от Керенского? Чтобы грозить, надо иметь
авторитет власти, а именно этого у него нет.
И наконец, насмешливый, увещевательный баритон профессора:
- Зачем так строго судить сего молодого человека? Согласитесь,
Александр Федорович в душе актер... К сожалению, он играл в старом
мелодраматическом стиле и поэтому вместо впечатления силы и власти возбудил
лишь жалость. Будем снисходительны, господа. Меня гораздо более обеспокоило
другое...
Он понизил голос, и Керенский уже ничего не смог расслышать.

5

Антон вышел из ложи, спустился в фойе.
Публика - как на спектакле: смокинги, фраки, белизна манишек и манжет.
Ничего похожего на массу, заполнявшую Таврический дворец в первые дни
революции. Косоворотки - редчайшими вкраплениями. Но много офицерских погон
и даже солдатских гимнастерок.
Делегаты собирались кучками. В углу о чем-то возбужденно говорили
военные. Антон подошел.
- ...Совершенно справедливо, господа! - горячо соглашался ротмистр с
рассеченной шрамом бровью. - Это оскорбление офицерского достоинства!
- Написать и передать в президиум! - подхватил армейский капитан. -
Офицерский караул полагается только при трупе!
- Немедленно! На имя самого этого маньяка! Кто готов подписать?
Не отказался ни один.
- О чем речь? - полюбопытствовал Антон.
- Вы обратили внимание на этих двух холуев, поручик? - рассеченная
бровь ротмистра дергалась. - На этих двух блюдолизов, которые ели глазами
"их адвокатское отродье"? Если адъютанты намерены и впредь уподобляться
лакеям, пусть снимут с себя форму и офицерские погоны! Пишите. И о трупе
вставьте непременно!
- С удовольствием подпишу, - протянул руку к листку Антон.
Дали первый звонок, потом второй - в точности, как на спектакле.
Путко направился к лестнице на свой ярус.
- Господин поручик! Антон Владимирович!
Он оглянулся. Голос был близко, несомненно знаком. Но человека,
окликнувшего его, Антон видел впервые: высокий статный подпоручик,
бронзово-загорелый, темноволосый, с щегольски подстриженными усами.
Открытая белозубая улыбка до ушей.
- Виноват...
- Не узнали? Да конечно же!.. А сколько недель в одной палате!
Константин Костырев-Карачинский!
Он прищелкнул сапогами со шпорами.
- Катя!
Антона как хлестнуло: Наденька, номер гостиницы, "плебейка". Он рванул
руку к несуществующей кобуре.
В толкотне спешащих по лестнице делегатов Катя не заметил его движения
и даже не обратил внимания на выражение его лица.
- Вы, Антон Владимирович, представителем армии? - в его голосе было
почтение и оттенок зависти. - А мы с моими юнкерами вас охраняем.
Путко справился с собой:
- От кого?
- А вы не знаете? Вы не знаете, что здесь предстоит? Катя произнес это
таким тоном, что Антон невольно насторожился:
- Что вы имеете в виду?
- Разрешите вас на минутку? - отвлек его в сторону от прохода Катя. -
Зачем торопиться на эту говорильню? Разве в ней дело?
"Такой расписной красавец и здоровяк... - подумал Антон. - А Надежда
справилась!.."
- Сугубо доверительно, как фронтовому товарищу, - зашептал Катя,
приближая губы к уху Антона. - Здесь, в театре, ожидается провозглашение
военного диктатора России!
- Вы шутите!
- Какие шутки! Сам генерал, командир нашего Александровского училища,
объявил! Все подготовлено. Известно даже, кого именно.
- Кого же?
- Алексеева, Брусилова или Корнилова. Но генерал Брусилов отчего-то не
приехал. В ложе один Алексеев. А прибытие главнокомандующего ожидается
завтра. Но с нашей стороны все подготовлено.
- Что же?
- Полный боевой расчет на случай выступления противников диктатора как
в самом театре, так и снаружи. У каждого из моих юнкеров полные подсумки
боевых патронов. В Малом театре установлены пулеметы. Вызван
бро-недивизион.
Антон вспомнил, как утром, действительно, катили со стороны
Воздвиженки блиндированные автомобили. И вон сколько юнкеров - едва не на
каждой ступеньке. И с поясов тяжело отвешивают патронташи.
- Ну и ну... - протянул он. "Надо немедленно сообщить в Московский
комитет. Неужели они именно сейчас попытаются повернуть все вспять?.."
В широко отворенные двери в зал были видны и заполняющаяся сцена, и
ложи, пятна лиц, штатские одежды с малым вкраплением мундиров. "Как же они
провозгласят диктатора? Объявят с трибуны? Объявить-то легко, но кто их
выпустит из театра, как только разнесется по городу?.. Жалкая горстка
юнкеров и десяток броневиков?.. Ерунда. Мистификация или провокация".
Он успокоился:
- Ну и что же вы, Катя?
- Как только получим приказ! Готовы стоять насмерть! - он выпятил
широкую грудь.
- Да вы, я вижу, уже и подпоручик, - с усмешкой оглядел бравого
предводителя юнцов Путко.
- Командир взвода! - с гордостью ответил Катя. - А нынче у меня
особенно счастливый день: приказом по армии и флоту я удостоен святой
"Анны" с мечами!
- Уже успели после лазарета и повоевать? На Юго-Западном?
- Было дело, - уклончиво отозвался Костырев-Кара-чинский. Заторопился:
- Мне надо проверить посты. До встречи!
Он козырнул. Четко сделал поворот кругом и картинно зашагал по
опустевшему коридору.
Спектакль продолжался. На трибуне маячила фигура, и из-за двери
доносился натуженный голос. Здесь же в коридоре, у всех дверей и переходов
стояли мальчишки-юнкера.
"Если все же осмелятся провозгласить - много прольется крови, -
подумал Антон. - Надо предупредить, но не надо суетиться. Брусилов не
приехал. Слышал, его даже не пригласили. Старик Алексеев не в счет.
Корнилов?.."


Глава одиннадцатая
13 августа

1

В час дня Антон приехал на Александровский вокзал, где заканчивались
последние приготовления к торжественной встрече верховного
главнокомандующего.
Весь минувший вечер и часть ночи Путко снова провел с товарищами из
Московского комитета - в районах и на заводах. Пришлось переодеться в
косоворотку и куртку, нахлобучить картуз - радостное перевоплощение,- живо
вернувшее к счастливой памяти о студенческом пятом, о Металлическом и
кружке среди поленниц дровяного склада.
И где бы он ни побывал за минувшие часы, доверительное
"большевик-питерец" сразу приобщало его к рабочему братству.
- Пусть попробуют провозгласить диктатора, - резко сказала Землячка. -
С утра забастовало четыреста тысяч.
Читали в нашем "Социал-демократе"? "Пусть не работает ни один завод,
пусть станет трамвай, пусть погаснет электричество, пусть окруженное тьмой
будет заседать собрание мракобесов контрреволюции"! И стали заводы и
трамваи, и погасло электричество!
- На себе почувствовал, - рассмеялся Антон. - Хоть бы чайку попить
дали!
- Перебьетесь, господа делегаты, то ли еще будет! Наша стачка и
одновременно строжайшее соблюдение дисциплины - первое наше московское
предупреждение, - в голосе секретаря горкома звучало удовлетворение. - Мы
уже получили сообщения, что и в Питере, и в Киеве, и во многих других
местах прошли забастовки под теми же лозунгами.
- Заботами Милюкова мне добыт пропуск на вокзал, на встречу
главковерха, - показал картонку Антон. - Судя по всему, не на Брусилова или
Алексеева, а на Корнилова сделали они ставку.
- Это уже очевидно, - согласилась Землячка. - Вот только каким
способом?.. Одно можем сказать твердо: в Москве у них не получится. А на
вокзал конечно же поезжайте.
И вот теперь поручик Путко, облаченный в парадный мундир, с портупеями
и "Георгиями", толкался среди встречающих.
Привокзальная площадь была оцеплена. Казачьи сотни в конном строю. У
каждой сотни кони одной масти: белые, гнедые или вороные. Судя по лампасам
всадников, представители разных казачьих войск: и донцы, и кубанцы, и
уральцы. Ближе к зданию вокзала - женский "батальон смерти". Такое же
грудасто-задастое воинство, как то, которое под парчовым знаменем
дефилировало неделю назад по Литейному проспекту. Что-то уж очень румяны -
не выдали ли им по случаю воскресенья и праздника по чарочке?..
В залах готовились к выходу депутации горожан. А уже на перроне -
шеренги прапорщиков, делегации от союзов георгиевцев, офицеров, казаков. У
самой бровки перрона ровняли строй офицеры и юнкера Александровского
училища. Антон увидел Катю. Подпоручик придирчиво оглядывал своих
подчиненных. На сей раз юнкера были без трехлинеек и тяжелых патронташей.
Начали прибывать генералы. Вельможный атаман войска Донского Каледин, еще
какие-то. Появились и иностранцы в мундирах, наверное представители
союзнических миссий.
И вот показался паровоз, а за ним - синие литерные вагоны. Грянул
оркестр. Едва паровоз остановился, как с подножек спрыгнули текинцы в
красных шелковых халатах. Обнажили кривые сабли и живописной стенкой
оградили салон-вагон. Отворилась дверь. В ее проеме появился невысокий
скуластый генерал в фуражке, надвинутой на самые брови. Антон узнал. Не
ретушированный портрет на обложке брошюры, а жалкого оборванца в
австрийском мундире.
Корнилов пошел вдоль почетного караула, депутаций и делегаций. Начало
перекатываться "ура!", дамы над косматыми папахами текинцев бросали цветы.
В конце перрона старик в фуражке с красным околышем и шароварах с
лампасами, со всеми четырьмя Георгиевскими крестами и четырьмя медалями,
преподнес главковерху от имени двенадцати казачьих войск хлеб-соль.
Из толпы горожан выступил седовласый толстяк:
- Ваше высокопревосходительство, генерал Лавр Георгиевич Корнилов! Вы
теперь - символ нашего единства! На вере в вас сходится вся Москва! Мы
верим, что во главе обновленной русской армии вы поведете Русь к торжеству
над врагом и что клич: "Да здравствует генерал Корнилов!", клич надежды,
сделается возгласом народного торжества! Спасите Россию - и благодарный
народ увенчает вас!
Раздались аплодисменты и рыдания. Какая-то дородная дама опустилась
перед генералом на колени.
- Да это ж сама миллионерша Морозова! - услышал позади себя всхлип
Антон. - А выступал сам Родичев!..
Корнилов выслушал молча. Коротко кивнул. Направился к распахнутым
дверям вокзала. Но тут строй почетного караула сломался. К главковерху
бросились, подхватили его на руки. Кто-то поймал на лету свалившуюся
фуражку. Офицеры пронесли генерала совсем близко от Антона. Он увидел Катю.
Ухватившись за лакированный главковерхов-ский сапог, подпоручик пылал в
самозабвении. Генерал плыл над толпой. Его губы были жестко сжаты. В
сузившихся глазах горел торжествующий огонь. "Напомнить бы тебе,
высокопревосходительство, как мой заряжающий Петька Кастрюлин огрел тебя по
"мерзлой роже"!.." - с ненавистью проводил его глазами Антон.

2

На привокзальной площади Корнилов принял церемониальный марш казаков,
женского "батальона смерти", прапорщиков и юнкеров и направился к
автомобилю. Великолепный открытый "бразье" был увит гирляндами цветов.
- Я не тенор, - резко проговорил генерал. - Убрать цветы. Как
главнокомандующий, я имею право на георгиевский флаг!
Произошла короткая заминка. Гирлянды сбросили, на капоте водрузили
штандарт. Кортеж направился к Кремлю, к часовне Иверской божьей матери: по
давней традиции государи и высочайшие особы по прибытии в первопрестольную
всегда в первочасье прикладывались к чудотворной иконе.
Кремль встретил генерала благовестом всех своих колоколов. Машины
втянулись под арку Воскресенских ворот - именно через них проезжали цари. В
перезвоне меди как бы звучало:
Сильный, державный, Царствуй на славу нам, Царствуй на страх врагам!..
Корнилов приложился неразомкнутыми губами к золотому окладу иконы. И
снова, теперь уже вверх по Тверской, к вокзалу, потянулся тот же кортеж.
Остановиться в приготовленных для него покоях в Кремле главковерх не
пожелал. Его временной резиденцией остался поезд. Едва поднявшись в вагон,
Корнилов начал прием по списку, составленному для него ординарцем. Завойко
расстарался вовсю. Он выехал в Москву заранее, чтобы на месте организовать
рекламу, щедро оплатил срочное изготовление и расклейку плакатов.
Составленное им "житие" было отпечатано в Питере и доставлено в Москву в
вагоне английского военного атташе генерала Нокса - помог Аладьин. Сам
ординарец купил у поэта Бальмонта две строки. Они были дороже золота: "Ведь
имя Лавра и Георгия - герою битв и славных дел!" Строки уже порхнули в
газеты. Здесь же, в первопрестольной, Завойко оповестил заинтересованных
лиц, с ними и разработал ритуал встречи, программу пребывания главковерха и
все прочее, включая церемониал выноса на руках и поездку на поклон
Иверской. Дал маху с гирляндами. Но это была уже сущая мелочь. Все заведено
на полный ключ и теперь раскручиваются подобно часовой пружине, хотя ни
Завойко, ни кому-либо другому еще неизвестно, когда зазвучат куранты: это
должны были решить обстоятельства.
Теперь главковерх беседовал с нужными людьми. С глазу на глаз, без
свидетелей. Даже ординарец остался на перроне и лишь со стороны наблюдал:
те ли идут к вагону и кто уклоняется от визита.
И все же, если не считать вчерашней забастовки московского работного
люда, которой ординарец не придал значения, ибо она не относилась к
Корнилову, был один маленький сбой во вращении шестеренок. Хотя на
торжество встречи прибыли и городской голова, и члены управы, и комиссар
Временного правительства в Москве, военные атташе союзников и многие
прочие, - генералитета явно недоставало. К тому же отсутствовал командующий
войсками Московского военного округа Верховский, приславший, правда, своего
начальника штаба: в этот самый час Верховский устроил на Ходынском поле
парад для министра-председателя.
Первым в салон-вагон поднялся атаман Каледин. За ним - престарелый
генерал Алексеев. Потом прошествовали Путилов, Вышнеградский и Рябушинский.
Были приняты также Пуришкевич и профессор Милюков,
Днем пути главковерха и министра-председателя разминулись: когда
Корнилов прибыл в Кремль, Керенский еще находился на Ходынке. Но по
протоколу верховный главнокомандующий должен был хотя бы вечером нанести
визит главе правительства. Комиссар Москвы и другие напомнили об этом. Лавр
Георгиевич пропустил мимо ушей. Лишь приказал офицеру свиты:
- Узнайте в Большом театре, на какой час назначена моя речь.
Офицер вернулся обескураженный:
- В бюро совещания мне было заявлено, что все представители
правительства уже выступили. Будет ли дополнительно дано слово вам, ваше
высокопревосходительство, решит лично министр-председатель.
- Решил я, - Корнилов перекатил желваки. - Вам, подполковник, надлежит
узнать час моего выступления. Исполняйте.
Вместе с офицером из города на вокзал приехал член кабинета,
представитель Керенского Юренев:
- Александр Федорович согласен изменить распорядок и предоставить вам
слово завтра с утра. Однако ж с условием: вы будете говорить лишь о
состоянии армии и положении на фронте.
- Я буду говорить то, что сочту необходимым. Посланец
министра-председателя отбыл. Поезд подключили к городской телефонной сети.
- Ваше высокопревосходительство, на проводе господин Керенский, - снял
трубку дежурный.
- С благополучным прибытием, Лавр Георгиевич! Глубоко сожалею, что не
имел возможности принять вас сегодня-Генерал с отвращением отнял трубку от
уха. Голос Керенского стал едва слышен:
- ...Рамки вашего завтрашнего выступления оговорены на заседании
правительства, и мы убеждены, что вы, дисциплинированный солдат,
долженствующий подавать пример всем другим, ограничите себя этими рамками.
Я надеюсь...
- Повторяю: я буду говорить то, что сочту необходимым. Честь имею! - и
громче, чтобы услышали на другом конце провода, приказал дежурному: -
Повесьте трубку и больше ни с кем не соединяйте. Я занят.
Корнилов действительно был занят, ибо он сам еще не знал, что скажет
завтра с трибуны Государственного совещания. В соседнем вагоне комиссарверх
Филоненко только что закончил вместе с Завойко составление доклада, и
теперь они явились в салон, чтобы ознакомить с ним генерала.

3

Савинков не поехал в Москву. Оставшись в Петрограде и на время
выключенный из мелких ежечасных забот, он мог сосредоточить внимание на том
главном, что должно было помочь ему неуклонно идти к поставленной цели.
Сейчас он был занят изучением отношения союзников к министру-председателю,
чтобы использовать влияние и поддержку Антанты в своих интересах. Покидая
Францию, Борис Викторович принял на себя кое-какие обязательства. Но они
были обоюдными. Как там у Стендаля? "У каждого есть обязанности и по
отношению к себе". Вот именно... Едва ли не в день своего возвращения в
Петроград Савинков - тогда еще "никто", просто "человек с грустными глазами
и заряженным пистолетом в руке" - нанес визит во французское посольство.
Посол Морис Палеолог был уже предупрежден из Парижа и принял гостя радушно.
Несколько позже, после вступления Савинкова на пост комиссара Юго-Западного
фронта, а затем и комиссарверха, самые доверительные отношения установились
у него и с главой французской военной миссии генералом Жанненом. К
сожалению, Палеолог вскоре был отозван - глубокий старик, он не мог
пересилить даже внешне отвращения к революции в России. Однако и с
энергичным Нулансом, сменившим его, у Савинкова не оказалось разномыслия.
Французы не скрывали, чего они хотят от России и чего опасаются.
Хотят, чтобы "новое правительство с неизменным уважением относилось к
прежним международным обязательствам империи, а дух самопожертвования
русского народа и порожденный переворотом великий энтузиазм удесятерил силы
возрожденной России на благо ее доблестных союзников". Собственно говоря,
это была лишь некоторая перефразировка заявления самого профессора
Милюкова, сделанного им на посту министра иностранных дел Временного
правительства. Опасались же они, что русская "социалистическая инфлюэнца"
эпидемией распространится и по Франции. Уже были прямые свидетельства того,
что "красные бациллы" перелетели границы: по городам республики катились
рабочие забастовки, французские солдаты по примеру русских начали требовать
немедленного заключения мира, а в мае два восставших полка даже двинулись
на Париж, неся на штыках призывы: "Да здравствует русская революция!",
"Долой правительство Пуанкаре и Рибо, которое не заключает мира!".
Президент усмирил полки. Конечно, не уговорами, а пулеметами. Но спустя два
месяца, в минувшем июле, вспыхнуло восстание в полках русского
экспедиционного корпуса, направленного на Западный фронт еще Николаем II.
Русские потребовали возвращения на родину. Из Питера от военного министра
Керенского пришло разрешение не церемониться со смутьянами. Снова
заговорили пулеметы. И все же Нуланса и Жаннена больше заботили не
сообщения с берегов Сены, а обстановка на берегах Невы и Москвы-реки. Ибо
Франция больше всех других "сестер - стран Согласия" зависела от положения
на Восточном фронте. Она терпела от немцев поражение за поражением, и
прекращение активных действий на Восточном фронте давало Германии
возможность перебрасывать дивизии под Верден и на Сомму.